Моя беседа с Эдисоном. От нашего собственного корреспондента
Святая простота. Рассказ
Mari d'elle
Сон. Святочный рассказ
КУЛАЧЬЕ ГНЕЗДО
Вокруг заброшенной барской усадьбы средней руки группируется десятка
два деревянных, на живую нитку состроенных дач. На самой высокой и видной
из них синеет вывеска "Трактир" и золотится на солнце нарисованный
самовар. Вперемежку с красными крышами дач там и сям уныло выглядывают
похилившиеся и поросшие мохом крыши барских конюшен, оранжерей и амбаров.
Майский полдень. В воздухе пахнет постными щами и самоварною гарью.
Управляющий Кузьма Федоров, высокий пожилой мужик в рубахе навыпуск и в
сапогах гармоникой, ходит около дач и показывает их дачникам-нанимателям.
На лице его написаны тупая лень и равнодушие: будут ли наниматели, или
нет, для него решительно всё равно. За ним шагают трое: рыжий господин в
форме инженера-путейца, тощая дама в интересном положении и
девочка-гимназистка.
- Какие, однако, у вас дорогие дачи,- морщится инженер.- Всё в
четыреста да в триста рублей... ужасно! Вы покажите нам что-нибудь
подешевле.
- Есть и подешевле... Из дешевых только две остались... Пожалуйте!
Федор ведет нанимателей через барский сад. Тут торчат пни да редеет
жиденький ельник; уцелело одно только высокое дерево - это стройный старик
тополь, пощаженный топором словно для того только, чтобы оплакивать
несчастную судьбу своих сверстников. От каменной ограды, беседок и гротов
остались одни только следы в виде разбросанных кирпичей, известки и
гниющих бревен.
- Как всё запущено! - говорит инженер, с грустью поглядывая на следы
минувшей роскоши.- А где теперь ваш барин живет?
- Они не барин, а из купцов. В городе меблированные комнаты
содержат... Пожалте-с!
Наниматели нагибаются и входят в маленькое каменное строение с тремя
решетчатыми, словно острожными окошечками. Их обдает сыростью и запахом
гнили. В домике одна квадратная комнатка, переделенная новой тесовой
перегородкой на две. Инженер щурит глаза на темные стены и читает на одной
из них карандашную надпись: "В сей обители мертвых заполучил меланхолию и
покушался на самоубийство поручик Фильдекосов".
- Здесь, ваше благородие, нельзя в шапке стоять, - обращается Федоров
к инженеру.
- Почему?
- Нельзя-с. Здесь был склеп, господ хоронили. Ежели которую
приподнять доску и под пол поглядеть, то гробы видать.
- Какие новости! - ужасается тощая дама.- Не говоря уже о сырости,
тут от одной мнительности умрешь! Не желаю жить с мертвецами!
- Мертвецы, барыня, не тронут-с. Не бродяги какие-нибудь похоронены,
а ваш же брат - господа. Прошлым летом здесь, в этом самом склепе,
господин военный Фильдекосов жили и остались вполне довольны. Обещались и
в этом году приехать, да вот что-то не едут.
- Он на самоубийство покушался? - спросил инженер, вспомнив о надписи
на стене.
- А вы откуда знаете? Действительно, это было, сударь. И из-за
чего-то вся канитель вышла! Не знал он, что тут под полом, царствие им
небесное, покойники лежат, ну и вздумал, значит, раз ночью под половицу
четверть водки спрятать. Поднял эту доску, да как увидал, что там гробы
стоят, очумел. Выбежал наружу и давай выть. Всех дачников в сумление ввел.
Потом чахнуть начал. Выехать не на что, а жить страшно. Под конец, сударь,
не вытерпел, руку на себя наложил. Мое-то счастье, что я с него вперед
за дачу сто рублей взял, а то так бы и уехал, пожалуй, от перепугу. Пока
лежал да лечился, попривык... ничего... Опять обещался приехать: "Я,
говорит, такие приключения смерть как люблю!" Чудак!
- Нет, уж нам другую дачу покажите.
- Извольте-с. Еще одна есть, только похуже-с.
Кузьма ведет дачников в сторону от усадьбы, к месту, где высится
оборванная клуня... За клуней блестит поросший травою пруд и темнеют
господские сараи.
- Здесь можно рыбу ловить? - спрашивает инженер.
- Сколько угодно-с... Пять рублей за сезон заплатите и ловите себе на
здоровье. То есть удочкой в реке можно, а ежели пожелаете в пруду карасей
ловить, то тут особая плата.
- Рыба пустяки,- замечает дама,- и без нее можно обойтись. А вот
насчет провизии. Крестьяне носят сюда молоко?
- Крестьянам сюда не велено ходить, сударыня. Дачники провизию
обязаны у нас на ферме забирать. Такое уж условие делаем. Мы недорого
берем-с. Молоко четвертак за пару, яйца, как обыкновенно, три гривенника
за десяток, масло полтинник... Зелень и овощь разную тоже у нас должны
забирать.
- Гм... а грибы у вас есть где собирать?
