Василиса не виделась со своею дочерью уже четыре года. Дочь Ефимья после
свадьбы уехала с мужем в Петербург, прислала два письма и потом как в
воду канула; ни слуху ни духу. И доила ли старуха корову на рассвете,
топила ли печку, дремала ли ночью - и всё думала об одном; как-то там
Ефимья, жива ли. Надо бы послать письмо, но старик писать не умел, а
попросить было некого.
Но вот пришли святки, и Василиса не вытерпела и пошла в трактир к Егору,
хозяйкиному брату, который, как пришел со службы, так и сидел всё дома,
в трактире, и ничего не делал; про него говорили, что он может хорошо
писать письма, ежели ему заплатить как следует. Василиса поговрила в
трактире с кухаркой, потом с хозяйкой, потом с самим Егором. Сошлись на
пятиалтынном.
И теперь - это просходило на второй день праздника в трактире, в кухне
- Егор сидел за столом и держал перо в руке. Василиса стояла перед ним,
задумавшись, с выражением заботы и скорби на лице. С нею пришел и Петр,
ее старик, очень худой, высокий, с коричневою лысиной; он стоял и глядел
неподвижно и прямо, как слепой. На плите в кастрюле жарилась свинина;
она шипела и фыркала и как будто даже говорила: "Флю-флю-флю".
Было душно.
- Что писать? - спросил опять Егор.
- Чего! - сказала Василиса, глядя на него сердито и подозрительно. - Не
гони! Небось не задаром пишешь, за деньги! Ну, пиши. Любезному нашему
зятю Андрею Хрисанфычу и единственной нашей любимой дочери Ефимье
Петровне с любовью низкий поклон и благословение родительское навеки
нерушимо.
- Есть. Стреляй дальше.
- А еще поздравляем с праздником Рождества Христова, мы живы и здоровы,
чего и вам желаем от господа... царя небесного.
Василиса подумала и переглянулась со стариком.
- Чего и вам желаем от господа... царя небесного... - повторила она и
заплакала.
Больше ничего она не могла сказать. А раньше, когда она по ночам думала,
то ей казалось, что всего не поместить и в десяти письмах. С того
времени, как уехали дочь с мужем, утекло в море много воды, старики
жили, как сироты, и тяжко вздыхали по ночам, точно похоронили дочь. А
сколько за это время было в деревне всяких происшествий, сколько
свадеб, смертей! Какие были длинные зимы! Какие длинные ночи!
- Жарко! - проговорил Егор, расстегивая жилет. - Должно, градусов
семьдесят будет. Что же еще? - спросил он.
Старики молчали.
- Чем твой зять там занимается? - спросил Егор.
- Он из солдат, батюшка, тебе известно, - ответил слабым голосом старик.
- В одно время с тобой со службы пришел. Был солдат, а теперь, значит, в
Петербурге в водоцелебном заведении. Доктор больных водой пользует. Так
он, значит, у доктора в швейцарах.
- Вот тут написано... - сказала старуха, вынимая из платочка письмо. -
От Ефимьи получили, еще бог знает когда. Может, их уже и на свете нет.
Егор подумал немного и стал быстро писать.
"В настоящее время, - писал он, - как судба ваша через себе
определила на Военое Поприще, то мы Вам советуем заглянуть в Устав
Дисцыплинарных Взысканий и Уголовных Законов Военнаго Ведомства, и Вы
усмотрите в оном Законе цывилизацию Чинов Военаго Ведомства."
Он писал и прочитывал вслух написанное, а Василиса соображала о том, что
надо бы написать, какая в прошлом году была нужда, не хватило хлеба даже
до святок, пришлось продать корову. Надо бы попросить денег, надо бы
написать, что старик часто похварывает и скоро, должно быть, отдаст богу
душу... Но как выразить это на словах? Что сказать прежде и что после?
"Обратите внемание, - продолжал Егор писать, - в 5 томе
Военых Постановлений. Солдат есть Имя обчшее, Знаменитое. Солдатом
называется Перьвейшый Генерал и последней Рядовой..."
Старик пошевелил губами и сказал тихо:
- Внучат поглядеть, оно бы ничего.
- Каких внучат? - спросил старуха и поглядела на него сердито. - Да,
может, их и нету!
- Внучат-то? А может, и есть. Кто их знает!
"И поетому Вы можете судить, торопился Егор, - какой есть
враг Иноземный и какой Внутреный. Перьвейшый наш Внутреный Враг
есть: Бахус."
