Там, кроме швейцара, стояло еще несколько наших: Иван Иванович, Петр
Кузьмич, Егор Сидорыч... Все пришли расписаться на листе, который величаво
возлегал на столе (Бумага, впрочем, была из дешевых, N 8.)
Я взглянул на лист. Подписей было слишком много и... о лицемерие! О
двуличие! Где вы, росчерки, подчерки, закорючки, хвостики? Все буквы
кругленькие, ровненькие, гладенькие, точно розовые щечки. Вижу знакомые
имена, но не узнаю их. Не переменили ли эти господа свои почерки?
Я осторожно умокнул перо в чернильницу, неизвестно чего ради
сконфузился, притаил дыхание и осторожно начертил свою фамилию.
Обыкновенно я никогда в своей подписи не употреблял конечного "ера",
теперь же употребил: начал его и закончил.
- Хочешь, я тебя погублю? - услышал я около своего уха голос и
дыхание Петра Кузьмича.
- Каким образом?
- Возьму и погублю. Да. Хочешь? Хе-хе-хе...
- Здесь нельзя смеяться, Петр Кузьмич. Не забывайте, где вы
находитесь. Улыбки менее чем уместны. Извините, но я полагаю... Это
профанация, неуважение, так сказать...
- Хочешь я тебя погублю?
- Каким образом? - спросил я.
- А таким... Как меня пять лет тому назад фон Кляузен погубил...
Хе-хе-хе. Очень просто... Возьму около твоей фамилии и поставлю закорючку.
Росчерк сделаю. Хе-хе-хе. Твою подпись неуважительной сделаю. Хочешь?
Я побледенел. Действительно, жизнь моя была в руках этого человека с
сизым носом. Я поглядел с боязнью и с некоторым уважением на его зловещие
глаза...
Как мало нужно для того, чтобы сковырнуть человека!
- Или капну чернилами около твоей подписи. Кляксу сделаю... Хочешь?
Наступило молчание... Он с сознанием своей силы, величавый, гордый, с
губительным ядом в руке, я с сознанием своего бессилия, жалкий, готовый
погибнуть - оба молчали... Он впился в мое бледное лицо своими
буркалами. я избегал его взгляда...
- Я пошутил,- сказал он наконец.- Не бойся.
- О, благодарю вас! - сказал я и, полный благодарности, пожал ему
руку.
- Пошутил... А все-таки могу... Помни... Ступай... Покедова
пошутил... А там, что бог даст...
Впервые напечатано в журнале "Зритель", 1883, N1.
Что цивилизация, помимо пользы, принесла человечеству и страшный
вред, никто не станет сомневаться. Особенно настаивают на этом медики, не
без основания видящие в прогрессе причину нервных расстройств, так часто
наблюдаемых в последние десятки лет. В Америке и Европе на каждом шагу вы
встретите все виды нервных страданий, начиная с простой невралгии и кончая
тяжелым психозом. Мне самому приходилось наблюдать случаи тяжелого
психоза, причины которого нужно искать только в цивилизации.
Я знаю одного отставного капитана, бывшего станового. этот человек
помешан на тему : "Сборища воспрещены". И только потому, что сборища
воспрещены, он вырубил свой лес, не обедает с семьей, не пускает на свою
землю крестьянское стадо и т. п. Когда его пригласили однажды на выборы,
он воскликнул:
- А вы разве не знаете, что сборища воспрещены?
Один отставной урядник, изгнанный, кажется, за правду или за
лихоимство (не помню, за что именно), помешан на тему: "А посиди-ка,
братец!" Он сажает в сундук кошек, собак, кур и держит их взаперти
определнные сроки. В бутылках сидят у него тараканы, клопы, пауки. А когда
у него бывают деньги, он ходит по селу и нанимает желающих сесть под
арест.
- Посиди, голубчик! - умоляет он.- Ну, что тебе стоит? Ведь выпущу!
Уважь характеру!
Найдя охотника, он запирает его, сторожит день и ночь и выпускает его
на волю не ранее определнного срока.
Мой дядя, интендант, кушает гнилые сухари и носит бумажные подметки.
Он щедро награждает тех из домашних, которые подражают ему.
Мой зять, акцизный, помешан на идее: "Гласность - фря!" Когда-то его
отщелкали в газетах за вымогательство, и это послужило поводом к его
умопомешательству. Он выписывает почти все столичные газеты, но не для
того, чтобы читать их. В каждом полученном номере он ищет
"предосудительное"; найдя таковое, он вооружается цветным карандашом и
марает. Измарав весь номер, он отдает его кучерам на папиросы и
чувствует себя здоровым впредь до получения нового номера.
Впервые напечатано в журнале "Осколки", 1883, N4.
Ни луны, ни звезд... Ни контуров, ни силуэтов, ни одной мало-мальски
светлой точки... Всё утонуло в сплошном, непроницаемом мраке. Глядишь,
глядишь и ничего не видишь, точно тебе глаза выкололи... Дождь жарит, как
из ведра... Грязь страшная...
По проселочной дороге плетется пара почтовых кляч. В таратайке сидит
мужчина в шинели инженера-путейца. Рядом с ним его жена. Оба промокли.
Ямщик пьян как стелька. Коренной хромает, фыркает, вздрагивает и плетется
еле-еле... Пугливая пристяжная то и дело спотыкается, останавливается и
бросается в сторону. Дорога ужасная... Что ни шаг, то колдобина, бугор,
размытый мостик. Налево воет волк; направо, говорят, овраг.
- Не сбились ли мы с дороги? - вздыхает инженерша. - Ужасная дорога!
Не вывороти нас!
- Мы, кажется, сбились с дороги, - говорит инженер. - Куда ты везешь,
дьявол? Не видишь, что ли? Разве это дорога?
- Стало быть, дорога!..
- Грунт не тот, пьяная морда! Сворачивай! Поворачивай вправо! Ну,
погоняй! Где кнут?
- По... потерял, ваше высоко...