- Ежели лето дождливое, то и гриб бывает. Собирать можно. Взнесете за
сезон шесть рублей с человека и собирайте не только грибы, но даже и
ягоды. Это можно-с. К нашему лесу дорога идет через речку. Желаете - вброд
пойдете, не желаете - идите через лавы. Всего пятачок стоит через лавы
перейтить. Туда пятачок и оттеда пятачок. А ежели которые господа желают
охотиться, ружьем побаловаться, то наш хозяин не прекословит. Стреляй,
сколько хочешь, только фитанцию при себе имей, что ты десять рублей
заплатил. И купанье у нас чудесное. Берег чистенький, на дне песок,
глубина всякая: и по колено и по шею. Мы не стесняем. За раз пятачок, а
ежели за сезон, то четыре с полтиной. Хоть целый день в воде сиди!
- А соловьи у вас поют? - спрашивает девочка.
- Намеднись за рекой пел один, да сынишка мой поймал, трактирщику
продал. Пожалте-с!
Кузьма вводит нанимателей в ветхий сарайчик с новыми окнами. Внутри
сарайчик разделен перегородками на три каморки. В двух каморках стоят
пустые закрома.
- Нет, куда же тут жить! - заявляет тощая дама, брезгливо оглядывая
мрачные стены и закрома. - Это сарай, а не дача. И смотреть нечего,
Жорж... Тут, наверное, и течет и дует. Невозможно жить!
- Живут люди! - вздыхает Кузьма.- На бесптичье, как говорится, и
кастрюля соловей, а когда нет дач, так и эта в добрую душу сойдет. Не вы
наймете, так другие наймут, а уж кто-нибудь да будет в ней жить. По-моему,
эта дача для вас самая подходящая, напрасно вы, это самое... супругу свою
слушаете. Лучше нигде не найтить. А я бы с вас и взял бы подешевле. Ходит
она за полтораста, а я бы сто двадцать взял.
- Нет, милый, не идет. Прощайте, извините, что обеспокоили.
- Ничего-с. Будьте здоровы-с.
И, провожая глазами уходящих дачников, Кузьма кашляет и добавляет:
- На чаек бы следовало с вашей милости. Часа два небось водил.
Полтинничка-то уже не пожалейте!
Впервые - "Петербургская газета", 1885, N139.
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ИДЕАЛИСТА
Десятого мая взял я отпуск на 28 дней, выпросил у нашего казначея сто
рублей вперед и порешил во что бы то ни стало "пожить", пожить во всю
ивановскую, так, чтобы потом в течение десяти лет жить одними только
воспоминаниями.
А вы знаете, что значит "пожить" в лучшем смысле этого слова? Это не
значит отправиться в летний театр на оперетку, съесть ужин и к утру
вернуться домой навеселе. Это не значит отправиться на выставку, а
оттуда на скачки и повертеть там кошельком около тотализатора. Если вы
хотите пожить, то садитесь в вагон и отправляйтесь туда, где воздух
пропитан запахом сирени и черемухи, где, лаская ваш взор своей нежной
белизной и блеском алмазных росинок, наперегонку цветут ландыши и ночные
красавицы. Там, на просторе, под голубым сводом, в виду зеленого леса и
воркующих ручьев, в обществе птиц и зеленых жуков, вы поймете, что такое
жизнь! Прибавьте к этому две-три встречи с широкополой шляпкой, быстрыми
глазками и белым фартучком... Признаюсь, обо всем этом я мечтал, когда с
отпуском в кармане, обласканный щедротами казначея, перебирался на дачу.
Дачу я нанял, по совету одного приятеля, у Софьи Павловны Книгиной,
отдавшей у себя на даче лишнюю комнату со столом, мебелью и прочими
удобствами. Наем дачи совершился скорее, чем мог я думать. Приехав в
Перерву и отыскав дачу Книгиной, я взошел, помню, на террасу и...
сконфузился. Терраска была уютна, мила и восхитительна, но еще милее и
(позвольте так выразиться) уютнее была молодая, полная дамочка, сидевшая
за столом на террасе и пившая чай. Она прищурила на меня глазки.
- Что вам угодно?
- Извините, пожалуйста... - начал я.- Я... я, вероятно, не туда
попал... Мне нужна дача Книгиной...
- Ах, очень приятно! Садитесь, пожалуйста! Мне ваш друг писал уже. Не
хотите ли чаю? Вам со сливками или с лимоном?
Есть порода женщин (чаще всего блондинок), с которыми достаточно
посидеть две-три минуты, чтобы вы почувствовали себя как дома, словно вы
давным-давно знакомы. Такой именно была и Софья Павловна. Выпивая первый
стакан, я уже знал, что она не замужем, живет на проценты с капитала и
ждет к себе в гости тетю; я знал причины, какие побудили Софью Павловну
отдать одну комнату внаймы. Во-первых, платить сто двадцать рублей за дачу
для одной тяжело и, во-вторых, как-то жутко: вдруг вор заберется ночью или
днем войдет страшный мужик! И ничего нет предосудительного, если в угловой
комнате будет жить какая-нибудь одинокая дама или мужчина.
- Но мужчина лучше! - вздохнула хозяйка, слизывая варенье с ложечки.-
С мужчиной меньше хлопот и не так страшно...
