СЛОБОЖАНЕ
Малороссийские рассказы
Григория Данилевского
1854

ДЕДУШКИН ДОМИК.
(Над. Фед. Бантыш).

Теплинский лес выходит на большую чумацкую дорогу. В старину, по случаю частых разбоев, о нем говорили: «Кто минует голую долину, да высокую могилу, да теплинский лес, то не возьмет того бес!» Времена стали другие. Лес состарелся и измельчал. Но одна половина его, именуемая Черточешенским уступом, по прежнему пугает праздное воображение людей. Дремучая дебрь уступа полна таинственности и мрачных красок. Впрочем, слово дремучая да не введет никого в ошибку; дремучего здесь собственно очень мало, потому что эта дебрь простирается не далее каких-нибудь двух или трех верст, и дремлется в ней разве одному усталому от зноя лесничему да старику-дровосеку. Нет в теплинском лесу ни рысей, ни песцов, ни россомах, ни горностаев; нет в нем ни барсуков, ни соболей, ни ланей, ни бобров, ни медведей. За то в неисчислимом множестве прыгают в его чаще приземнистые, краснобурые лисицы; за то все дубки и орешники его усеяны белками; зато волки в нем, как дома; никто им, уже более пятнадцати лет, не мешает тут плодиться, делать набеги на соседние слободки и хватать из соседних слободок лучших п оросят и барашков. Один только раз досталось в ближнем селе, Панковке, какому-то косолапому серку́; за тоже он и наделал дел! Пробрался в околицу, да не только пробрался, а отыскал еще хату, и чью бы вы думали? — самого ата́мана, Колодяжнаго-Юхты, он же и Хриновый-Буряк, — отыскал, вошел в сени, из сеней в двери, залез на печку, съел там три окорока, откопченных к петровским-рóзговенам, закусил миской вареников с ягодами, да там же и заснул! И досталось же за это косолапому серку! – Теплинский лес перерезан многими озерами, из которых Лебяжье, Плоское и Кривое считаются лучшими, потомучто нигде нет такого множества дичи, как там. В Черточешенском уступе, о котором пойдет главная речь, протекает небольшое безымянное, подвижное озеро, просачиваясь из безымянного же болота, и теряется тут же между тростниками.

На низменной просеке Черточешенского уступа, на гребне зеленого косогора, над озером и болотом, стоит дедушкин домик. Он стоит тут уже с давних пор....

Вид с косогора на воду, перебившуюся кучковатыми плёсами, по которым, едва пробежит ветер, стелется лилово-сизый отлив, и на сочную зелень болота, в раме тростников и густолистых кустарников, хорош, особенно летом! Какая странная и причудливая растительность! Как перевиты эти сучковатые деревья диким хмелем! По окраинам озера стелются позчучие травы, называемые бабьим неводом. Чемерка, лопухи, козий-листик и заячья-капустка, былина и рясно-головая ку́ль-бабка, волошки и сочные козе́льки, так любимые собирательницами грибов и лесных ягод, козельки всех родов и свойств: и белоголовый, дрябчатый смодвь, и сизый молочай, и голубая колючка, и рогоз, и, наконец сладкие шпичаки́: чего только нет в этом лесу! А как настанет весною прилет птиц и запоет, застонет кудрявый лес! По влажному, остывшему илу, как на коньках, скользят и бегают пестрые курочки, и серая поверхность усеявается крестиками пурпурных ножек, как старинная рукопись старинными словами! Каждый куст, каждая ветка одеты своею благоуханною атмосферою! А носатый огарь, точно клок красного сукна, перебрасывается с дерева на дерево, бегает и тихо вытаскивает из влажной земли сладкие корешки, белые поросли камыша и прошлогодних букашек, или же, беззаботно набегавшись, стоит себе на одной ножке, зажмурив глаза по сторонам поднятого носика, и дремлет под полусонное жужжание кузнечиков и мошек, и медленно качаются вокруг него широкие, сквозящие лопухи, и махровые ленты хмеля, и тихо застилает его прохлада подступающего вечера, и проносятся над ним, как бродячие певчие струны, рогатые жукалки и трепетные, сумеречные бабочки! Но вот, заливаются голубым и красным потопом цветущие не́коси! Трещит и сохнет, отнесенный весеннею водою, бурелом и разное, мелкое ухвостье! В камышах пробираются облинялые, безкрылые утки. Гнезда свиты, начинается бесконечная, громкая, роскошная лесная свадьба! Вот она идет и подступает.... На тихой, утренней заре, когда по темным деревьям только что мелькнули желто-пурпурные пятна и туман свился и плывет над болотом, — в недосягаемой вышине берут верьх и идут какие-то чудные звуки; точно торжественный, таинственный благовест раздается под небесами и падает на землю! И вот, все слышнее и слышнее, все ближе и ближе! Несутся воздушные полки воздушных армий... На лес проливается целое море звуков! Черкание болотных веретенников, сонное курруканье горлинок, звон травников, как теньканье крохотных, стеклянных колокольчиков, резкое чоканье дроздов и дребезжащий смех пустынной хóхотвы, как ауканье спрятанного в кустах лешего, долетающий откуда-то чуть слышный бой перепела, треск куличка и печальные перезваниванья иволги, — сколько странных, сколько причудливых голосов и звуков! Но и в тихое, осеннее время, когда матери перестали уже печально скликать разбежавшихся и разлетевшихся детей, когда в траве не шныряют уморительные куличата, и гусыня не переносит уже с плёса на плёсо за шейку крохотных гусенков; когда белоствольная береза ярко отделяется и сверкает на матовом багрянце вязов и сквозящаго, лапчатого клена; когда наконец голубое сукно васильков уже не застилает ни болотной кутемы, ни пеструшки; и в тихое, осеннее время, теплинский лес имеет много торжественно-таинственного! Погóныш, как тень, скользит в сумерки по темной, ползучей шмаре; неугомонный дятел долбит и вьется вокруг дупла столетнего, увешанного вороньими гнездами береста, и звучно падает в пустынной тиши изсохший лист, считая обнаженные сучки и ветви, и звучно уносится умирающая до новой весны, певучая лесная жизнь!...