- Убью, коли что... Помни! Погоняй, подлец! Стой, куда едешь? Разве
там дорога?
Лошади останавливаются. Инженер вскакивает, нависает на ямщицкие
плечи, натягивает вожжи и тянет за правую. Коренной шлепает по грязи,
круто поворачивает и вдруг, ни с того ни с сего, начинает как-то странно
барахтаться... Ямщик сваливается и исчезает, пристяжная цепляется за
какой-то утес, и инженер чувствует, что таратайка вместе с пассажирами
летит куда-то к чёрту...
...................................................................
Овраг не глубок. Инженер поднимается, берет в охапку жену и
выкарабкивается наверх. Наверху, на краю оврага, сидит ямщик и стонет.
Путеец подскакивает к нему и, подняв вверх кулаки, готов растерзать,
уничтожить, раздавить...
- Убью, ррразбойник! - кричит он.
Кулак размахнулся и уже на половине дороги к ямщицкой физии... Еще
секунда и...
Миша вздрагивает и его грозный кулак останавливается на полпути.
Ямщик спасен.
Впервые напечатано в журнале "Осколки", 1883, N4.
Примечания:
Миша, вспомни Кукуевку! -
в июле 1882 года на Московско-Курской железной дороге недалеко от деревни
Кукуевка произошла катастрофа, в которой погибло много пассажиров; виновниками
крушения считали путейцев.
Ушла
Пообедали. В стороне желудков чувствовалось маленькое блаженство, рты
позевывали, глаза начали суживаться от сладкой дремоты. Муж закурил
сигару, потянулся и развалился на кушетке. Жена села у изголовья и
замурлыкала... Оба были счастливы.
- Расскажи что-нибудь... - зевнул муж.
- Что же тебе рассказать? Мм... Ах, да! Ты слышал? Софи Окуркова
вышла замуж за этого... как его... за фон Трамба! Вот скандал!
- В чем же тут скандал?
- Да ведь Трамб подлец! Это такой негодяй... такой бессовестный
человек! Без всяких принципов! Урод нравственный! Был у графа управляющим
- нажился, теперь служит на железной дороге и ворует... Сестру
ограбил... Негодяй и вор, одним словом. И за этакого человека выходить
замуж?! Жить с ним?! Удивляюсь! Такая нравственная девушка и ... на тебе!
Ни за что бы не вышла за такого субъекта! Будь он хоть миллионер! Будь
красив, как не знаю что, я плюнула бы на него! И представить себе не могу
мужа-подлеца!
Жена вскочила и, раскрасневшаяся, негодующая, прошлась по комнате.
Глазки загорелись гневом. Искренность ее была очевидна...
- Этот Трамб такая тварь! И тысячу раз глупы и пошлы те женщины,
которые выходят за таких господ!
- Тэк-с... Ты, разумеется, не вышла бы... Н-да... Ну, а если бы ты
сейчас узнала, что я тоже... негодяй? Что бы ты сделала?
- Я? Бросила бы тебя! Не осталась бы с тобой ни на одну секунду! Я
могу любить только честного человека! Узнай я, что ты натворил хоть сотую
долю того, что сделал Трамб, я... мигом! Adieu тогда!
- Тэк... Гм... Какая ты у меня... А я и не знал... Хе-хе-хе... Врет
бабенка и не краснеет!
- Я никогда не лгу! Попробуй-ка сделать подлость, тогда и увидишь!
- К чему мне пробовать? Сама знаешь... Я еще почище твоего фон Трамба
буду... Трамб - комашка сравнительно. Ты делаешь большие глаза? Это
странно... (Пауза.) Сколько я получаю жалованья?
- Три тысячи в год.
- А сколько стоит колье, которое я купил тебе неделю тому назад? Две
тысячи... Не так ли? Да вчерашнее платье пятьсот... Дача две тысячи...
Хе-хе-хе. Вчера твой papa выклянчил у меня тысячу...
- Но, Пьер, побочные доходы ведь...
- Лошади... Домашний доктор... Счеты от модисток. Третьего дня ты
проиграла в стуколку сто рублей...
Муж приподнялся, подпер голову кулаками и прочел целый обвинительный
акт. Подойдя к письменному столу, он показал жене несколько вещественных
доказательств...
- Теперь ты видишь, матушка, что твой фон Трамб - ерунда, карманный
воришка сравнительно со мной... Adieu! Иди и впредь не осуждай!
Я кончил. Быть может, читатель еще спросит:
- И она ушла от мужа?
Да, ушла... в другую комнату.
Впервые напечатано в журнале "Осколки", 1883, N5.
На гвозде
По Невскому плелась со службы компания коллежских регистраторов и
губернских секретарей. Их вел к себе на именины именинник Стручков.
- Да и пожрем же мы сейчас, братцы! - мечтал вслух именинник.-
Страсть как пожрем! Женка пирог приготовила. Сам вчера за мукой бегал.
Коньяк есть... воронцовская... Жена, небось, заждалась!
Стручков обитал у черта на куличиках. Шли, шли к нему и наконец
пришли. Вошли в переднюю. Носы почувствовали запах пирога и жареного гуся.
- Чувствуете? - спросил Стручков и захихикал от удовольствия.-
Раздевайтесь, господа! Кладите шубы на сундук! А где Катя? Эй, Катя! Сбор
всех частей прикатил! Акулина, поди помоги господам раздеться!
- А это что такое? - спросил один из компании, указывая на стену.
На стене торчал большой гвоздь, а на гвозде висела новая фуражка с
сияющим козырьком и кокардой. Чиновники поглядели друг на друга и
побледнели.
- Это его фуражка! - прошептали они.- Он... здесь!?!
- Да, он здесь,- пробормотал Стручков.- У Кати... Выйдемте, господа!
Посидим где-нибудь в трактире, подождем, пока он уйдет.
Компания застегнула шубы, вышла и лениво поплелась к трактиру.