Одним словом, через какой-нибудь час я и Софья Павловна были уже
друзьями.
- Ах да! - вспомнил я, прощаясь с ней.- Обо всем поговорили, а о
главном ни слова. Сколько же вы с меня возьмете? Жить я у вас буду только
двадцать восемь дней... Обед, конечно... чай и прочее...
- Ну, нашли о чем говорить! Сколько можете, столько и дайте... Я
ведь не из расчета отдаю комнату, а так... чтоб людней было... двадцать
пять рублей можете дать?
Я, конечно, согласился, и дачная жизнь моя началась... Эта жизнь
интересна тем, что день похож на день, ночь на ночь, и - сколько прелести
в этом однообразии, какие дни, какие ночи! Читатель, я в восторге,
позвольте мне вас обнять! Утром я просыпался и, нимало не думая о службе,
пил чай со сливками. В одиннадцать шел к хозяйке поздравить ее с добрым
утром и пил у нее кофе с жирными, топлеными сливками. От кофе до обеда
болтали. В два часа обед, но что за обед! Представьте себе, что вы,
голодный, как собака, садитесь за стол, хватаете большую рюмку листовки и
закусываете горячей солониной с хреном. Затем представьте себе окрошку или
зеленые щи со сметаной и т.д. и т.д. После обеда безмятежное лежанье,
чтение романа и ежеминутное вскакивание, так как хозяйка то и дело
мелькает около двери - и "лежите! лежите!"... Потом купанье. Вечером до
глубокой ночи прогулка с Софьей Павловной... Представьте себе, что в
вечерний час, когда всё спит, кроме соловья да изредка вскрикивающей
цапли, когда слабо дышащий ветерок еле-еле доносит до вас шум далекого
поезда, вы гуляете в роще или по насыпи железной дороги с полной
блондиночкой, которая кокетливо пожимается от вечерней прохлады и то и
дело поворачивает к вам бледное от луны личико... Ужасно хорошо!
Не прошло и недели, как случилось то, чего вы давно уже ждете от
меня, читатель, и без чего не обходится ни один порядочный рассказ... Я не
устоял... Мои объяснения Софья Павловна выслушала равнодушно, почти
холодно, словно давно уже ждала их, только сделала милую гримаску губами,
как бы желая сказать:
- И о чем тут долго говорить, не понимаю!
28 дней промелькнули как одна секунда. Когда кончился срок моего
отпуска, я, тоскующий, неудовлетворенный, прощался с дачей и Соней.
Хозяйка, когда я укладывал чемодан, сидела на диване и утирала глазки. Я,
сам едва не плача, утешал ее, обещая наведываться к ней на дачу по
праздникам и бывать у нее зимой в Москве.
- Ах... когда же мы, душа моя, с тобой посчитаемся? - вспомнил я.-
Сколько с меня следует?
- Зачем после? Дружба дружбой, а денежки врозь, говорит пословица, и
к тому же я нисколько не желаю жить на твой счет. Не ломайся же, Соня...
Сколько тебе?
- Там... пустяки какие-то...- проговорила хозяйка, всхлипывая и
выдвигая из стола ящичек.- Мог бы и после заплатить...
Соня порылась в ящике, достала оттуда бумажку и подала ее мне.
- Это счет ? - спросил я.- Ну, вот и отлично... и отлично... (я надел
очки) расквитаемся и ладно... (я пробежал счет). Итого... Постой, что же
это? Итого... Да это не то, Соня! Здесь "итого двести двенадцать рублей
сорок четыре копейки". Это не мой счет!
- Твой, Дудочка! Ты погляди!
- Но... откуда же столько? За дачу и стол двадцать пять рублей - согласен... За
прислугу три рубля - ну, пусть, и на это согласен...
- Я не понимаю, Дудочка, - сказала протяжно хозяйка, взглянув на меня
удивленно заплаканными глазами.- Неужели ты мне не веришь? Сочти в таком
случае! Листовку ты пил... не могла же подавать тебе к обеду водки за ту
же цену! Сливки к чаю и кофе... потом клубника, огурцы, вишни... Насчет
кофе тоже... Ведь ты не договаривался пить его, а пил каждый день!
Впрочем, всё это такие пустяки, что я, изволь, могу сбросить тебе двенадцать рублей.
Пусть остается только двести.
- Но... тут поставлено семьдесят пять рублей и не обозначено, за что... За что это?
- Как за что? Вот это мило!
Я посмотрел ей в личико. Оно глядело так искренне, ясно и удивленно,
что язык мой уже не мог выговорить ни одного слова. Я дал Соне сто рублей
и вексель на столько же, взвалил на плечи чемодан и пошел на вокзал.
Нет ли, господа, у кого-нибудь взаймы ста рублей?
Впервые - журнал "Будильник", 1885, N26, с подзаголовком
"Казус".
листовка-
водка, настоянная на смородиновом листе.
