К характеристике народов. Из записок одного наивного члена русского
географического общества
Задача
Новейший письмовник
У постели больного
Картинки из недавнего прошлого
Либеральный душка
Елка
ПЕРЕПУТАННЫЕ ОБъЯВЛЕНИЯ
С предлагаемыми объявлениями случился на праздниках маленький
скандал, не имеющий, впрочем, особенной важности и не предусмотренный
законодателем: набрав их и собирая в гранки, наборщик уронил весь шрифт на
пол. Гранки смешались и вышла путаница, не имеющая, впрочем, уголовного
характера. Вот что получилось по тиснении:
Трехэтажный дворник ищет места гувернантки.
"Цветы и змеи" Л.И.Пальмина с прискорбием извещают родных и знакомых
о кончине супруга и отца своего камер-юнкера А.К.Пустоквасова.
С дозволения начальства сбежал пудель фабрики Сиу и Кo.
Жеребец вороной масти, скаковой, специалист по женским и нервным
болезням, дает уроки фехтования.
Общество пароходства "Самолет" ищет места горничной.
Редакция журнала "Нива" имеет для рожениц отдельные комнаты. Секрет и
удобства. Дети и нижние чины платят половину. Просят не трогать руками.
Конкурсное правление по делам о несостоятельности купца Кричалова
продает за ненадобностью рак желудка и костоеду.
Новость! Студент-математик с золотой медалью, находясь в бедственном
положении, предлагает почтеннейшей публике белье и приданое. Обеды и
завтраки по разнообразнейшим меню.
С 1-го февраля будет выходить без предварительной цензуры акушерка
Дылдина. Всякая подделка строго преследуется законом.
Впервые напечатано в журнале "Осколки", 1884, N2.
МАРЬЯ ИВАНОВНА
В роскошно убранной гостиной, на кушетке, обитой темно-фиолетовым
бархатом, сидела молодая женщина лет двадцати трех. Звали ее Марьей
Ивановной Однощекиной.
- Какое шаблонное, стереотипное начало! - воскликнет читатель. -
Вечно эти господа начинают роскошно убранными гостиными! Читать не
хочется!
Извиняюсь перед читателем и иду далее. Перед дамой стоял молодой
человек лет двадцати шести, с бледным, несколько грустным лицом.
- Ну, вот, вот... Так я и знал, - рассердится читатель. - Молодой
человек и непременно двадцати шести лет! Ну, а дальше что? Известно что...
Он попросит поэзии, любви, а она ответит прозаической просьбой купить
браслет. Или же наоборот, она захочет поэзии, а он... И читать не стану!
Но я все-таки продолжаю. Молодой человек не отрывал глаз от молодой
женщины и шептал:
- Я люблю тебя, чудная, даже и теперь, когда от тебя веет холодом
могилы!
Тут уж читатель выйдет из терпения и начнет браниться:
- Черт их подери! Угощают публику разной чепухой, роскошно убранными
гостиными да какими-то Марьями Ивановнами с могильным холодом!
Кто знает, может быть, вы и правы в своем гневе, читатель. А может
быть, вы и неправы. Наш век тем и хорош, что никак не разберешь, кто прав,
кто виноват. Даже присяжные, судящие какого-нибудь человечка за кражу, не
знают, кто виноват: человечек ли, деньги ли, что плохо лежали, сами ли
они, присяжные виноваты, что родились на свет. Ничего не разберешь на этой
земле!
Во всяком случае, если вы правы, то и я не виноват. Вы находите, что
этот мой рассказ не интересен, не нужен. Допустим, что вы правы и что я
виноват... Но тогда допустите хоть смягчающие вину обстоятельства.
В самом деле, могу ли я писать интересное и только нужное, если мне
скучно и если вот уже две недели у меня перемежающаяся лихорадка?
- Не пишите, если у вас лихорадка.
Так-то так... Но, чтобы долго не разговаривать, представьте себе, что
у меня лихорадка и дурное настроение; в это же самое время у другого
литератора тоже лихорадка, у третьего беспокойная жена и болят зубы,
четвертый страдает меланхолией. Мы все четверо не пишем. Чем же прикажете
наполнить номера газет и журналов? Не теми ли произведениями, которые вы,
читатели, шлете ежедневно пудами в редакции наших газет и журналов? Из
ваших тяжелых пудов едва ли можно выбрать маленький золотничок, да и то с
великой натяжкой, с великим усилием.