Дедушка был не промах, когда построил свой домик на таком выгодном месте! Домик представляет любопытное зрелище. Он стар и покачнулся на бок. Соломенная крыша его завихрилась и поднялась от ветра, как панцырь у ежа. Бревна его исчерчены иероглифами червей, а крыльцо, как остав павшего в степи коня, проросло крапивою! Небольшой ребенок даже и не взойдет на него; он взойдет на него только при помощи опрокинутого ведра или колоды, на которой дедушка кует проволочные крючки для своих удочек. Зато, в теплую погоду, от весны до весны, окна домика раскрыты настеж, и свободно влетают в них мошки и сумеречные бабочки, и свободно влетают в них лепестки цветущих яблонь и молодые ласточки и синички. Когда подобное обстоятельство случается, родители крохотных птичек долго летают и тиликают в ветвях соседних деревьев, предполагая, что это дедушка, хищным набегом на их владения, похитил маленьких птичек! А дедушка ходит себе в мерлушковом халате, ходит и знать ничего, не хочет! Зеленый картуз, с гигантским овально-продолговатым козырьком, весьма напоминающим утиный нос, покоится на его голове! И ходит себе дедушка, заглядывая под кусты и деревья, колируя и подпиливая засохшие сучки и весело дедушка посмотривает с зеленого косогора!... А тишина в старом домике невозмутимая! Дедушка однажды сознался, что в какое-то, особенно бурное лето, птичка, именуемая овсянкою, залетела в окно его спальни, на глазах его свила в углу, в развешанных мотках пряжи, гнездышко, выкормила детей и с новорожденною семьею снова улетела из спальни. Как не последний мечтатель, дедушка дал этому событию такое значение: «Прийдет время, и вот он сам явится в домик, с маленькою, своею собственною птичкою!» Впрочем, это было еще давно-давно, в годы прошедшей юности! — Черточешенский уступ видел дедушку и ребенком, у которого щеки походили на спелые яблоки, а голова на репейник, и школяром, улетевшим из соседнего городка на каникулы, с новоизобретенными хлопушками и незатянувшимся синяком под глазом, и офицером, в мундире, с желтым воротником, на который заглядывались соседние хуторянки, владетельницы пары черных бровей, полной груди, звонкого девического смеха и нескольких десятин зеленых, грунтовых садиков; не видел только родимый лес дедушки счастливым !

Но что же это за дедушка? Каково его начало и происхождение? — История дедушки есть история его домика, и потому расскажем обстотельно последнюю!

И во-первых, история древняя.

С давних давен и старинной старины территория теплинского леса принадлежала предкам дедушки. Зажиточные предки, считавшие свои земли не клочками болот и озер, а десятками тысяч десятин земли, десятками тысяч десятин нетронутой плугом, пустынной нови, по которой рыскала татарва, жили в высоком, пространном доме, срубленном из столетних дубов. Двойной частокол окружал дом; на столбе, середи двора, качался сторожевой колокол и звучал цепью привязанный к столбу медвежонок. Старые деды жили весело, родились и умирали, не выезжая далее соседнего поветового городка. В темные, осенние ночи, когда волки выли за озером, под проливным дождем, у ворот, останавливался путник, колокол звучал над озером и селом с низенькою церковью, раскинутым у подошвы холма, и рычал на цепи косматый, сторожевой медвежонок. Столетний, слепой садовник, отыскивая дорогу палкою, с фонарем, вводил путника в пространный дом.