НЕ СУДЬБА
Часу в десятом утра два помещика, Гадюкин и Шилохвостов, ехали на
выборы участкового мирового судьи. Погода стояла великолепная. Дорога, по
которой ехали приятели, зеленела на всем своем протяжении. Старые березы,
насаженные по краям ее, тихо шептались молодой листвой. Направо и налево
тянулись богатые луга, оглашаемые криками перепелов, чибисов и куличков.
На горизонте там и сям белели в синеющей дали церкви и барские усадьбы с
зелеными крышами.
- Взять бы сюда нашего председателя и носом его потыкать... -
проворчал Гадюкин, толстый, седовласый барин в грязной соломенной шляпе и
с развязавшимся пестрым галстуком, когда бричка, подпрыгивая и звякая
всеми своими суставами, объезжала мостик.- Наши земские мосты для того
только и строятся, чтобы их объезжали. Правду сказал на прошлом земском
собрании граф Дублеве, что земские мосты построены для испытания
умственных способностей: ежели человек объехал мост, то, стало быть, он
умный, ежели же взъехал на мостик и, как водится, шею сломал, то дурак. А
всё председатель виноват. Будь у нас председателем другой кто-нибудь, а не
пьяница, не соня, не размазня, не было бы таких мостов. Тут нужен человек
с понятием, энергический, зубастый, как ты, например... Нелегкая тебя
несет в мировые судьи! Баллотировался бы, право, в председатели!
- А вот погоди, как прокатят сегодня на вороных, - скромно заметил
Шилохвостов, высокий, рыжий человек в новой дворянский фуражке,- то
поневоле придется баллотироваться в председатели.
- Не прокатят...- зевнул Гадюкин.- Нам нужны образованные люди, а
университетских-то у нас в уезде всего-навсего один - ты! Кого же и
выбирать, как не тебя? Так уж и решили... Только напрасно ты в мировые
лезешь... В председателях ты нужнее был бы...
- Всё равно, друг... И мировой получает две тысячи четыреста и
председатель две тысячи четыреста.
Мировой знай сиди себе дома, а председатель то и дело трясись в бричке в
управу... Мировому не в пример легче, и к тому же...
Шилохвостов не договорил... Он вдруг беспокойно задвигался и вперил
взор вперед на дорогу. Затем он побагровел, плюнул и откинулся на задок.
- Так и знал! Чуяло мое сердце! - пробормотал он, снимая фуражку и
вытирая со лба пот.- Опять не выберут!
- Что такое? Почему?
- Да нешто не видишь, что отец Онисим навстречу едет? Уж это как пить
дать... Встретится тебе на дороге этакая фигура, можешь назад воротиться,
потому - ни черта не выйдет. Это уж я знаю! Митька, поворачивай назад!
Господи, нарочно пораньше выехал, чтоб с этим иезуитом не встречаться,
так нет, пронюхал, что еду! Чутье у него такое!
- Да полно, будет тебе! Выдумываешь, ей-богу!
- Не выдумываю! Ежели священник на дороге встретится, то быть беде, а
он каждый раз, как я еду на выборы, всегда норовит мне навстречу выехать.
Старый, чуть живой, помирать собирается, а такая злоба, что не приведи
создатель! Недаром уж двадцать лет за штатом сидит! И за что мстит-то?
За образ мыслей! Мысли мои ему не нравятся! Были мы, знаешь, однажды у
Ульева. После обеда, выпивши, конечно, сел я за фортепианы и давай без
всякой, знаешь, задней мысли петь "Настоечка травная" да "Грянем в
хороводе при всем честном народе", а он услыхал и говорит: "Не подобает
судии быть с таким образом мыслей касательно иерархии. Не допущу до
избрания!" И с той поры каждый раз навстречу ездит... Уж я и ругался с ним
и дороги менял - ничего не помогает! Чутьем слышит, когда я выезжаю... Что
ж? Теперь надо ворочаться! Всё равно не выберут! Это уж как пить дать... В
прошлые разы не выбирали,- а почему? По его милости!
- Ну, полно, образованный человек, в университете кончил, а в бабьи
предрассудки веришь...
- Не верю я в предрассудки, но у меня примета: как только начну
что-нибудь 13-го числа или встречусь с этой фигурой, то всегда кончаю плохо.
Всё, конечно, чепуха, вздор, нельзя этому верить, но... объясни, почему
всегда так случается, как приметы говорят? Не объяснишь же вот! По-моему,
верить не нужно, но на всякий случай не мешает подчиняться этим проклятым
приметам... Вернемся! Ни меня, ни тебя, брат, не выберут, и вдобавок еще
ось сломается или проиграемся... Вот увидишь!
С бричкой поравнялась крестьянская телега, в которой сидел маленький,
дряхленький иерей в широкополом, позеленевшем от времени цилиндре и в
парусинковой ряске. Поравнявшись с бричкой, он снял цилиндр и поклонился.
- Так нехорошо делать, батюшка! - замахал ему рукой Шилохвостов.-
Такие ехидные поступки неприличны вашему сану! Да-с! За это вы ответ
должны дать на страшном судилище!.. Воротимся! - обратился он к Гадюкину.-
Даром только едем...
Но Гадюкин не согласился вернуться...
Вечером того же дня приятели ехали обратно домой... Оба были багровы
и сумрачны, как вечерняя заря перед плохой погодой.