Перо скрипело, выделывая на бумаге завитушки, похожие на рыболовные
крючки. Егор спешил и прочитывал каждую строчку по нескольку раз. Он
сидел на табурете, раскинув широко ноги под столом, сытый, здоровый,
мордатый, с красным затылком. Это была сама пошлость, грубая, надменная,
непобедимая, гордая тем, что она родилась и выросла в трактире, и
Василиса хорошо понимала, что тут пошлость, но не могла выразить на
словах, а только глядела на Егора сердито и подозрительно. От
его голоса, непонятных слов, от жара и духоты у нее разболелась голова,
запутались мысли, и она уже ничего не говорила, не думал и ждала только,
когда он кончит скрипеть. А старик глядел с полным доверием. Он верил и
старухе, которая привела его сюда, и Егору; и когда упомянул давеча о
водолечебном заведении, то видно было по лицу, что он верил и в
заведение, и в лечебную силу воды.
Кончив писать, Егор встал и прочел всё письмо сначала. Старик не понял,
но доверчиво закивал головой.
- Ничего, гладко... - сказал он, - дай бог здоровья. Ничего...
Положили на стол три пятака и вышли из трактира; старик глядел
неподвижно и прямо, как слепой, и на лице его было написано полное
доверие, а Василиса, когда выходили из трактира, замахнулась на собаку и
сказала сердито:
- У-у, язва!
Всю ночь старуха не спала, беспокоили ее мысли, а на рассвете она
встала, помолилась и пошла на станцию, чтобы послать письмо.
До станции было одиннадцать верст.
II
Водолечебница доктора Б.О.Мозельвейзера работала и на Новый Год так же,
как в обыкновенные дни, и только на швейцаре Андрее Хрисанфыче был
мундир с новыми галунами, блестели как-то особенно сапоги; и всех
приходивших он поздравлял с Новым годом, с новым счастьем.
Было утро. Андрей Хрисанфыч стоял у двери и читал газету. Ровно в десять
часов вошел генерал, знакомый, один из обычных посетителей, а вслед за
ним - почтальон. Андрей Хрисанфыч снял с генерала шинель и сказал:
- С Новым годом, с новым счастьем, ваше превосходительство!
- Спасибо, любезнейший. И тебя также.
И, идя вверх по лестнице, генерал кивнул на дверь и спросил (он каждый
день спрашивал и всякий раз забывал):
- А в это комнате что?
- Кабинет для массажа, ваше превосходительство!
Когда шаги генерала затихли, Андрей Хрисанфыч осмотрел полученную почту
и нашел одно письмо на свое имя. Он распечатал, прочел несколько строк,
потом, не спеша, глядя в газету, пошел к себе в свою комнату, которая
была тут же внизу, в конце коридора. Жена его Ефимья сидела на кровати
и кормила ребенка; другой ребенок, самый старший, стоял возле, положив
кудрявую голову ей на колени, третий спал на кровати.
Войдя в свою комнату, Андрей подал жене письмо и сказал:
- Должно, из деревни.
Затем он вышел, не отрывая глаз от газеты, и остановился в коридоре,
недалеко от своей двери. Ему было слышно, как Ефимья дрожащим голосом
прочла первые строки. Прочла и уж больше не могла; для нее было довольно
и этих строк, она залилась слезами и, обнимая своего старшенького, целуя
его, стала говорить, и нельзя было понять, плачет они или смеется.
- Это от бабушки, от дедушки... - говорила она. - Из деревни... Царица
небесная, святители-угодники. Там теперь снегу навалило под крыши...
деревья белые-белые. Ребятуи на махоньких саночках... И дедушка
лысенький на печке... и собачка желтенькая... Голубчики мои родные!
Андрей Хрисанфыч, слушая это, вспомнил, что раза три или четыре жена
давала ему письма, просила послать в деревню, но мешали какие-то важные
дела: он не послал, письма где-то завалялись.
- А в поле зайчики бегают, - причитывала Ефимья, обливаясь слезами,
целуя своего мальчика. - Дедушка тихий, добрый, бабушка тоже добрая,
жалостливая. В деревне душевно живут, бога боятся... И церковочка в
селе, мужички на клиросе поют. Унесла бы нас отсюда царица небесная,
заступница-матушка!
Андрей Хрисанфыч вернулся к себе в комнатку, чтобы покурить, пока кто не
пришел, и Ефимья вдруг замолчала, притихла и вытерла глаза, и только
губы у нее дрожали. Она его очень боялась, ах, как боялась! Трепетала,
приходила в ужас от его шагов, от его взгляда, не смела сказать при нем
ни единого слова.
Андрей Хрисанфыч закурил, но как раз в это время наверху позвонили. Он
потушил папиросу и, сделав очень серьезное лицо, побежал к своей
парадной двери.
Сверху спускался генерал, розовый, свежий от ванны.
- А в этой комнате что? - спросил он, указывая на дверь.
Андрей Хрисанфыч вытянулся, руки по швам, и произнес громко:
- Душ Шарко, ваше превосходительство!
1900
Впервые напечатано в "Петербургской газете", 1900, N1,
с подзаголовком "Рассказ Антона Чехова".