Нужно было сломать старый дом, чтобы на месте его построить новый. Я
водил архитектора по пустым комнатам и между делом рассказывал ему разные
истории. Рваные обои, тусклые окна, темные печи - все это носило следы
недавней жизни и вызывало воспоминания. По этой, например, лестнице
однажды пьяные люди несли покойника, спотыкнулись и вместе с гробом
полетели вниз; живые больно ушиблись, а мертвый как ни в чем не бывало был
очень серьезен и покачивал головой, когда его поднимали с пола и опять
укладывали в гроб. Вот три подряд двери: тут жили барышни, которые часто
принимали у себя гостей, а потому одевались чище всех жильцов и исправно
платили за квартиру. Дверь, что в конце коридора, ведет в прачечную, где
днем мыли белье, а ночью шумели и пили пиво. А в этой квартирке из трех
комнат все насквозь пропитано бактериями и бациллами. Тут нехорошо. Тут
погибло много жильцов, и я положительно утверждаю, что эта квартира кем-то
когда-то была проклята и что в ней вместе с жильцами всегда жил еще
кто-то, невидимый. Особенно памятна мне судьба одной семьи. Представьте вы
себе ничем не замечательного, обыкновенного человечка, у которого есть
мать, жена и четверо ребят. Звали его Путохиным, служил он писцом у
нотариуса и получал 35 рублей в месяц. Это был человек трезвый,
религиозный, серьезный. Когда он приносил ко мне деньги за квартиру, то
всегда извинялся, что плохо одет; извинялся, что просрочил пять дней, и
когда я давал ему расписку в получении, то он добродушно улыбался и
говорил: "Ну, вот еще! Не люблю я этих расписок!" Жил он бедно, но чисто.
В этой средней комнате помещались четверо ребят и их бабушка; тут варили,
спали, принимали гостей и даже танцевали. В этой комнатке жил сам Путохин;
у него был стол, за которым он исполнял частные заказы: переписывал роли,
доклады и т.п. Тут, направо, обитал его жилец, слесарь Егорыч - степенный,
но пьющий человек; всегда ему было жарко, и оттого он всегда ходил босиком
и в одной жилетке. Егорыч починял замки, пистолеты, детские велосипеды, не
отказывался чинить дешевые стенные часы, делал за четвертак коньки, но эту
работу он презирал и считал себя специалистом по части музыкальных
инструментов. На его столе, среди стального и железного хлама, всегда
можно было увидеть гармонику с отломанным клапаном или трубу с вогнутыми
боками. Платил он за комнату Путохину два с полтиной, всегда был около
своего верстака и выходил только для того, чтобы сунуть в печку
какую-нибудь железку.
Когда я, что бывало очень редко, заходил вечерами в эту квартиру, то
всякий раз заставал такую картину: Путохин сидел за своим столом и
переписывал что-нибудь, его мать и жена, тощая женщина с утомленным лицом,
сидели около лампы и шили; Егорыч визжал терпугом. А горячая, еще не
совсем потухшая печка испускала из себя жар и духоту; в тяжелом воздухе
пахло щами, пеленками и Егорычем. Бедно и душно, но от рабочих лиц, от
детских штанишек, развешанных вдоль печки, от железок Егорыча веяло
все-таки миром, лаской, довольством... За дверями в коридоре бегали
детишки, причесанные, веселые и глубоко убежденные в том, что на этом
свете все обстоит благополучно и так будет без конца, стоит только по
утрам и ложась спать молиться богу.
Теперь представьте себе, что посреди этой самой комнаты, в двух шагах
от печки, стоит гроб, в котором лежит жена Путохина. Нет того мужа, жена
которого жила бы вечно, но тут эта смерть имела что-то особенное. Когда я
во время панихиды взглянул на серьезное лицо мужа, на его строгие глаза,
то подумал:
"Эге, брат!"