Мы все, профессиональные литераторы, не дилетанты, а настоящие
литературные поденщики, сколько нас есть, такие же люди-человеки, как и
вы, как и ваш брат, как и ваша свояченица, у нас такие же нервы, такие же
внутренности, нас мучает то же самое, что и вас, скорбей у нас несравненно
больше, чем радостей, и если бы мы захотели, то каждый день могли бы иметь
повод к тому, чтобы не работать. Каждый день, уверяю вас! Но если бы мы
послушались вашего "не пишите", если бы мы все поддались усталости, скуке
или лихорадке, то тогда хоть закрывай всю текущую литературу.
А ее нельзя закрывать ни на один день, читатель. Хотя она и кажется
вам маленькой и серенькой, неинтересной, хотя она и не возбуждает в вас ни
смеха, ни гнева, ни радости, но все же она есть и делает свое дело. Без
нее нельзя... Если мы уйдем и оставим наше поле хоть на минуту, то нас
тотчас же заменят шуты в дурацких колпаках с лошадиными бубенчиками, нас
заменят плохие профессора, плохие адвокаты да юнкера, описывающие свои
нелепые любовные похождения по команде: левой! правой!
Я должен писать, несмотря ни на скуку, ни на перемежающуюся
лихорадку... Должен, как могу и как умею, не переставая. Нас мало, нас можно
пересчитать по пальцам. А где мало служащих, там нельзя проситься в
отпуск, даже на короткое время. Нельзя и не принято.
- Но все-таки могли бы сюжет избрать посерьезнее! Ну что толку в этой
Марье Ивановне, право? Мало ли кругом таких явлений, мало ли кругом
вопросов, которые...
Вы правы, много и явлений и вопросов, но укажите, что собственно вам
нужно. Если вы так возмущены, то укажите, заставьте меня окончательно
поверить, что вы правы, что вы в самом деле очень серьезный человек и что
ваша жизнь очень серьезна. Укажите же, будьте определенны, иначе я могу
подумать, что вопросов и явлений, о которых вы говорите, нет вовсе, что вы
просто милый малый, которому иногда нравится от нечего делать потолковать
о серьезном.
Но пора, однако, кончить рассказ.
Долго стоял молодой человек перед прекрасной женщиной. Наконец он
снял сюртук, стащил с себя сапоги и прошептал:
- Прощай, до завтра!
Затем он растянулся на диване и укрылся плюшевым одеялом.
- При даме?! - изумится читатель. - Да это чушь, чепуха! Это
возмутительно! Городовой! Цензура!
Да постойте, не спешите, серьезный, строгий, глубокомысленный
читатель. Дама в роскошно убранной гостиной была написана масляными
красками на холсте и висела над диваном. Теперь можете возмущаться сколько
вам угодно.
И как это терпит бумага! Если печатают такой вздор, как "Марья
Ивановна", то, очевидно, потому, что нет более ценного материала. Это
очевидно. Садитесь же поскорее, излагайте ваши глубокие, великолепные
мысли, напишите целые три пуда и пошлите в какую-нибудь редакцию. Садитесь
поскорей и пишите! Пишите и посылайте поскорей!
И вам возвратят назад.
Впервые напечатано в журнале "Будильник", 1884, N13.
МЕСТЬ ЖЕНЩИНЫ
Кто-то рванул за звонок. Надежда Петровна, хозяйка квартиры, в
которой происходила описываемая история, вскочила с дивана и побежала
отворить дверь.
"Должно быть, муж..." - подумала она.
Но, отворив дверь, она увидела не мужа. Перед ней стоял высокий,
красивый мужчина в дорогой медвежьей шубе и золотых очках. Лоб его был
нахмурен и сонные глаза глядели на мир божий равнодушно-лениво.
- Что вам угодно? - спросила Надежда Петровна.
- Я доктор, сударыня. Меня звали сюда какие-то... э-э-э...
Челобитьевы... Вы Челобитьевы?
- Мы Челобитьевы, но... ради бога, извините, доктор. У моего мужа
флюс и лихорадка. Он послал вам письмо, но вы так долго не приезжали, что
он потерял всякое терпение и побежал к зубному врачу.
- Гм... Он мог бы сходить к зубному врачу и не беспокоя меня...
Доктор нахмурился. Прошла минута в молчании.
- Извините, доктор, что мы вас обеспокоили и заставили даром
проехаться... Если бы мой муж знал, что вы приедете, то, верьте, он не
побежал бы к дантисту... Извините...