- Гусем у тебя пахнет, потому что гусь у тебя сидит! - слиберальничал
помощник архивариуса.- Черти его принесли! Он скоро уйдет?
- Скоро. Больше двух часов никогда не сидит. Есть хочется!
Перво-наперво мы водки выпьем и килечкой закусим... Потом повторим,
братцы... После второй сейчас же пирог. Иначе аппетит пропадет... Моя
женка хорошо пироги делает. Щи будут...
- А сардин купил?
- Две коробки. Колбаса четырех сортов... Жене, должно быть, тоже есть
хочется... Ввалился, черт!
Часа полтора посидели в трактире, выпили для близиру по стакану чаю и
опять пошли к Стручкову. Вошли в переднюю. Пахло сильней прежнего. Сквозь
полуотворенную кухонную дверь чиновники увидели гуся и чашку с огурцами.
Акулина что-то вынимала из печи.
- Опять неблагополучно, братцы!
- Что такое?
Чиновные желудки сжались от горя: голод не тетка, а на подлом гвозде
висела кунья шапка.
- Это Прокатилова шапка,- сказал Стручков.- Выйдемте, господа!
Переждем где-нибудь... Этот недолго сидит...
- И у этого сквернавца такая хорошенькая жена! - послышался сиплый
бас из гостиной.
- Прокатилов - сила! - начала компания утешать Стручкова.- Час у
твоей посидит, да зато тебе... десять лет блаженства. Фортуна, брат! Зачем
огорчаться? Огорчаться не надо.
- Я и без вас знаю, что не надо. Не в том дело! Мне обидно, что есть
хочется!
Через полтора часа опять пошли к Стручкову. Кунья шапка продолжала
висеть на гвозде. Пришлось опять ретироваться.
Только в восьмом часу вечера гвоздь был свободен от постоя и можно
было приняться за пирог! Пирог был сух, щи теплы, гусь пережарен - все
перепортила карьера Стручкова! Ели, впрочем, с аппетитом.
Впервые напечатано в журнале "Осколки", 1883, N6.
Что лучше?
Праздные рассуждения штык-юнкера Крокодилова
В кабак могут ходить взрослые и дети, а в школу только дети.
Алкоголь замедляет обмен веществ, способствует отложению жира,
веселит сердце человека. На всё сие школа не способна. Ломоносов сказал:
"Науки юношей питают, отраду старцам подают". Князь же Владимир
неоднократно повторял : "Веселие Руси питие есть". Кому же из них двоих
верить? Очевидно - тому, кто старше.
Акцизные дивиденты дает отнюдь не школа.
Польза просвещения находится под сомнением, вред же, им приносимый,
очевиден.
Для возбуждения аппетита употребляют отнюдь не грамоту, а рюмку
водки.
Кабак везде есть, а школа далеко не везде.
Всего сего достаточно. чтобы сделать вывод: кабаков не упразднять, а
относительно школ подумать.
Всей грамоты отрицать нельзя. Отрицание это было бы безумством. Ибо
полезно, если человек умеет прочитать "Питейный дом".
Впервые напечатано в журнале "Осколки", 1883, N6.
Благодарный
Психологический этюд
- Вот тебе триста рублей! - сказал Иван Петрович, подавая пачку
кредиток своему секретарю и дальнему родственнику Мише Бобову. - Так и
быть, возьми... Не хотел давать, но... что делать? Бери... В последний
раз... Мою жену благодари. Если бы не она, я тебе не дал бы... Упросила.
Миша взял деньги и замигал глазками. Он не находил слов для
благодарности. Глаза его покраснели и подернулись влагой. Он обнял бы
Ивана Петровича, но... начальников обнимать так неловко!
- Жену благодари, - сказал еще раз Иван Петрович. - Она упросила...
Ты ее так разжалобил своей слезливой рожицей... Ее и благодари.
Миша попятился назад и вышел из кабинета. Он пошел благодарить свою
дальнюю родственницу, супругу Ивана Петровича. Она, маленькая, хорошенькая
блондиночка, сидела у себя в кабинете на маленькой кушеточке и читала
роман. Миша остановился перед ней и произнес:
- Не знаю, как и благодарить вас!
Она снисходительно улыбнулась, бросила книжку и милостиво указала ему
на место около себя. Миша сел.
- Как мне благодарить вас? Как? Чем? Научите меня! Марья Семеновна!
Вы мне сделали более чем благодеяние! Ведь на эти деньги я справлю свою
свадьбу с моей милой, дорогой Катей!
По Мишиной щеке поползла слеза. Голос его дрожал.
- О, благодарю вас!
Он нагнулся и чмокнул в пухленькую ручку Марьи Семеновны.
- Вы так добры! А как добр ваш Иван Петрович! Как он добр,
снисходителен! У него золотое сердце! Вы должны благодарить небо за то,
что оно послало вам такого мужа! Моя дорогая, любите его! Умоляю вас,
любите его!
Миша нагнулся и чмокнул в обе ручки разом. Слеза поползла и по другой
щеке. Один глаз стал меньше.
- Он стар, некрасив, но зато какая у него душа! Найдите мне
где-нибудь другую такую душу! Не найдете! Любите же его! Вы, молодые жены,
так легкомысленны! Вы в мужчине ищете прежде всего внешности... эффекта...
Умоляю вас!
Миша схватил ее локти и судорожно сжал их между своими ладонями. В
голосе его слышались рыдания.
- Не изменяйте ему! Изменить этому человеку значит изменить ангелу!
Оцените его, полюбите! Любить такого чудного человека, принадлежать ему...
да ведь это блаженство! Вы, женщины, не хотите понимать многое...
многое... Я вас люблю страшно, бешено за то, что вы принадлежите ему!
Целую святыню, принадлежащую ему... Это святой поцелуй... Не бойтесь, я
жених... Ничего...
Миша, трепещущий, захлебывающийся, потянулся от ее уха к щечке и
прикоснулся к ней своими усами.