- Говорил ведь я тебе, что нужно было вернуться! - ворчал
Шилохвостов.- Говорил ведь. Отчего не послушался? Вот тебе и предрассудки!
Будешь теперь не верить! Мало того, что на вороных, подлецы, прокатили, но
еще и на смех подняли, анафемы! "Кабак, говорят, на своей земле держишь!"
Ну и держу! Кому какое дело? Держу, да!
- Ничего, через месяц в председатели будешь баллотироваться...-
успокоил Гадюкин.- Тебя нарочно сегодня прокатили, чтоб в председатели
тебя выбрать...
- Пой соловьем! Всегда ты меня, ехида, утешаешь, а сам первый
норовишь черняков набросать! Сегодня ни одного белого не было, все
черняки, стало быть и ты, друг, черняка положил... Мерси...
Через месяц приятели по той же дороге ехали на выборы председателя
земской управы, но уже ехали не в десятом часу утра, а в седьмом.
Шилохвостов ерзал в бричке и беспокойно поглядывал на дорогу...
- Он не ожидает, что мы так рано выедем,- говорил он,- но все-таки
надо спешить... Черт его знает, может быть, у него шпионы есть! Гони,
Митька! Шибче!.. Вчера, брат,- обратился он к Гадюкину, - я послал отцу
Онисиму два мешка овса и фунт чаю... Думал его лаской умилостивить, а он
взял подарки и говорит Федору: "Кланяйся барину и поблагодари его за дар
совершен, но, говорит, скажи ему, что я неподкупен. Не токмо овсом, но и
золотом он не поколеблет моих мыслей". Каков? Погоди же... Поедешь и чёрта
пухлого встретишь... Гони, Митька!
Бричка въехала в деревню, где жил отец Онисим... Проезжая мимо его
двора, приятели заглянули в ворота... Отец Онисим суетился около телеги и
торопился запрячь лошадь. Одной рукой он застегивал себе пояс, другой
рукой и зубами надевал на лошадь шлею...
- Опоздал! - захохотал Шилохвостов.- Донесли шпионы, да поздно!
Ха-ха! Накося выкуси! Что, съел? Вот тебе и неподкупен! Ха-ха!
Бричка выехала из деревни, и Шилохвостов почувствовал себя вне
опасности. Он заликовал.
- Ну, у меня, брат, таких мостов не будет! - начал бравировать
будущий председатель, подмигивая глазом.- Я их подтяну, этих подрядчиков!
У меня, брат, не такие школы будут! Чуть замечу, что который из учителей
пьяница или социалист - айда, брат! Чтоб и духу твоего не было! У меня,
брат, земские доктора не посмеют в красных рубахах ходить! Я, брат... ты,
брат... Гони, Митька, чтоб другой какой поп не встретился!.. Ну, кажись,
благополучно доеха... Ай!
Шилохвостов вдруг побледнел и вскочил, как ужаленный.
- Заяц! Заяц! - закричал он.- Заяц дорогу перебежал! Аа... чёрт
подери, чтоб его разорвало!
Шилохвостов махнул рукой и опустил голову. Он помолчал немного,
подумал и, переведя рукой по бледному, вспотевшему лбу, прошептал:
- Не судьба, знать, мне две тысячи четыреста получать... Ворочай назад, Митька! Не
судьба!
Впервые - журнал "Осколки", 1885, N28.
ДЕЛЕЦ
Он маклер, биржевой заяц, дирижер в танцах, комиссионер, шафер, кум,
плакальщик на похоронах и ходатай по делам. Иванову известен он как рьяный
консерватор, Петрову же - как отъявленный нигилист. Радуется чужим
свадьбам, носит детям конфеты и терпеливо беседует со старухами.
Одет
всегда по моде и причесан a la Капуль. Скрытен. Имеет большую памятную
книжку, которую держит втайне. Делаем из нее выдержки:
"Потрачено на угощение княжеского камердинера 5 р. 20 к. Сбыл акцию
Лозово-Севастопольской дороги, причем потерпел 14 коп. убытку".
"Не забыть показать графине Дыриной новый пасьянс под названием
"Принцесса": 12 первых карт, вынутых из колоды, размещаются в форме круга;
следующие кладутся, как знаешь, на одну или другую из этих карт, невзирая
на масть до появления червонной дамы и проч. Напомнить кстати о Пете
Сивухине, желающем поступить в Дримадерский полк. Тут же переговорить с
горничной Олей касательно выкроек для купчихи Выбухиной".
"За сватовство Ерыгин недодал 7 руб. Того же дня на крестинах следил
я за Куцыным, либерально заговаривал с ним о политике, но подозрительного
ничего не добился. Придется подождать".
"Инженер Фунин заказал нанять квартиру для его новой содержанки и
просил старую, т.е. Елену Михайловну, сбыть кому-нибудь. Обещал сделать то
и другое к 20 августа".
"Княгиня Хлыдина дает за свои любовные письма к поручику Скотову 1000
р. Просить 5000, уступить за 3000, но ни в коем разе не отдавать ей всех.
То письмо, в котором описывается свидание в саду, продать ей особо в
будущем".