Прошла еще одна минута в молчании. Надежда Петровна почесала себе
затылок.
"Чего же он ждет, не понимаю?" - подумала она, косясь на дверь.
- Отпустите меня, сударыня! - пробормотал доктор. - Не держите меня.
Время так дорого, знаете, что...
- То есть... Я, то есть... Я не держу вас...
- Но, сударыня, не могу же я уехать, не получив за свой труд!
- За труд? Ах, да... - залепетала Надежда Петровна, сильно покраснев.
- Вы правы... За визит нужно заплатить, это верно... Вы трудились,
ехали... Но, доктор... мне даже совестно... муж мой пошел из дому и взял с
собой все наши деньги... Дома у меня теперь решительно ничего нет...
- Гм... Странно... Как же быть? Не дожидаться же мне вашего мужа! Да
вы поищите, может быть, найдется что-нибудь... Сумма, в сущности,
ничтожная...
- Но уверяю вас, что муж всё унес... Мне совестно... Не стала бы я
из-за какого-нибудь рубля переживать подобное... глупое положение...
- Странный у вас, у публики, взгляд на труд врачей... ей-богу,
странный... Словно мы и не люди, словно наш труд не труд... Ведь я ехал к
вам, терял время... трудился....
- Да я это очень хорошо понимаю, но, согласитесь, бывают же такие
случаи, когда в доме нет ни копейки!
- Ах, да какое же мне дело до этих случаев? Вы, сударыня, просто...
наивны и нелогичны... Не заплатить человеку... это даже нечестно...
Пользуетесь тем, что я не могу подать на вас мировому и... так
бесцеремонно, ей-богу... Больше, чем странно!
Доктор замялся. Ему стало стыдно за человечество... Надежда Петровна
вспыхнула. Ее покоробило...
- Хорошо! - сказала она резким тоном. - Постойте... Я пошлю в
лавочку, и там, может быть, мне дадут денег... Я вам заплачу.
Надежда Петровна пошла в гостиную и села писать записку к лавочнику.
Доктор снял шубу, вошел в гостиную и развалился в кресле. В ожидании
ответа от лавочника, оба сидели и молчали. Минут через пять пришел ответ.
Надежда Петровна вынула из записочки рубль и сунула его доктору. У доктора
вспыхнули глаза.
- Вы смеетесь, сударыня, - сказал он, кладя рубль на стол. - Мой
человек, пожалуй, возьмет рубль, но я... нет-с, извините-с!
- Сколько же вам нужно?
- Обыкновенно я беру десять... С вас же, пожалуй, я возьму и пять,
если хотите.
- Ну, пяти вы от меня не дождетесь... У меня нет для вас денег.
- Пошлите к лавочнику. Если он мог дать вам рубль, то почему же ему
не дать вам и пяти? Не все ли равно? Я прошу вас, сударыня, не задерживать
меня. Мне некогда.
- Послушайте, доктор... Вы не любезны, если... не дерзки! Нет, вы
грубы, бесчеловечны! Понимаете? Вы... гадки!
Надежда Петровна повернулась к окну и прикусила губу. На ее глазах
выступили крупные слезы.
"Подлец! Мерзавец! - думала она. - Животное! Он смеет... смеет! Не
может понять моего ужасного, обидного положения! Ну, подожди же...
чёрт!"
И, немного подумав, она повернула свое лицо к доктору. На этот раз на
лице ее выражалось страдание, мольба.
- Доктор! - сказала она тихим, умоляющим голосом. - Доктор! Если бы у
вас было сердце, если бы вы захотели понять... вы не стали бы мучить меня
из-за этих денег... И без того много муки, много пыток.
Надежда Петровна сжала себе виски и словно сдавила пружину: волосы
прядями посыпались на ее плечи...
- Страдаешь от невежды мужа... выносишь эту жуткую, тяжелую среду, а
тут еще образованный человек позволяет себе бросать упрек. Боже мой! Это
невыносимо!
- Но поймите же, сударыня, что специальное положение нашего
сословия...
Но доктор должен был прервать свою речь. Надежда Петровна пошатнулась
и упала без чувств на протянутые им руки... Голова ее склонилась к нему на
плечо.
- Сюда, к камину, доктор... - шептала она через минуту. - Поближе...
Я вам всё расскажу... всё...
Через час доктор выходил из квартиры Челобитьевых. Ему было и
досадно, и совестно, и приятно...
"Черт возьми... - думал он, садясь в свои сани. - Никогда не следует
брать с собой из дому много денег! Того и гляди, что нарвешься!"