- Не изменяйте ему, моя дорогая! Ведь вы его любите? Да? Любите?
- Да.
- О, чудная!
Минуту Миша восторженно и умиленно глядел в ее глаза. В них он прочел
благородную душу...
- Чудная вы... - продолжал он, протянув руку к ее талии. - Вы его
любите... Этого чудного... ангела... Это золотое сердце... сердце...
Она хотела освободить свою талию от его руки, завертелась, но еще
более завязла... Головка ее - неудобно сидеть на этих кушетках! - нечаянно
упала на Мишину грудь.
- Его душа... сердце... Где найти другого такого человека? Любить
его... Слышать биения его сердца... Идти с ним рука об руку... Страдать...
делить радости... Поймите меня! Поймите меня!..
Из Мишиных глаз брызнули слезы... Голова судорожно замоталась и
склонилась к ее груди. Он зарыдал и сжал Марью Семеновну в своих
объятиях...
Ужасно неудобно сидеть на этих кушетках! Она хотела освободиться из
его объятий, утешить его, успокоить... Он так нервен! Она поблагодарит его
за то, что он так расположен к ее мужу... Но никак не встанешь!
- Любите его... Не изменяйте ему... Умоляю вас! Вы... женщины... так
легкомысленны... не понимаете...
Миша не сказал более ни слова... Язык его заболтался и замер...
Через пять минут в ее кабинет зачем-то вошел Иван Петрович...
Несчастный! Зачем он не пришел ранее? Когда они увидели багровое лицо
начальника, его сжатые кулаки, когда услышали его глухой,задушенный голос,
они вскочили...
- Что с тобой? - спросила бледная Марья Семеновна.
Спросила, потому что надо же было говорить!
- Но... но ведь я искренно, ваше превосходительство! - пробормотал
Миша.- Честное слово, искренно!
Впервые напечатано в журнале "Осколки", 1883, N7.
Совет
Дверь самая обыкновенная, комнатная. Сделана она из дерева, выкрашена
обыкновенной белой краской, висит на простых крючьях, но... отчего она так
внушительна? Так и дышит олимпийством! По ту сторону двери сидит...
впрочем, это не наше дело.
По сю сторону стоят два человека и рассуждают:
- Мерси-с!
- Это вам-с, детишкам на молочишко. За труды ваши, Максим Иваныч.
Ведь дело три года тянется, не шутка... Извините, что мало... Старайтесь
только, батюшка! (Пауза.) Хочется мне, благодетель, благодарить Порфирия
Семеныча... Он мой главный благодетель, и от них всего больше мое дело
зависит... Поднести бы им в презент не мешало... сотенки две-три...
- Ему... сотенки?! Что вы? Да вы угорели, родной! Перекреститесь!
Порфирий Семеныч не таковский, чтоб...
- Не берут? Жаль-с... Я ведь от души, Максим Иваныч... Это не
какя-нибудь взятка... Это приношение от чистоты души... за труды
непосильные... Я ведь не бесчувственный, понимаю их труд... Кто нонче
из-за одного жалованья такую тяготу на себя берет? Гм... Так-то-с... Это
не взятка-с, а законное, так сказать, взятие...
- Нет, это невозможно! Он такой человек... такой человек!
- Знаю я их, Максим Иваныч! Прекрасный они человек! И сердце у них
предоброе, душа филантропная... гуманическая... Ласковость такая... Глядит
он на тебя и всю твою психологию воротит... Молюсь за них денно и нощно...
Только вот это дело слишком долго тянется! Ну, да это ничего... И за все
добродетели эти хочется мне благодарить их... Рубликов триста примерно...
- Не возьмет... Натура у него другая! Строгость! И не суйтесь к
нему... Трудится, беспокоится, ночей не спит, а касательно благодарности
или чего прочего - ни-ни... Правила такие. И то сказать, на что ему ваши
деньги? Сам миллионщик!
- Жалость какая... А мне так хотелось обнаружить им свои чувства!
(Тихо.) Да и дело бы мое продвинулось... Ведь три года тянется, батюшка!
Три года! (Громко.) Не знаю, как и поступить... В уныние впал я,
благодетель мой... Выручьте, батюшка! (Пауза.) Сотни три я могу... Это
точно... Хоть сию минуту...
- Гм... Да-с... Как же быть? (Пауза.) Я вам вот что посоветую. Коли
уж желаете благодарить его за благодеяния и беспокойства, то... извольте,
я ему скажу... Доложу... Я ему посоветовать могу...
- Пожайлуста, батюшка! (Продолжительная пауза.)
- Мерси-с... Он уважит... Только вы не триста рублей... С этими
паршивыми деньгами и не суйтесь... Для него это нуль, ничтожество...
газ... Вы ему тысячу...
- Две тысячи! - говорит кто-то по ту сторону двери.
Занавес падает. Да не подумает о сем кто-либо худо!
Впервые напечатано в журнале "Осколки", 1883, N7.
Крест
В гостиную, наполненную народом, входит поэт.
- Ну что, как ваша маленькая поэма? - обращается к нему хозяйка.-
Напечатали? Гонорар получили?
- И не спрашивайте... Крест получил.
- Вы поучили крест? Вы, поэт?! Разве поэты получают кресты?
- От души поздравляю! - жмет ему руку хозяин.- Станислав или Анна?
Очень рад... рад очень... Станислав?
- Нет, красный крест...
- Стало быть, вы гонорар пожертвовали в пользу Общества Красного
креста?
- Ничем не пожертвовал.
- А вам к лицу будет орден... А ну-ка, покажите!
Поэт лезет в боковой карман и достает оттуда рукопись...
- Вот он...
Публика глядит в рукопись и видит красный крест... но такой крест,
который не прицепишь к сюртуку.
Впервые напечатано в журнале "Осколки", 1883, N7.
Примечания:
красный крест -
в данном случае: цензурное запрещение.