Тут было тепло и отрадно, среди развешанной и расставленной утвари! Хозяин, с кубком вина на серебряном блюде, встречал гостя, а в высокую, резную дверь, входила стройная панночка, в парчевом платье и с корабликом на голове, панночка, у которой полный стан не перетягивался рюмочкой и густые брови были, как на шнурочке! Гость с хозяином заводил речи об иностранных землях и народах, о далеких штурмах и боях! Говорил гость, и долго, по его отъезде, чудились панночке и ее седоусому отцу битвы и пожары, пышные убранства и громы музыки, турниры и чужеземные красавицы, и тихая сладкая речь гостя, которого наконец догоняла, вдали от них, в чужом краю, вражья пуля! — Тихо старелся и разрушался величественный, дубовый замок предков! Иногда, во время домашних праздников и пиров, при громогласных ура и выстрелах пушек, стоявших у ворот частокола, не малое количество штукатурки падало с потолка на подносы, уставленные кубками, и стены дома многозначительно покрякивали на шумные заздравные тосты.

Когда дедушка принял наследство и вышел в отставку, родовое село его, за разные забавы и увеселения предков, неожиданно продали и перевели куда-то за реку. Не спасли дедушку ни желтый офицерский воротник, ни диплом шляхетного корпуса, где он кончил свое воспитание. Дедушка скинул сюртук, сказал: «Ну что же? не взяла!» подумал, подумал и сломал свой старый большой дом. В видах улучшения печальных обстоятельств, на первый раз, из обломков дома, был выстроен овчарный загон, при чем сам владелец поселился под косогором, в орешнике, в курене старой пасеки. Вследствие этого, всяк, кто проезжал по лесу торною, обозною дорогою, немало изумлялся, при виде обширного овечьего загона, с резными окнами и игольчатыми фронтонами на углах уцелевшей крыши! Но, в одну бесснежную зиму, пали все овцы дедушки и планы на улучшение печальных обстоятельств рушились! Дедушка скинул и щегольской хуторянский бешмет, синий с выпушками, как мундир у сотника, надел мерлушковый халат и из овчарного загона выстроил маленький домик. Он выстроил его на пепелище старого дома, выстроил у подножия высокаго, развесистого дуба, как под сению мирного священного предания. Этот дуб вырос из желудя, посаженного перед крыльцом старого большого дома, в тот самый достопамятный день, как дедушка дедушки впервые ввел в него свою молодую, стройную жену и, по тогдашней польской моде, торжественно поцеловал ее перед толпою собравшейся челяди. Желудь, через много лет, превратился в громадный, зеленый дуб, который на тридцать шагов протянул кругом свои тяжелыя, плодоносные ветви, и под этими ветвями, как былинка у подножия одряхлевшего, павшего дерева, вырос скромный преемник пространных дедовских палат, низенький домик, с двумя окошечками на озеро....

В древней истории домика есть еще один довольно замечательный эпизод: именно, происхождение воздушного моста к домику, у подножия холма....

Воздушный мост произошел так. Устроивши свое гнездо, дедушка пустился мечтать о присоединении нового лица к своему уголку, которое бы согрело и осветило его жизнь, задумал жениться. — Вследствие этого, он частенько стал переезжать узкую плотину, отделявшую часть озера и болота от холма, и появляться в тихих домиках соседних хуторян. Соседние хуторяне также нередко стали завертывать к обладателю Черточешенского уступа. Как вдруг, в одну дождливую весну, потоки с ближних меловых пригорков хлынули на болото и перерезали, глубокою водомоиною, плотину под холмом. Дедушка очутился в - засаде, отрезанным от остального мира! Однако же он не потерялся и задумал выстроить через провалье мост. С этою целью, он приказал единственному слуге и плотнику, рубить по соседству удобные деревья. Удобнейшим оказался на первый случай высокий вяз, росший у самой водомоины, и плотник начал с него. Переправился через овраг, привязал к вершине дерева веревку, к веревке коня, и стал рубить дерево. Громадный вяз затрещал, рухнул, но вместо того, что бы упасть на сторону, где стоял плотник, упал на другой край провалья и своею страшною силою перекинул через провалье лошаденку. Дедушка в это время сидел у озера, в орешнике, калируя какую-то дикую щепу. Когда конь перелетел через овраг, он медленно поправил на голове картуз, с утиным козырьком, и заметил: «Какой это бесов сын там лошадьми кидается?» А растерянный плотник, стоя на другой стороне провалья, ударил об полы руками и заметил: «Чтoб было и волов привязать!» — Это событие далеко обошло словоохотливый околодок. Вяз сделался с той поры мостом, через который весною, когда вода с шумом бежит по дну оврага, посетители переходят безопасно, придерживаясь за суковатые ветви, а дедушка, которого посещать стало также легко, как брать приступом крепости, получил прозвище Черточешенского кулика, и это прозвище, при помощи дедушкина козырька и халата, навсегда за ним осталось...