Впервые напечатано в журнале "Русский сатирический листок", 1884,
N4 от 2 февраля.
СОН РЕПОРТЕРА
"Настоятельно прошу быть сегодня на костюмированном балу французской
колонии. Кроме вас, идти некому. Дадите заметку, возможно подробнее. Если
же почему-либо не можете быть на балу, то немедленно уведомьте - попрошу
кого-нибудь другого. При сем прилагаю билет. Ваш... (следует подпись
редактора).
P.S. Будет лотерея-аллегри. Будет разыграна ваза, подаренная
президентом французской республики. Желаю вам выиграть".
Прочитав это письмо Петр Семеныч, репортер, лег на диван, закурил
папиросу и самодовольно погладил себя по груди и по животу. (Он только что
пообедал.)
- Желаю вам выиграть, - передразнил он редактора. - А на какие деньги
я куплю билет? Небось, денег на расходы не даст, ска-атина. Скуп, как
Плюшкин. Взял бы он пример с заграничных редакций... Там умеют ценить
людей. Ты, положим, Стэнли, едешь отыскивать Ливингстона. Ладно. Бери
столько-то тысяч фунтов стерлингов! Ты, Джон Буль, едешь отыскивать
"Жаннетту". Ладно. Бери десять тысяч! Ты идешь описывать бал французской
колонии. Ладно. Бери... тысяч пятьдесят... Вот как за границей! А он мне
прислал один билет, потом заплатит по пятаку за строчку и воображает...
Ска-а-тина!...
Петр Семеныч закрыл глаза и задумался. Множество мыслей, маленьких и
больших, закопошилось в его голове. Но скоро все эти мысли покрылись
каким-то приятным розовым туманом. Из всей щелей, дыр, окон медленно
поползло во все стороны желе, полупрозрачное, мягкое... Потолок стал
опускаться... Забегали человечки, маленькие лошадки с утиными головками,
замахало чье-то большое, мягкое крыло, потекла река... Прошел мимо
маленький наборщик с очень большими буквами и улыбнулся... Все утонуло в
его улыбке и... Петру Семенычу начало сниться.
Он надел фрак, белые перчатки и вышел на улицу. У подъезда давно уже
ожидает его карета с редакционным вензелем. С козел соскакивает лакей в
ливрее и помогает ему сесть в карету, подсаживает его, точно
барышню-аристократку.
Через какую-нибудь минуту карета останавливается у подъезда
Благородного собрания. Он, нахмурив лоб, сдает свое платье и с важностью
идет вверх по богато убранной, освещенной лестнице. Тропические
растения, цветы из Ниццы, костюмы, сто'ящие тысячи.
- Корреспондент... - пробегает шепот в многотысячной толпе. - Это
он...
К нему подбегает маленький старичок с озабоченным лицом, в орденах.
- Извините, пожалуйста! - говорит он Петру Семенычу. - Ах, извините,
пожалуйста!
И вся зала вторит за ним:
- Ах, извините, пожалуйста!
- Ах, полноте! Вы меня конфузите, право... - говорит репортер.
И он вдруг, к великому своему удивлению, начинает трещать
по-французски. Ранее знал одно только "merci", а теперь - на поди!
Петр Семеныч берет цветок и бросает сто рублей, и как раз в это время
подают от редактора телеграмму: "Выиграйте дар президента Французской
республики и опишите ваши впечатления. Ответ на тысячу слов уплачен. Не
жалейте денег". Он идет к аллегри и начинает брать билеты. Берет один...
два... десять... Берет сто, наконец тысячу и получает вазу из севрского
фарфора. Обняв обеими руками вазу, спешит дальше.
Навстречу ему идет дамочка с роскошными льняными волосами и голубыми
глазами. Костюм у нее замечательный, выше всякой критики. За ней толпа.
- Кто это? - спрашивает репортер.
- А это одна знатная француженка. Выписана из Ниццы вместе с цветами.
Петр Семеныч подходит к ней и рекомендуется. Через минуту он берет ее
под руку и ходит, ходит... Ему многое нужно разузнать от француженки,
очень многое... Она так прелестна!
"Она моя! - думает он. - А где я у себя в комнате поставлю вазу?" -
соображает он, любуясь француженкой. Комната его мала, а ваза все растет,
растет и так разрослась, что не помещается даже в комнате. Он готов
заплакать.