Патриот своего отечества
Маленький немецкий городок. Имя этого городка носит одна из
известнейших целебных вод. В нем больше отелей, чем домов, и больше
иностранцев, чем немцев.
Хорошее пиво, хорошеньких служанок и чудный вид вы можете найти в
отеле, стоящем на краю (левом) города, на высокой горе, в тени
прелестнейшего садика.
В один прекрасный вечер на террасе этого отеля, за белым мраморным
столиком, сидело двое русских. Они пили пиво и играли в шашки. Оба
старательно лезли "в дамки" и беседовали об успехах лечения. Оба
приехали сюда лечиться от большого живота и ожирения печени.
Сквозь листву пахучих лип глядела на них немецкая луна... Маленький
кокетливый ветерок нежно теребил российские усы и бороды и вдувал в уши
русских толстячков чуднейшие звуки. У подножия горы играла музыка. Немцы
праздновали годовщину какого-то немецкого события. Молитвы не доносились
до вершины горы - далеко! Доносилась одна только мелодия... Мелодия
меланхолическая, самая разнемецкая, плакучая, тягучая... Слушаешь ее - и
сладко ныть хочется...
Русские лезли "в дамки" и задумчиво внимали. Оба были в блаженнейшем
настроении духа. Шепот лип, кокетливый ветерок, мелодия со своей
меланхолией - все это, вместе взятое, развезло их русские души.
- При такой обстановке, Тарас Иваныч, хорошо тово... любить, - сказал
один из них. - Влюбиться в какую-нибудь, да по темной аллейке пройтись...
- М-да...
И наши русские завели речь о любви, о дружбе... Сладкие мгновения!
Кончилось тем, что оба незаметно, бессознательно оставили в покое пешки,
подперли свои русские головы кулаками и задумались.
Мелодия становилась все слышнее и слышнее. Скоро она уступила свое
место мотиву. Стали слышны не только трубы и контрабасы, но и скрипки.
Русские поглядели вниз и увидели факельную процессию. Процессия
двигалась вверх. Скоро сквозь липы блеснули красные огни факелов,
послышалось стройное пение, и музыка загремела над самыми ушами русских.
Молодые девушки, женщины, солдаты, бурши, старцы в мгновение наполнили
длинную стройную аллею, осветили весь сад и страшно загалдели... Сзади
несли бочонки с пивом и вином. Сыпали цветы и жгли разноцветные
бенгальские огни.
Русские умилились духом. И им захотелось участвовать в процессии. Они
взяли свои бутылки и смешались с толпой. Процессия остановилась на полянке
за отелем. Вышел на средину какой-то старичок и сказал что-то. Ему
аплодировали. Какой-то бурш взобрался на стол и произнес трескучую речь.
За ним - другой, третий, четвертый... Говорили, взвизгивали, махали
руками...
Петр Фомич умилился. В груди его стало светло, тепло, уютно. При виде
говорящей толпы самому хочется говорить. Речь заразительна. Петр Фомич
протискался сквозь толпу и остановился около стола. Помахав руками, он
взобрался на стол. Еще раз помахал руками. Лицо его побагровело. Он
покачнулся и закричал коснеющим, пьяным языком: "Ребята! Не... немцев
бить!"
Счастье его, что немцы не понимают по-русски!
Впервые напечатано в журнале "Мирской толк", 1883, N8.
Жених
Человек с сизым носом подошел к колоколу и нехотя позвонил. Публика,
дотоле покойная, беспокойно забегала, засуетилась... По платформе
затарахтели тележки с багажом. Над вагонами начали с шумом протягивать
веревку... Локомотив засвистел и подкатил к вагонам. Его прицепили.
Кто-то, где-то, суетясь, разбил бутылку... Послышались прощания, громкие
всхлипывания, женские голоса...
Около одного из вагонов второго класса стояли молодой человек и
молодая девушка. Оба прощались и плакали.
- Прощай, моя прелесть! - говорил молодой человек, целуя девицу в
белокурую головку. - Прощай! Я так несчастлив! Ты оставляешь меня на целую
неделю! Для любящего сердца ведь это целая вечность! Про...щай... Утри
свои слезки... Не плачь...
Из глаз девушки хлынули слезы; одна слезинка упала на губу молодого
человека.
- Прощай, Варя! Кланяйся всем... Ах, да! Кстати... Если увидишь там
Мракова, то отдай ему вот эти... вот эти... Не плачь, душечка... Отдай ему
вот эти двадцать пять рублей...
Молодой человек вынул из кармана четвертную и подал ее Варе.
- Потрудись отдать... Я ему должен... Ах, как тяжело!
- Не плачь, Петя. В субботу я непременно... приеду... Ты же не
забывай меня...
Белокурая головка склонилась на грудь Пети.
- Тебя? Тебя забыть?! Разве это возможно?
Ударил второй звонок. Петя сжал в своих объятиях Варю, замигал
глазами и заревел, как мальчишка. Варя повисла на его шее и застонала.
Вошли в вагон.
- Прощай! Милая! Прелесть! Через неделю!
Молодой человек в последний раз поцеловал Варю и вышел из вагона. Он
стал у окна и вынул из кармана платок, чтобы начать махать... Варя впилась
в его лицо своими мокрыми глазами...
- Айдите в вагон! - скомандовал кондуктор. - Третий звонок! Праашу
вас!
Ударил третий звонок. Петя замахал платком. Но вдруг лицо его
вытянулось... Он ударил себя по лбу и как сумасшедший вбежал в вагон.
- Варя! - сказал он, задыхаясь. - Я дал тебе для Мракова двадцать
пять рублей... Голубчик... Расписочку дай! Скорей! Расписочку, милая! И
как это я забыл?
- Поздно, Петя! Ах! Поезд тронулся!
Поезд тронулся. Молодой человек выскочил из вагона, горько заплакал и
замахал платком.
- Пришли хоть по почте расписочку! - крикнул он кивавшей ему
белокурой головке.