"Был свидетелем на суде. Помазал прокурора по губам, а потому, когда
защитник стал меня пощипывать, то председатель за меня вступился".
"Не забыть дать по морде агенту Янкелю, чтоб не врал".
"Вчера у Букашиных во время винта следили за мной. Пришлось для
блезиру проиграть 15 р. Все-таки получил оплеуху".
"Гусин дал 25 р. для отдачи их в газету "Хрюкало" за то, что не
печатали судебного отчета. Будет с них и десяти"...
Впервые - журнал "Осколки", 1885, N3.
Примечания:
Капуль Жозеф (1839-1924) -
французский тенор, певший в Петербургской опере и пользовавшийся репутацией
законодателя мод.
СТЕНА
...люди, кончившие курс в специальных
заведениях, сидят без дела или же занимают
должности, не имеющие ничего общего с их
специальностью, и таким образом высшее
техническое образование является у нас
пока непроизводительным...
(Из передовой статьи)
- Тут, ваше превосходительство, по два раза на день ходит какой-то
Маслов, вас спрашивает...- говорил камердинер Иван, брея своего барина
Букина.- И сегодня приходил, сказывал, что в управляющие хочет
наниматься... Обещался сегодня в час прийти... Чудной человек!
- Что такое?
- Сидит в передней и всё бормочет. Я, говорит, не лакей и не
проситель, чтоб в передней по два часа тереться. Я, говорит, человек
образованный... Хоть, говорит, твой барин и генерал, а скажи ему, что это
невежливо людей в передней морить...
- И он бесконечно прав! - нахмурился Букин.- Как ты, братец, иногда
бываешь нетактичен! Видишь, что человек порядочный, из чистеньких, ну и
пригласил бы его куда-нибудь... к себе в комнату, что ли...
- Не важная птица! - усмехнулся Иван.- Не в генералы пришел
наниматься, и в передней посидишь. Сидят люди и почище твоего носа, и то
не обижаются... Коли ежели ты управляющий, слуга своему господину, то и
будь управляющим, а нечего выдумки выдумывать, в образованные лезть...
Тоже, поди ты, в гостиную захотел... харя немытая... Уж оченно много
нониче смешных людей развелось, ваше превосходительство!
- Если сегодня еще раз придет этот Маслов, то проси...
Ровно в час явился Маслов. Иван повел его в кабинет.
- Вас граф ко мне прислал? - встретил его Букин.- Очень приятно
познакомиться! Садитесь! Вот сюда садитесь, молодой человек, тут помягче
будет... Вы уж тут были... мне говорили об этом, но, pardon, я вечно или
в отлучке, или занят. Курите, милейший... Да, действительно, мне нужен
управляющий... С прежним мы немножко не поладили... Я ему не уважил, он
мне не потрафил, пошли, знаете ли, контры... Хе-хе-хе... Вы ранее
управляли где-нибудь именьем?
- Да, я у Киршмахера год служил младшим управляющим... Именье было
продано с аукциона, и мне поневоле пришлось ретироваться... Опыта у меня,
конечно, почти нет, но я кончил в Петровской земледельческой академии, где
изучал агрономию... Думаю, что мои науки хоть немного заменят мне
практику...
- Какие же там, батенька, науки? Глядеть за рабочими, за лесниками...
хлеб продавать, отчетность раз в год представлять... никаких тут наук не
нужно! Тут нужны глаз острый, рот зубастый, голосина... Впрочем, знания не
мешают...- вздохнул Букин.- Ну-с, именье мое находится в Орловской
губернии. Как, что и почему, узнаете вы вот из этих планов и отчетов, сам
же я в имении никогда не бываю, в дела не вмешиваюсь, и от меня, как от
Расплюева, ничего не добьетесь, кроме того, что земля черная, лес зеленый.
Условия, я думаю, останутся прежние, то есть тысяча жалованья, квартира,
провизия, экипаж и полнейшая свобода действий!
"Да он душка!" - подумал Маслов.
- Только вот что, батенька... Простите, но лучше заранее уговориться,
чем потом ссориться. Делайте там что хотите, но да хранит вас бог от
нововведений, не сбивайте с толку мужиков и, что главнее всего, хапайте не
более тысячи в год...
- Простите, я не расслышал последней фразы...- пробормотал Маслов.
- Хапайте не больше тысячи в год... Конечно, без хапанья нельзя
обойтись, но, милый мой, мера, мера! Ваш предшественник увлекся и на одной
шерсти стилиснул пять тысяч, и... и мы разошлись. Конечно, по-своему он
прав... человек ищет, где лучше, и своя рубашка ближе к телу, но,
согласитесь, для меня это тяжеленько. Так вот помните же: тысячу можно...
ну, так и быть уж - две, но не дальше!
- Вы говорите со мной, словно с мошенником! - вспыхнул Маслов,
поднимаясь.- Извините, я к таким беседам не привык...
- Да? Как угодно-с... Не смею удерживать...
Маслов взял шапку и быстро вышел.
- Что, папа, нанял управляющего? - спросила Букина его дочь по уходе
Маслова.