- А-а-а... так вы вазу любите больше, чем меня? - говорит вдруг ни с
того, ни с сего француженка и - трах кулаком по вазе!
Драгоценный сосуд громко трещит и разлетается вдребезги. Француженка
хохочет и бежит куда-то в туман, в облако. Все газетчики стоят и
хохочут... Петр Семеныч, рассерженный, с пеной у рта, бежит за ними и
вдруг, очутившись в Большом театре, падает вниз головой с шестого яруса.
Петр Семеныч открывает глаза и видит себя на полу около своего
дивана. У него от ушиба болит спина и локоть.
"Слава богу, нет француженки, - думает он, протирая глаза. - Ваза,
значит, цела. Хорошо, что я не женат, а то, пожалуй, дети стали бы шалить
и разбили вазу".
Протерев же глаза как следует, он не видит и вазы.
"Все это сон, - думает он. - Однако уже первый час ночи... Бал давно
уже начался, пора ехать... Полежу еще немного и - марш!"
Полежав еще немного, он потянулся и... заснул - и так и не попал на
бал французской колонии.
- Ну, что? - спросил у него на другой день редактор. - Были на балу?
Понравилось?
- Так себе... Ничего особенного... - сказал он, делая скучающее лицо.
- Вяло. Скучно. Я написал заметку в двести строк. Немножко браню наше
общество за то, что оно не умеет веселиться. - И, сказавши это, он
отвернулся к окну и подумал про редактора:
"Ска-атина!!"
Впервые напечатано в журнале "Будильник", 1884, N7, под заглавием
"Французский сад", с подзаголовком "Сонная фантазия".
Примечания:
Стэнли Генри
Мортон (1841-1904) - американский журналист, исследователь Африки. В 1871-1872
возглавил как спецкорреспондент газеты "Нью-Йорк геральд" успешно
закончившиеся поиски выдающегося английского путешественника и миссионера
Дэвида Ливингстона (1813-1873), считавшегося пропавшим в неисследованной
части Африки.
"Жанетта" -
американская шхуна, затертая во льдах Северного Ледовитого океана во время
арктической экспедиции 1879-1881 гг.
аллегри -
лотерея, в которой розыгрыш производится сразу же после покупки билета.
ТРИФОН
И не жаль мне прошлого ничуть.
Лермонтов
У Григория Семеновича Щеглова заломило в пояснице. Он проснулся и
заворочался в постели.
- Настюша! - зашептал он, - возьми-ка, мать, спиртику и натри-ка мне
спинозу!
Ответа не последовало. Щеглов зашарил около себя руками и не нашел
никого. Постель, если не считать самого Щеглова, была пуста.
"Где же она?" - подумал он. - Настя! Настенька!
И на этот раз не последовало ответа. Послышалось только стучанье
сторожа в колотушку да треск тухнувшей лампадки. Щеглов, предчувствуя
недоброе, вытер на лбу холодный пот и вскочил с постели. Было три часа
ночи - время, в которое Настя спала обыкновенно крепким сном ребенка. Не
спать могли заставить ее только особенные причины. Щеглов быстро оделся и
вышел во двор.
Луна, полная и солидная, как генеральская экономка, плыла по небу и
заливала своим хорошим светом небо, двор с бесконечными постройками, сад,
темневший по обе стороны дома. Свет мягкий, ровный, ласкающий... На земле
и на деревьях не было ни одного зеленого листка, сад глядел черно и
сурово, но во всем чувствовался конец марта, начало весны. Щеглов окинул
глазами двор. На большом пространстве не было видно никого, кроме теленка,
который, запутавши одну ногу в веревку, неистово прыгал. Щеглов пошел в
сад. Там было тихо, светло. От темных кустов веяло сырьем, как из погреба.
"А вдруг она в деревню ушла! - думал Григорий Семеныч, дрожа от
беспокойства и холода. - Ежели ее в беседке нет, то придется в деревню
посылать".
Щеглов знал за Настей две слабости: она часто с тоски уходила от него
к родным в деревню и имела также привычку уходить ночью в беседку, где
сидела в темноте и пела грустные песни.
"Я старый, дряхлый... - думал Григорий Семеныч. - Ей не сахар со
мной..."
Подойдя к беседке, он услышал женский голос. Но этот голос не пел, а
говорил... Говорил он что-то быстро, не останавливаясь, без запинки,
словно жаловался...
- Брось ты этого старого черта! - перебил женскую речь грубый мужской
голос. - Сделай милость! В шелку только ходишь да с тарелки хрустальной
ешь, а оно, того, дура, не понимаешь, грех ведь выходит... Эххх... Шалишь,
Настюха! Бить бы тебя, да некому!