Мне казалось, что он сам, его дети, бабушка, Егорыч уже намечены тем
невидимым существом, которое жило с ними в этой квартире. Я глубоко
суеверный человек, быть может оттого, что я домовладелец и сорок лет имел
дело с жильцами. Я верю в то, что если вам не везет в карты с самого
начала, то вы будете проигрывать до конца; когда судьбе нужно стереть с
лица земли вас и вашу семью, то все время она остается неумолимо
последовательной и первое несчастье обыкновенно бывает только началом
длинной цепи... По своей природе несчастья - те же камни. Нужно только
одному камню свалиться с высокого берега, чтобы за ним посыпались другие.
Одним словом, уходя после панихиды от Путохина, я верил, что ему и его
семье несдобровать...
Действительно, проходит неделя, и нотариус неожиданно дает Путохину
отставку и на его место сажает какую-то барышню. И что же? Путохина
взволновала не столько потеря места, как то, что вместо него посадили
именно барышню, а не мужчину. Почему барышню? Это его так оскорбило, что
он, вернувшись домой, пересек своих ребятишек, обругал мать и напился
пьян. За компанию с ним напился и Егорыч.
Путохин принес мне плату за квартиру, но уже не извинялся, хотя
просрочил 18 дней, и молчал, когда брал от меня расписку в получении. На
следующий месяц деньги принесла уже мать; она дала мне только половину, а
другую половину обещала через неделю. На третий месяц я уже не получил ни
копейки, и дворник стал мне жаловаться, что жильцы квартиры N 23 ведут
себя "неблагородно". Это были нехорошие симптомы.
Представьте себе такую картину. Хмурое петербургское утро глядит в
эти тусклые окна. Около печки старуха поит детей чаем. Только старший внук
Вася пьет из стакана, а остальным чай наливается прямо в блюдечки. Перед
печкой сидит на корточках Егорыч и сует железку в огонь. От вчерашнего
пьянства у него тяжела голова и мутны глаза; он крякает, дрожит и кашляет.
- Совсем с пути сбил, дьявол! - ворчит он.- Сам пьет и других в грех
вводит.
Путохин сидит в своей комнате на кровати, на которой давно уже нет ни
одеяла, ни подушек, и, запустив руки в волоса, тупо глядит себе под ноги.
Он оборван, нечесан, болен.
- Пей, пей скорей, а то в школу опоздаешь! - торопит старуха Васю.-
Да и мне время идти к жидам полы мыть...
Во всей квартире только одна старуха не падает духом. Она вспомнила
старину и занялась грязной черной работой. По пятницам она моет у евреев в
ссудной кассе полы, по субботам ходит к купцам стирать и по воскресеньям,
с утра до вечера, бегает по городу и разыскивает благодетельниц. Каждый
день у нее какая-нибудь работа. Они и стирает, и полы моет, и младенцев
принимает, и сватает, и нищенствует. Правда, и она не прочь выпить с горя,
но и в пьяном виде не забывает своих обязанностей. На Руси много таких
крепких старух, и сколько благополучий держится на них!
Напившись чаю, Вася укладывает в сумку свои книги и идет за печку;
тут рядом с платьями бабушки должно висеть его пальто. Через минуту он
выходит из-за печки и спрашивает:
- А где же мое пальто?
Бабушка и остальные ребятишки начинают вместе искать пальто, ищут
долго, но пальто как в воду кануло. Где оно? Бабушка и Вася бледны,
испуганы. Даже Егорыч удивлен. Молчит и не двигается один только Путохин.
Чуткий ко всякого рода беспорядкам, на этот раз он делает вид, что ничего
не видит и не слышит. Это подозрительно.
- Он пропил! - заявляет Егорыч.
Путохин молчит, значит, это правда. Вася в ужасе. Его пальто,
прекрасное пальто, сшитое из суконного платья покойной матери, пальто на
прекрасной коленкоровой подкладке, пропито в кабаке! А вместе с пальто,
значит, пропит и синий карандаш, лежавший в боковом кармане, и записная
книжка с золотыми буквами "Nota bene"! В книжке засунут другой карандаш с
резинкой, и, кроме того, в ней лежат переводные картинки.