- Нет... Уж больно малый... тово... честен...
- Что ж, и отлично! Чего же тебе еще нужно?
- Нет, спаси господи и помилуй от честных людей... Если честен, то
наверное или дела своего не знает, или же авантюрист, пустомеля... дурак.
Избави бог... Честный не крадет, не крадет, да уж зато как царапнет залпом
за один раз, так только рот разинешь... Нет, душечка, спаси бог от этих
честных...
Букин подумал и сказал:
- Пять человек являлось и все такие, как этот... Черт знает, счастье
какое! Придется, вероятно, прежнего управляющего пригласить...
Впервые - журнал "Осколки", 1885, N38.
В одну из репетиций флейтист Иван Матвеич слонялся между пюпитров,
вздыхал и жаловался:
- Просто несчастье! Никак не найду себе подходящей квартиры! В
номерах мне жить нельзя, потому что дорого, в семействах же и частных
квартирах не пускают музыкантов.
- Перебирайтесь ко мне!- неожиданно предложил ему контрабас.- Я плачу
за комнату двенадцать рублей, а если вместе жить будем, то по шести
придется.
Иван Матвеич ухватился за это предложение обеими руками. Совместно он
никогда ни с кем не жил, опыта на этот счет не имел, но рассудил a priori,
что совместное житье имеет очень много прелестей и удобств: во-первых,
есть с кем слово вымолвить и впечатлениями поделиться, во-вторых, всё
пополам: чай, сахар, плата прислуге. С контрабасистом Петром Петровичем он
был в самых приятельских отношениях, знал его за человека скромного,
трезвого и честного, сам он был тоже не буен, трезв и честен - стало быть,
пятак пара. Приятели ударили по рукам, и в тот же день кровать флейты уже
стояла рядом с кроватью контрабаса.
Но не прошло и трех дней, как Иван Матвеич должен был убедиться, что
для совместного житья недостаточно одних только приятельских отношений и
таких "общих мест", как трезвость, честность и не буйный характер.
Иван Матвеич и Петр Петрович с внешней стороны так же похожи друг на
друга, как инструменты, на которых они играют. Петр Петрович - высокий,
длинноногий блондин, с большой стриженой головой, в неуклюжем,
короткохвостом фраке. Говорит он глухим басом; когда ходит, то стучит;
чихает и кашляет так громко, что дрожат стекла. Иван же Матвеич изображает
из себя маленького, тощенького человечка. Ходит он только на цыпочках,
говорит жидким тенорком и во всех своих поступках старается показать
человека деликатного, воспитанного. Приятели сильно расходятся и в своих
привычках. Так, контрабас пил чай вприкуску, а флейта внакладку, что при
общинном владении чая и сахара не могло не породить сомнений. Флейта спала
с огнем, контрабас без огня. Первая каждое утро чистила себе зубы и мылась
душистым глицериновым мылом, второй же не только отрицал то и другое, но
даже морщился, когда слышал шуршанье зубной щетки или видел намыленную
физиономию.
- Да бросьте вы эту мантифолию! - говорил он.- Противно глядеть!
Возится, как баба!
Нежную, воспитанную флейту стало коробить на первых же порах. Ей
особенно не понравилось, что контрабас каждый вечер, ложась спать, мазал
себе живот какой-то мазью, от которой пахло до самого утра протухлым
жареным гусем, а после мази целых полчаса, пыхтя и сопя, занимался
гимнастикой, то есть методически задирал вверх то руки, то ноги.
- Для чего это вы делаете? - спрашивала флейта, не вынося сопенья.
- После мази это необходимо. Нужно, чтоб мазь по всему телу
разошлась... Это, батенька, ве-ли-ко-лепная вещь! Никакая простуда не
пристанет. Помажьте-ка себе!
- Нет, благодарю вас.
- Да помажьте! Накажи меня бог, помажьте! Увидите, как это хорошо!
Бросьте книгу!
- Нет, я привык всегда перед сном читать.
- А что вы читаете?
- Тургенева.
- Знаю... читал... Хорошо пишет! Очень хорошо! Только, знаете ли, не
нравится мне в нем это... как его... не нравится, что он много иностранных
слов употребляет. И потом, как запустится насчет природы, как запустится,
так взял бы и бросил! Солнце... луна... птички поют... чёрт знает что!
Тянет, тянет...
- Великолепные у него есть места!..
- Еще бы, Тургенев ведь! Мы с вами так не напишем. Читал я, помню,
"Дворянское гнездо"... Смеху этого - страсть! Помните, например, то место,
где Лаврецкий объясняется в любви с этой... как ее?.. с Лизой... В саду...
помните? Хо-хо! Он заходит около нее и так и этак... со всякими
подходцами, а она, шельма, жеманится, кочевряжется, канителит... убить
мало!
Флейта вскакивала с постели и, сверкая глазами, надсаживая свой
тенорок, начинала спорить, доказывать, объяснять...
- Да что вы мне говорите! - оппонировал контрабас. - Сам я не знаю,
что ли? Какой образованный нашелся! Тургенев, Тургенев... Да что Тургенев?
Хоть бы и вовсе его не было.