- Беспонятный ты, Триша! Коли б одна голова, ушла бы я от него за сто
верст, а то ведь... тятька, вон, избу строить хочет... да брат на службе.
Табаку послать или что...
Послышались всхлипыванья, затем поцелуи. По спине Щеглова от затылка
до пяток побежал мороз. В мужчине узнал он своего объездчика Трифона.
"Которую я из грязи вытащил, к себе приблизил и, можно сказать,
облагодетельствовал, - ужаснулся он, - заместо как бы жены, и вдруг - с
Тришкой, с хамом! А? В шелку водил, с собой за один стол, как барыню, а
она... с Тришкой!"
У старика от гнева и с горя подогнулись колени. Он послушал еще
немного и, больной, ошеломленный, поплелся к себе в дом.
"А мне наплевать! - думал он, ложась в постель. - Она воображает,
может быть, что я без нее жить не могу! Ну, нет... Завтра же ее выгоню. Пусть
себе там со своими мужиками мякину жует. А Тришку-подлеца... чтоб и духу
не было! Утром же расчет..."
Он укрылся одеялом и стал думать. Думы были мучительные, скверные, а
когда воротилась из сада Настя и, как ни в чем ни бывало, улеглась спать,
его от мыслей бросило в лихорадку.
"Завтра же его прогоню... Впрочем, нет... не прогоню... Его
прогонишь, а он на другое место - и ничего себе, словно и не виноват...
Его бы наказать, чтоб всю жизнь помнил... Выпороть бы, как прежде...
Разложить бы в конюшне и этак... в десять рук, семо и овамо... Ты его
порешь, а он просит и молит, а ты стоишь около и только руки потираешь:
"Так его! Шибче! Шибче!" Ее около поставить и смотреть, как у ней на лице:
- Ну что, матушка? А-а-а... то-то!"
Утром Настя, по обыкновению, разливала чай. Он сидел и наблюдал за
ней. Лицо ее было покойно, глаза глядели ясно, бесхитростно.
"Я ей ничего не скажу, - думал он. - Пусть сама поймет... Я ее
нравственно... нравственно страдать заставлю! Не буду с ней разговаривать,
сердиться на нее буду, а она и поймет... Ну, а что, ежели она послушает
подлеца Тришку и в самом деле уйдет?"
Была минута, когда последняя мысль до того испугала его, что он
побледнел и сказал:
- Настенька, что ж ты, душенька, кренделечка не кушаешь? Для тебя
ведь куплено!
В девятом часу приходил с докладом объездчик Трифон. Щеглову
показалось, что мужик глядит на него с ненавистью, презрением, с каким-то
победным нахальством.
"Мало прогнать... - подумал он, измеряя его взглядом. - Выпороть бы".
- Ничего я тут не пойму! - начал он придираться, пробегая квитанции,
поданные Трифоном. - Это какая цифра? 75 или 15? Дубина ты этакая!
Закорючку не можешь даже, как следует, над семью поставить! Семь похоже на
кочергу, а один - на кнутик с коротким хвостиком. Этого не знаешь?
Ду-би-на... За это самое вашего брата прежде на конюшне драли!
- Мало ли чего прежде не было... - проворчал Трифон, глядя в потолок.
Щеглов искоса поглядел на Трифона. Мужик, показалось ему, ехидно
улыбался и глядел еще с большим нахальством...
- Пошел вон!! - взвизгнул Щеглов, не вынося трифоновской физиономии.
До вечера Щеглов ходил по двору и придумывал план наказания и мести.
Многие планы перебывали в его голове, но что он ни придумывал, все
подходило под ту или другую статью уложения о наказаниях. После долгого,
мучительного размышления оказалось, что он ничего не смел...
В третьем часу ночи, стоя у беседки, он услышал разговор хуже
вчерашнего. Трифон со смехом передавал Насте беседу свою с барином:
- Взять бы его, знаешь, за ворот, потрясти маленько этак - и душа
вон.
Щеглов не вынес.
- Кого это, прохвост? - взвизгнул он. - Чья душа вон?
В беседке вдруг умолкли. Трифон конфузливо крякнул. Через минуту он
нерешительно вышел из беседки и уперся плечом в косяк.
- Кто здесь кричит? Кто таков? А, это вы!.. - сказал он, увидев
барина. - Вот кто!