"Ведь этакий я дурак! - подумал он, когда поезд исчез из вида. - Даю
деньги без расписки! А? Какая оплошность, мальчишество! (Вздох.) К
станции, должно быть, подъезжает теперь... Голубушка!"
Впервые напечатано в журнале "Осколки", 1883, N10, под заглавием
"В наш практический век, когда, и т.д."
1883
Рассказ, которому трудно подобрать название
Был праздничный полдень. Мы, в количестве двадцати человек, сидели за
большим столом и наслаждались жизнью. Наши пьяненькие глазки покоились на
прекрасной икре, свежих омарах, чудной семге и на массе бутылок, стоявших
рядами почти во всю длину стола. В желудках было жарко, или, выражаясь
по-арабски, всходили солнца. Ели и повторяли. Разговоры вели
либеральные... Говорили мы о... Могу я, читатель, поручиться за вашу
скромность? Говорили не о клубнике, не о лошадях... нет! Мы решали
вопросы. Говорили о мужике, уряднике, рубле... (не выдайте, голубчик!).
Один вынул из карамана бумажечку и прочел стихи, в которых юмористически
советуется брать с обывателей за смотрение двумя глазами десять рублей,
а за смотрение одним - пять рублей, со слепых же ничего не брать.
Любостяжаев (Федор Андреич), человек обыкновенно смирный и почтительный,
на этот раз поддался общему течению. Он сказал: "Его превосходительство
Иван Прохорыч такая дылда... такая дылда!"
После каждой фразы мы
восклицали "Pereat!" Совратили с пути истины и официантов, заставив их
выпить за фратернитэ... Тосты были шипучие, забористые, самые
возмутительные! Я, например, провозгласил тост за процветание ест... -
могу я поручиться за вашу скромность?..- естественных наук.
Когда подали шампанское, мы попросили губернского секретаря
Оттягаева, нашего Ренана и Спинозу, сказать речь. Поломавшись малость, он
согласился и, оглянувшись на дверь, сказал:
- Товарищи! Между нами нет ни старших, ни младших! Я, например,
губернский секретарь, не чувствую ни малейшего поползновения показывать
свою власть над сидящими здесь коллежскими регистраторами и в то же время,
надеюсь, здесь сидящие титулярные и надворные не глядят на меня, как на
какую-нибудь чепуху. Позвольте же мне... Ммм... Нет, позвольте...
Поглядите вокруг! Что мы видим?
Мы поглядели вокруг и увидели почтительно улыбающиеся холуйские
физии.
- Мы видим,- продолжал оратор, оглянувшись на дверь, - муки,
страдания... Кругом кражи, хищения, воровства, грабительства,
лихоимства... Круговое пьянство... Притеснения на каждом шагу... Сколько
слез! Сколько страдальцев! Пожалеем их, за... заплачем... (Оратор начинает
слезоточить.) Заплачем и выпьем за...
В это время скрипнула дверь. Кто-то вошел. Мы оглянулись и увидели
маленького человечка с большой лысиной и с менторской улыбочкой на губах.
Этот человек так знаком нам! Он вошел и остановился, чтобы дослушать тост.
- ... заплачем и выпьем, - продолжал оратор, возвысив голос, - за
здоровье нашего начальника, покровителя и благодетеля, Ивана Прохорыча
Халчадаева! Ур-ра-а-а-а!
- Ур-ра-а-а-а! - загорланили все двадцать горл, и по всем двадцати
сладкой струйкой потекло шампанское...
Старичок подошел к столу и ласково закивал нам головой. Он, видимо,
был в восторге.
Впервые напечатано в журнале "Осколки", 1883, N11.
Ренан и Спиноза -
Ренан Жозеф Эрнест (1823-1892) - французский писатель и ученый;
Спиноза Бенедикт (1632-1677) - голландский философ.
Братец
У окна стояла молодая девушка и задумчиво глядела на грязную
мостовую. Сзади нее стоял молодой человек в чиновничьем вицмундире. Он
теребил свои усики и говорил дрожащим голосом:
- Опомнись, сестра! Еще не поздно! Сделай такую милость! Откажи ты
этому пузатому лабазнику, кацапу этакому! Плюнь ты на эту анафему
толстомордую, чтоб ему ни дна, ни покрышки! Ну, сделай такую милость!
- Не могу, братец! Я ему слово дала.
- Умоляю! Пожалей ты нашу фамилию! Ты благородная, личная дворянка, с
образованием, а ведь он квасник, мужик, хам! Хам! Пойми ты это,
неразумная! Вонючим квасом да тухлыми селедками торгует! Жулик ведь! Ты
ему вчера слово дала, а он сегодня же утром нашу кухарку на пятак
обсчитал! Жилы тянет с белного народа! Ну, а где твои мечтания? А? Боже ты
мой, господи! А? Ты же ведь, послушай, нашего департаментского Мишку
Треххвостова любишь, о нем мечтаешь! И он тебя любит...
Сестра вспыхнула. Подбородок ее задрожал, глаза наполнились слезами.
Видно было, что братец попал в самую чувствительную "центру".
- И себя губишь, и Мишку губишь... Запил малый! Эх, сестра, сестра!
Польстилась ты на хамские капиталы, на сережечки да браслетики. Выходишь
по расчету за дурмана какого-то... за свинство... За невежу выходишь...
Фамилии путем подписать не умеет! "Митрий Неколаев". "Не"... слышишь?..
Неколаев... Ссскатина! Стар, грубый, сиволапый... Ну, сделай ты милость!
Голос братца дрогнул и засипел. Братец закашлялся и вытер глаза. И
его подбородок запрыгал.
- Слово дала, братец... Да и бедность наша опротивела...
- Скажи, коли уж на то пошло! Не хотел пачкать себя в твоем мнении, а
скажу... Лучше реноме потерять, чем сестру родную в погибели видеть...
Послушай, Катя, я про твоего лабазника тайну одну знаю. Если ты узнаешь
эту тайну, то сразу от него откажешься... Вот какая тайна... Ты знаешь, в
каком пакостном месте я однажды с ним встретился? Знаешь? А?