И Иван Матвеич, обессиленный, но не побежденный, умолкал. Стараясь не
спорить, стиснув зубы, он глядел на своего укрывающегося одеялом сожителя,
и в это время большая голова контрабаса казалась ему такой противной,
глупой деревяшкой, что он дорого бы дал, если бы ему позволили стукнуть по
ней хоть разик.
- Вечно вы спор поднимаете! - говорил контрабас, укладывая свое
длинное тело на короткой кровати. - Ха-рак-тер! Ну, спокойной ночи. Тушите
лампу!
- Мне еще читать хочется...
- Вам читать, а мне спать хочется.
- Но, я полагаю, не следует стеснять свободу друг друга...
- Так вот и не стесняйте мою свободу... Тушите!
Флейта тушила лампу и долго не могла уснуть от ненависти и сознания
бессилия, которое чувствует всякий, сталкиваясь с упрямством невежды. Иван
Матвеич после споров с контрабасом всякий раз дрожал как в лихорадке.
Утром контрабас просыпался обыкновенно рано, часов в шесть, флейта же
любила спать до одиннадцати. Петр Петрович, проснувшись, принимался от
нечего делать за починку футляра от своего контрабаса.
- Вы не знаете, где наш молоток? - будил он флейту.- Послушайте, вы!
Соня! Не знаете, где наш молоток?
- Ах... я спать хочу!
- Ну и спите... Кто вам мешает? Дайте молоток и спите.
Но особенно солоно приходилось флейте субботы. Каждую субботу
контрабас завивался, надевал галстук бантом и уходил куда-то глядеть
богатых невест. Возвращался он от невест поздно ночью, веселый,
возбужденный, в подпитии.
- Вот, батенька, я вам скажу! - начинал он делиться впечатлениями,
грузно садясь на кровать спящей флейты.- Да будет вам спать, успеете! Экий
вы соня! Хо-хо-хо... Видал невесту... Понимаете, блондинка, с этакими
глазами... толстенькая... ничего себе, канашка. Но мать, мать! Жох
старуха! Дипломатия! Без адвоката окрутит, коли захочет! Обещает шесть
тысяч, а и трех не даст, ей-богу! Но меня не надуешь, не-ет!
- Голубчик... спать хочу...- бормотала флейта, пряча голову под
одеяло.
- Да вы слушайте! Какой вы свинья, ей-богу! Я у вас по-дружески
совета прошу, а вы рожу воротите... Слушайте!
И бедная флейта должна была слушать до тех пор, пока не наступало
утро и контрабас не принимался за починку футляра.
- Нет, не могу с ним жить! - жаловалась флейта на репетициях.- Верите
ли? Лучше в слуховом окне жить, чем с ним... Совсем замучил!
- Отчего же вы от него не уйдете?
- Неловко как-то... Обидится... Чем я могу мотивировать свой уход?
Научите, чем? Уж я всё передумал!
Не прошло и месяца совместного житья, как флейта начала чахнуть и
плакаться на судьбу. Но жизнь стала еще невыносимей, когда контрабас
вдруг, ни с того ни с сего, предложил флейте перебираться с ним на новую
квартиру.
- Эта не годится... Укладывайтесь! Нечего хныкать! От новой квартиры
до кухмистерской, где вы обедаете, немножко далеко, но это ничего, много
ходить полезно.
Новая квартира оказалась сырой и темной, но бедная флейта помирилась
бы и с сыростью и с темнотой, если бы контрабас не изобрел на новоселье
новых мук. Он в видах экономии завел у себя керосиновую кухню и стал
готовить на ней свои обеды, отчего в комнате был постоянный туман. Починку
футляра по утрам заменил он хрипеньем на контрабасе.
- Не чавкайте! - нападал он на Ивана Матвеича, когда тот ел
что-нибудь.- Терпеть не могу, если кто чавкает над ухом! Идите в коридор
да там и чавкайте!
Прошел еще месяц, и контрабас предложил перебираться на третью
квартиру. Здесь он завел себе большие сапоги, от которых воняло дегтем, и
в литературных спорах стал употреблять новый прием: вырывал из рук флейты
книгу и сам тушил лампу. Флейта страдала, изнывала от желания стукнуть по
большой, стриженой голове, болела телом и душой, но церемонилась и
деликатничала.
- Скажешь ему, что я не хочу с ним жить, а он и обидится! Не
по-товарищески! Уж буду терпеть!
Но такая ненормальная жизнь не могла долго тянуться. Кончилась она
для флейты престранным образом. Однажды, когда приятели возвращались из
театра, контрабас взял под руку флейту и сказал:
- Вы извините меня, Иван Матвеич, но я наконец должен вам сказать...
спросить то есть... Скажите, что это вам так нравится жить со мной? Не
понимаю! Характерами мы не сошлись, вечно ссоримся, опротивели друг
другу... Не знаю, как вы, но я совсем очумел... Уж я и так, и этак... и на
квартиры перебирался, чтоб вы от меня ушли, и на контрабасе по утрам
играл, а вы всё не уходите! Уйдите, голубчик! Сделайте такую милость! Вы
извините меня, но долее терпеть я не в состоянии.