Минута прошла в молчании.
- За это прежде нашего брата на конюшне пороли, а теперь не знаю, что
будет... - сказал Трифон, усмехаясь и глядя на луну. - Чай, расчет
дадут... Боязно!
Засмеялся и пошел по аллее к дому. Щеглов засеменил рядом с ним.
- Трифон! - забормотал он, хватая его за рукав, когда оба они подошли
к садовой калитке. - Триша! Я тебе одно только слово скажу... Постой! Я
ведь ничего... Слово одно только... Послушай! Прошу и умоляю тебя,
подлеца, на старости лет! Голубчик!
- Ну?
- Видишь ли... Я тебе четвертную дам и даже, ежели желаешь, жалованья
прибавлю... Тридцать рублей дам, а ты... дай я тебя выпорю! Разик! Разик
выпорю и больше ничего!
Трифон подумал немного, взглянул на луну и махнул рукой.
- Не согласен! - сказал он и поплелся в людскую...
Впервые напечатано в журнале "Осколки", 1884, N13.
ГОВОРИТЬ ИЛИ МОЛЧАТЬ?
Сказка
В некотором царстве, в некотором государстве жили-были себе два
друга: Крюгер и Смирнов. Крюгер обладал блестящими умственными
способностями, Смирнов же был не столько умен, сколько кроток, смирен и
слабохарактерен. Первый был разговорчив и красноречив, второй же -
молчалив.
Однажды оба они ехали в вагоне железной дороги и старались победить
одну девицу. Крюгер сидел около этой девицы и рассыпался перед ней мелким
бесом, Смирнов же молчал, мигал глазами и с вожделением облизывался. На
одной станции Крюгер вышел с девицей из вагона и долго не возвращался.
Возвратившись же, мигнул глазом и прищелкнул языком.
- И как это у тебя, брат, ловко выходит! - сказал с завистью
Смирнов.- И как ты всё это умеешь! Не успел подсесть к ней, как уж и
готово... Счастливчик!
- А ты чего зеваешь? Сидел с ней три часа и хоть бы одно слово!
Молчишь, как бревно! Молчанием, брат ничего не возьмешь на этом свете! Ты
должен быть боек, разговорчив! Тебе ничто не удается, а почему? Потому что
ты тряпка!
Смирнов согласился с этими доводами и решил в душе изменить свой
характер. Через час он, поборов робость, подсел к какому-то господину в
синем костюме и стал бойко с ним разговаривать. Господин оказался очень
словоохотливым человеком и тотчас же начал задавать Смирнову вопросы,
преимущественно научного свойства. Он спросил его, как ему нравится земля,
небо, доволен ли он законами природы и человеческого общежития, коснулся
слегка европейского свободомыслия, положения женщин в Америке и проч.
Смирнов отвечал умно, охотно и с восторгом. Но каково, согласитесь было
его удивление, когда господин в синем костюме, взяв его на одной станции
за руку, ехидно улыбнулся и сказал:
- Следуйте за мной.
Смирнов последовал и исчез, неизвестно куда. Через два года он
встретился Крюгеру бледный, исхудалый, тощий, как рыбий скелет.
- Где ты пропадал до сих пор?! - удивился Крюгер.
Смирнов горько улыбнулся и описал ему все пережитые им страдания.
- А ты не будь глуп, не болтай лишнего! - сказал Крюгер.- Держи язык
за зубами - вот что!
Впервые напечатано в журнале "Красный архив", 1925, т.1.
С ЖЕНОЙ ПОССОРИЛСЯ
Случай
- Черт вас возьми! Придешь со службы домой голодный, как собака, а
они черт знает чем кормят! Да и заметить еще нельзя! Заметишь, так сейчас
рев, слезы! Будь я трижды анафема за то, что женился!
Сказавши это, муж звякнул по тарелке ложкой, вскочил и с отервенением
хлопнул дверью. Жена зарыдала, прижала к лицу салфетку и тоже вышла. Обед
кончился.
Муж пришел к себе в кабинет, повалился на диван и уткнул свое лицо в
подушку.
"Черт тебя дернул жениться! - подумал он.- Хороша "семейная" жизнь,
нечего сказать! Не успел жениться, как уж стреляться хочется!"
Через четверть часа за дверью послышались легкие шаги...
"Да, это в порядке вещей... Оскорбила, надругалась, а теперь около
двери ходит, мириться хочет... Ну, черта с два! Скорей повешусь, чем
помирюсь!"