- В каком?
Братец раскрыл рот, чтобы ответить, но ему помешали. В комнату вошел
парень в поддевке, грязных сапогах и с большим кульком в руках. Он
перекрестился и стал у двери.
- Кланялси вам Митрий Терентьич,- обратился он к братцу,- и велели
вас с воскресным днем проздравить-с... А вот это самое-с в собственные
руки-с.
Братец нахмурился, взял кулек, взглянул в него и презрительно
усмехнулся.
- Что тут? Чепуха, должно быть... Гм... Голова сахару какая-то...
Братец вытащил из кулька голову сахару, снял с нее колпак и пощелкал
по сахару пальцем.
- Гм... Чьей фабрики сахар? Бобринского? То-то... А это чай? Воняет
чем-то... Сардины какие-то... Помада ни к селу ни к городу... изюм с
сором... Задобрить хочет, подлизывается... Не-ет-с, милый дружок! Нас не
задобришь! А для чего это он цикорного кофею всунул? Я не пью. Кофей
вредно пить... На нервы действует... Хорошо, ступай! Кланяйся там!
Парень вышел. Сестра подскочила к брату, схватила его за руку... Брат
сильно подействовал не нее своими словами. Еще бы слово и... несдобровать
бы лабазнику!
- Говори же! Говори! Где ты его видел?
- Нигде. Я пошутил... Делай, как знаешь! - сказал братец и еще раз
постукал пальцем по сахару.
Впервые напечатано в журнале "Осколки", 1883, N11.
- Весна близко! - говорил один приятель другому, стараясь взять его
под руку. - Пакостница эта весна! Грязь везде, нездоровье, расходов
много... Дачу нанимай, то да се... Ты, Павел Иваныч, провинциал и не
поймешь этого... Тебе не понять. У вас в провинции, как выразился однажды
какой-то писатель, благодушие одно только... Ни горя, ни печалей. Едите,
пьете, спите и никаких вопросов не знаете. Не то, что мы... Подмерзать
начало... замечаешь?.. Впрочем, и у вас не без горя... И у вас весной своя
печаль. Хе-хе-хе. Теперь у вас, провинциалов, начинает кровь играть...
страсти бушуют. Мы, столичные - люди каменные, льдяные, нет в нас пламени,
и страстей мы не знаем, а вы вулканы, везувии! Пш! пш! Дышит! Хе-хе-хе...
Ой, обожгусь! А признайся-ка, Павел Иваныч, сильно кровь играет?
- Не к чему ей играть... - угрюмо ответил Павел Иваныч.
- Да ну, полно, оставь! Ты холостой, не старый человек, отчего ж ей и
не поиграть? Пусть себе играет, коли хочет!.. И напрасно ты конфузишься...
Ничего тут конфузного нет... Так только! (Пауза.) А какую, брат, я недавно
девочку видел, какую девочку! Пальчики оближешь! Губами сто раз чмокнешь,
когда увидишь! Огонь! Формы! Честное слово... Хочешь, познакомлю?
Полячка... Созей зовут... Хочешь, сведу к ней?
- Гм... Извини, Семен Петрович, я тебе скажу, что этак дворянам не
надлежит поступать! Не надлежит!! Это бабье дело, кабацкое, а не твое, не
дворянское!
- Что такое? Да ты... чего? - струсил Семен Петрович.
- Стыдно, брат! Твой отец-покойник предводителем у нас был, матушка в
уважении... Стыдно! Я у тебя уже месяц гощу и одну за тобой черту
заметил... Нет у тебя того знакомого, нет того встречного и поперечного,
которому бы ты девочки не предлагал!.. То тому, то другому... И разговора
у тебя другого нету... Подсватываньем занимаешься. А еще тоже женатый,
почтенный, в действительные скоро полезешь, в превосходительные... Стыд,
срам!.. Месяц живу у тебя, а ты мне уже десятую предлагаешь... Сваха!..
Семен Петрович сконфузился, завертелся, точно его на карманном
воровстве поймали.
- Да я ничего... - залепетал он. - Я это так только... Хе-хе-хе...
Какой же ты...
Прошли шагов двадцать молча.
- Несчастный я человек! - застонал вдруг Семен Петрович, багровея и
мигая глазками. - Несчастный я! Это ты верно, что я сваха! Верно! И был
таким и до самой гробовой доски таким буду, ежели хочешь знать! В аду за
это самое гореть буду!
Семен Петрович отчаянно махнул правой рукой, а левой провел по
глазам. Цилиндр его сполз на затылок, галоши сильнее заскребли по
тротуару. Кончик носа налился кровью...
- Пропадом пропаду за свое поведение! И умру не своей смертью!
Погибну! Чувствую, брат, свой порок и понимаю, но ничего я с собой не
поделаю. Ведь для чего я всех женским полом пичкаю? Поневоле, брат! Ей-ей,
поневоле! Ревнив я, как собака! Каюсь тебе, как другу моему... Ревность
меня одолела! Женился я, сам знаешь, на молоденькой, на красавице...
каждый за ней ухаживает, то есть, может быть, на нее никто и глядеть не
хочет, но мне всё кажется... Слепой курице, знаешь, всё пшеница. Всякого
шага боюсь... Намедни ты после обеда ей руку пожал только, а мне уж всё
показалось... ножом пырнуть тебя захотелось... Всего боюсь! Ну, и
приходится поневоле хитрость употреблять. Как только замечу, что
кто-нибудь начинает увиваться около, я сейчас и подъезжаю с девочкой: не
хочешь ли, мол? Отвод, хитрость военная... Дурак я! Что я делаю! Стыд,
срам! Каждый день по Невскому бегаю, вербую для приятелей этих шлепохвостых
тварей... Вот этих подлянок! А сколько у меня на них денег сходит, ежели
бы ты знал! Некоторые, приятели-то, поняли мою слабость и пользуются... На
мой счет пробавляются, подлецы... Ах!