Вася охотно заплакал бы, но плакать нельзя. Если отец, у которого
болит голова, услышит плач, то закричит, затопает ногами и начнет драться,
а с похмелья дерется он ужасно. Бабушка вступится за Васю, а отец ударит и
бабушку; кончится тем, что Егорыч вмешается в драку, вцепится в отца и
вместе с ним упадет на пол. Оба валяются на полу, барахтаются и дышат
пьяной, животной злобой, а бабушка плачет, дети визжат, соседи посылают за
дворником. Нет, лучше не плакать.
Оттого, что нельзя плакать и возмущаться вслух, Вася мычит, ломает
руки и дрыгает ногами или, укусив себе рукав, долго треплет его зубами,
как собака зайца. Глаза его безумны, и лицо искривлено отчаянием. Глядя на
него, бабушка вдруг срывает со своей головы платок и начинает тоже
выделывать руками и ногами разные штуки, молча, уставившись глазами в одну
точку. И в это время, я думаю, в головах мальчика и старухи сидит ясная
уверенность, что их жизнь погибла, что надежды нет...
Путохин не слышит плача, но ему из его комнатки все видно. Когда
полчаса спустя Вася, окутанный в бабушкину шаль, уходит в школу, он, с
лицом, которое я не берусь описать, выходит на улицу и идет за ним. Ему
хочется окликнуть мальчика, утешить, попросить прощения, дать ему честное
слово, призвать покойную мать в свидетели, но из груди вместо слов
вырываются одни рыдания. Утро сырое, холодное. Дойдя до городского
училища, Вася, чтобы товарищи не сказали, что он похож на бабу,
распутывает шаль и входит в училище в одной только куртке. А вернувшись
домой, Путохин рыдает, бормочет какие-то несвязные слова, кланяется в ноги
и матери, и Егорычу, и его верстаку. Потом, немного прийдя в себя, он
бежит ко мне и, задыхаясь, ради бога просит у меня какого-нибудь места. Я
его обнадеживаю, конечно.
- Наконец-таки я очнулся! - говорит он.- Пора уж и за ум взяться.
Побезобразничал - и будет с меня.
Он радуется и благодарит меня, а я, который за все время, пока владею
домом, отлично изучил этих господ жильцов, гляжу на него, и так и хочется
мне сказать ему:
- Поздно, голубчик! Ты уже умер!
От меня Путохин бежит к городскому училищу. Тут он шагает и ждет,
когда выпустят его мальчика.
- Вот что, Вася! - говорит он радостно, когда Вася наконец выходит.-
Мне сейчас обещали место. Погоди, я куплю тебе отличную шубу... я тебя в
гимназию отдам! Понимаешь? В гимназию! Я тебя в дворяне выведу! А пить
больше не буду. Честное слово, не буду.
И он глубоко верит в светлое будущее. Но вот наступает вечер.
Старуха, вернувшись от жидов с двугривенным, утомленная и разбитая,
принимается за стирку детского белья. Вася сидит и решает задачу. Егорыч
не работает. По милости Путохина он спился и теперь чувствует неодолимую
жажду выпить. В комнатах душно, жарко. Он корыта, в котором старуха моет
белье, валит пар.
- Пойдем, что ли? - угрюмо спрашивает Егорыч.
Мой жилец молчит. После возбуждения ему становится невыносимо скучно.
Он борется с желанием выпить, с тоской и... и, конечно, тоска берет верх.
История известная...
К ночи Егорыч и Путохин уходят, а утром Вася не находит бабушкиной
шали.
Вот такая история происходила в этой квартире. Пропивши шаль, Путохин
уж больше не возвращался домой. Куда он исчез, не знаю. После того, как он
пропал, старуха сначала запила, а потом слегла. Ее свезли в больницу,
младших ребят взяла какая-то родня, а Вася поступил вот в эту прачечную.
Днем он подавал утюги, а ночью бегал за пивом. Когда из прачечной его
выгнали, он поступил к одной из барышень, бегал по ночам, исполняя
какие-то поручения, и его звали уже "вышибалой". Что дальше было с ним, я
не знаю.
А в этой вот комнате десять лет жил нищий-музыкант. Когда он умер, в
его перине нашли двадцать тысяч.
1887
Впервые - "Петербургская газета", 1887, N294,
с подзаголовком "Рассказ суеверного человека".