Дверь отворилась с тихим скрипом и не затворилась. Кто-то вошел и
тихими, робкими шагами направился к дивану.
"Ладно! Проси прощения, умоляй, рыдай... Кукиш с маслом получишь!
черта пухлого! Ни одного слова не добьешься, хоть умри... Сплю вот и
говорить не желаю!"
Муж глубже зарыл свою голову в подушку и тихо захрапел. Но мужчины
слабы так же, как и женщины. Их легко раскислить и растеплить.
Почувствовав за своей спиной теплое тело, муж упрямо придвинулся к спинке
дивана и дернул ногой.
"Да... Теперь вот мы лезем, прижимаемся, подлизываемся... Скоро
начнем в плечико целовать, на колени становиться. Не выношу этих
нежностей!.. Все-таки... нужно будет ее извинить. Ей в ее положении
вредно тревожиться. Помучу часик, накажу и прощу..."
Над самым ухом его тихо пролетел глубокий вздох. За ним другой,
третий... Муж почувствовал на плече прикосновение маленькой ручки.
"Ну, бог с ней! Прщу в последний раз. Будет ее мучить, бедняжку! Тем
более, что я сам виноват! Из-за ерунды бунт поднял..." - Ну, будет, моя
крошка!
Муж протянул назад руку и обнял теплое тело.
- Тьфу!!.
Около него лежала его большая собака Дианка.
Впервые напечатано в журнале "Осколки", 1884, N23.
РЕЧЬ И РЕМЕШОК
Он собрал нас к себе в кабинет и голосом, дрожащим от слез,
трогательным, нежным, приятельским, но не допускающим возражений, сказал
нам речь.
- Я знаю всё,- сказал он.- Всё! Да! Насквозь вижу. Я давно уже
заметил этот, так сказать э... э... э... дух, атмосферу... дуновение. Ты,
Цицюльский, читаешь Щедрина, ты, Спичкин, читаешь тоже что-то такое...
Всё знаю. Ты, Тупоносов, сочиняешь... тово... статьи, там, всякие... и
вольно держишь себя. Господа! Прошу вас! Прошу не как начальник, а как
человек... В наше время нельзя так. Либерализм этот должен исчезнуть.
Говорил он в таком роде очень долго. Пронял всех нас, пронял
теперешнее направление, похвалил науки и искусства, с оговоркой о пределе
и рамках, из коих наукам выходить нельзя и упомянул о любви матерей...
Мы бледнели, краснели и слушали. Душа наша мылась в его словах. Нам
хотелось умереть от раскаяния. Нам хотелось облобызать его, пасть ниц...
зарыдать... Я глядел в спину архивариуса, и мне казалось, что эта спина не
плачет только потому, что боиться нарушить общественную тишину.
- Идите! - кончил он. Я всё забыл! Я не злопамятен... Я... я...
Господа! История говорит нам... Мне не верите, верьте истории... История
говорит нам...
Но увы! Мы не узнали, что говорит нам история. Голос его задрожал, на
глазах сверкнули слезы, вспотели очки. В тот же самый момент послышались
всхлипывания: то рыдал Цицюльский. Спичкин покраснел, как вареный рак. Мы
полезли в карманы за платками. Он замигал глазками и тоже полез за
платком.
Но увы! Выньте из часов маленький винтик или бросьте вы в них
ничтожную песчинку - и остановятся часы. Впечатление, произведенное речью,
исчезло как дым, у самых дверей своего апогея. Апофеоз не удался ... и
благодаря чему же. Ничтожеству!
Он полез в задний карман и вместе с платком вытащил оттуда какой-то
ремешок. Нечаянно, разумеется. Ремешок, маленький, грязненький,
закорузлый, поболтался в воздухе змейкой и упал к ногам архивариуса.
Архивариус поднял его обеими руками и с почтительным содроганием во всех
членах положил на стол.
- Ремешок-с,- прошептал он.
Цицюльский улыбнулся. Заметив его улыбку, я, и сам того не желая,
прыснул в кулак... как дурак, как мальчишка! За мной прыснул Спичкин, за
ним Трехкапитанский - и все погибло! Рухнуло здание.
- Ты чего же это смеешься? - услышал я громовой голос.
Батюшки-светы! Гляжу: его глаза глядят на меня, только на меня... в
упор!
- Где ты находишься? А? Ты в портерной? А? Забываешься?
Подавай в отставку! Мне либералов не надо.
Впервые напечатано в журнале "Осколки", 1884, N47.