Семен Петрович взвизгнул и побледнел. По Невскому, мимо приятелей,
прокатила коляска. В ней сидела молодая дамочка; vis-a-vis дамочки сидел
мужчина.
- Видишь, видишь? Жена едет. Ну, как тут не ревновать? А? Ведь это он
уж третий раз с ней катается! Недаром! Недаром, шельмец! Видал, как он на
нее поглядывает? Прощай... Побегу... Так не хочешь Созю? Нет? Не хочешь!
Прощай... Так я ему ее... Созю-то...
Семен Петрович нахлобучил поглубже шляпу и, стуча палкой, побежал,
стараясь не потерять из виду коляски.
- Отец предводителем был, - вздохнул Павел Иваныч. - Матушка в
уважении... И фамилия знатная, столбовая... А-а-ах! Измельчал народ!
Впервые напечатано в журнале "Осколки", 1883, N13.
На большом номерном диване лежал телеграфист Груздев. Подперев
кулаками свою белокурую голову, он рассматривал маленькую рыжеволосую
девушку и вздыхал.
- Катя, что заставило тебя так пасть? Скажи мне! - вздохнул между
прочим Груздев. - Как ты озябла, однако!
На дворе был один из самых скверных мартовских вечеров. Тусклые
фонарные огни едва освещали грязный, разжиженный снег. Все было мокро,
грязно, серо... Ветер напевал тихо, робко, точно боялся, чтобы ему не
запретили петь. Слышалось шлепанье по грязи... Тошнило природу!
- Катя, что заставило тебя так пасть? - спросил еще раз Груздев.
Катя робко поглядела в глаза Груздеву. Глаза честные, теплые,
искренние - так показалось ей. А эти падшие создания так и лезут на
честные глаза, лезут и налетают, как мотыльки на огонь. Кашей их не
покорми, а только взгляни на них потеплей. Катя, теребя бахрому от
скатерти, конфузливо рассказала Груздеву свою жалкую повесть. Повесть
самая обыкновенная, подлая: он, обещание, надувательство и проч.
- Какой же он подлец! - проворчал Груздев, негодуя. - Есть же такие
мерзавцы, черт бы их взял совсем! Богат он, что ли?
- Да, богат...
- Так и знал... И вы-то хороши, нечего сказать. Зачем вы, бабы,
деньги так любите! На что они вам?
- Он побожился, что на всю жизнь обеспечит, - прошептала Катя. - А
разве это плохо? Я и польстилась... У меня мать старуха.
- Гм... Несчастные вы, несчастные! А все по глупости, по пустоте...
Малодушны все вы, бабы!.. Несчастные, жалкие... Послушай, Катя! Не мое это
дело, не люблю вмешиваться в чужие дела, но лицо у тебя такое несчастное,
что нет сил не вмешаться! Катя, отчего ты не исправишься? Как тебе не
стыдно? По всему ведь видно, что ты еще не совсем погибла, что возврат еще
возможен... Отчего же ты не постараешься стать на путь истинный? Могла бы,
Катя! Лицо у тебя такое хорошее, глаза добрые, грустные... И улыбаешься ты
как-то особенно симпатично...
Груздев взял Катю за обе руки и, заглядывая ей сквозь глаза в самую
душу, сказал много хороших слов. Говорил он тихо, дрожащим тенором, со
слезами на глазах... Его горячее дыхание обдавало все ее лицо, шею...
- Можно исправиться, Катя! Ты так молода еще... Попробуй!
- Я уже пробовала, но... ничего не вышло. Все было... Раз пошла даже
в горничные, хоть... и дворянка я! Думалось исправиться. Лучше самый
грязный труд, чем наше дело. Я к купцу поступила... Жила месяц, и ничего,
можно жить... Но хозяйка приревновала к хозяину, хотя я и внимания на него
не обращала, приревновала, прогнала, места нет и... опять пошло сначала...
Опять!
Катя сделала большие глаза, побледнела и вдруг взвизгнула. В соседнем
номере кто-то уронил что-то: испугался, должно быть. Мелкий, истерический
плач понесся сквозь все тонкие номерные перегородки. Груздев бросился за
водой. Через десять минут Катя лежала на диване и рыдала:
- Подлая я, гадкая! Хуже всех на свете! Никогда я не исправлюсь,
никогда не исправлюсь, никогда не сделаюсь порядочной! Разве я могу?
Пошлая! Стыдно тебе, больно? Так тебе и следует, мерзкая!
Катя сказала немного, меньше Груздева, но понять можно было многое.
Она хотела прочесть целую исповедь, так хорошо знакомую каждому "честному
развратнику", но не получилось из ее речи ничего, кроме нравственных
самопощечин. Всю душу себе исцарапала!
- Пробовала уже, но ничего не выходит! Ничего! Все одно погибать! -
кончила она со вздохом и поправила свои волосы.
Молодой человек взглянул на часы.
- Не быть из меня толку! А вам спасибо... Я первый раз в жизни слышу
такие ласковые слова. Вы один только обошлись со мной по-человечески, хоть
я и беспорядочная, гадкая...
И Катя вдруг остановилась говорить. Сквозь ее мозг молнией пробежал
один маленький роман, который она читала когда-то, где-то... Герой этого
романа ведет к себе падшую и, наговорив ей с три короба, обращает ее на
путь истины, обратив же, делает ее своей подругой... Катя задумалась. Не
герой ли подобного романа этот белокурый Груздев? Что-то похоже... Даже
очень похоже. Она с стучащим сердцем стала смотреть на его лицо. Слезы ни
к селу ни к городу опять полились из ее глаз.
- Ну, полно, Катя, утешься! - вздохнул Груздев, взглянув на часы.-
Исправишься, бог даст, коли захочешь.
Плачущая Катя медленно расстегнула три верхние пуговки шубки. Роман с
красноречивым героем стушевался из ее головы...