Теперь средняя история дедушкина домика.

Средняя история дедушкина домика обнимает только одно важное событие: именно, смерть той особы, которая долженствовала сделаться его подругою, долженствовала согреть и осветить его жизнь.

Это трогательное событие излагается в туземных преданиях, с малейшими подробностями. Дедушка посватался за дочку поветового комиссара, табуны которого до сих пор расхаживают по окрестной степи. Гордый предстоящим счастием и родством, за несколько дней до свадьбы, по старинному обычаю, поехал дедушка с своею невестою на богомолье в соседнюю златоверхую пустынь. Дорогою неописанное горе посетило его! Простудившись под грозою, невеста его заболела и умерла, в виду златоверхой пустыни! Дедушка похоронил ее и вернулся домой один, без своей молодой невесты, вернулся один, с маленькою местною иконою из монастыря! Толпа соседей и родных весело поджидала его возвращения. Выйдя из брички, дедушка подошел к будущему своему тестю, который, с пенковою трубкою, стоял впереди всех, и, подавая ему икону, сказал: «Вот теперь моя невеста!» сказал и тихо пошел в домик. И когда он опять вошел в домик, когда Старые стены опять увидели его холостяком и сиротою, когда вспомнил дедушка овсянку, голос его задрожал, точно оборванная струна, и он заметил: «Ну что же? опять не взяла!» сказал, и стал довольно храбро утешать родных. Без гостей, однако же, он слег в постель, раздались его глухие рыдания, и никогда уже, с той поры, он не мог найти прежней беззаботной мечты о счастии и о супружестве! Дедушка сдержал слово и навеки остался холостяком! Никогда более не заводил он речи о прошлом, и одно только обстоятельство напоминало знающим его о невозвратной потере. На погосте хутора, где опущена в землю дорогая особа, дедушка взял на память несколько отростков яблонь и посадил их возле своего домика. Яблони поднялись и разрослись, и скоро верхушками своими стали заслонять от глаз дедушкин домик, так, что теперь его уже и не приметишь из-за их зеленолистой стены! На чугунном же памятнике кладбища, дедушка изобразил следующую многозначительную надпись: «Покойся, моя бедная!» и внизу: «Боже! не отринь ее от лица твоего!» — Тихо тосковал с тех пор дедушка! Бывало, чуть вечер, он уже сходит к озеру, садится на берегу, на обломок жёрнова, и закидывает в озеро удочку. Он сидит и смотрит в светлую воду! Смотрит и дожидается, когда колыхнется поплавок! Вода недвижна, и небо, как раскаленная по краям яхонтовая чаша, опрокинулось над лесом! Что же это рыба так лениво ловится? Что же это она не играет и не плещется? Но, вот, стекло воды дрогнуло! Туман расстилается, и тени бегут и уходят на темное дно!... Дедушка смотрит, дедушкин образ, как в живом зеркале, изменяется, яснеет! — Темные волосы змеятся вокруг лица, молодые глаза блещут жизнью и смуглый румянец сгоняет суровые морщины... Дедушка уже не в мерлушковом халате, а в военном сюртуке, молодец молодцом и красавец красавцем. А вот и еще какое-то лицо вышло и колышется, и блещет перебегающею тенью!.. Что ж с тобою, добрый дедушка? Слезы текут и застилают глаза твои, одинокое сердце сжимается тоской, ты вспомнил светлое, старое время! О, добрый дедушка! Не вернуть тебе светлого, старого времени, не вернуть тебе улетевшей молодости, не воскресить сокровенной страстишки твоего сердца! Спит твоя красавица в могиле, спит в белом платье и в полевых цветах, спит, и пустынный ветер гуляет над ее могилою! Задумался дедушка и не видит, что рыбка давно уже дергает поплавок, крутая волна расходится кругами и удочка скользит из ослабевших рук!—«Что это с вами, барин?» спрашивает старика работник, тот самый, который построил воздушный мост. – «Э, враг бы забрал ту канальскую рыбу!» отвечает суровым голосом старик, пряча взволнованное лицо свое: «все удочки оборвала канальская рыба, а толку – ни на лысого деда!»

Теперь, читатель, новейшая история дедушкина домика...

Но, что сказать об этой новейшей истории? Что сказать об ней? – Сказать ли, как дедушка ежедневно встает, выходит на ветхое, поросшею крапивою крыльцо, и любуется видом владения, которое все, как на ладони, открывается с холма? Сказать ли о том, как дедушка любит свое зелено-водное болото и сладко верит в его постоянство и красоту? Не говорите старику о других местах и событиях; не говорите ему о счастии света, за чертою его лесного уголка! Не указывайте ему синеющую полосу большой проезжей дороги, как горизонт иной жизни и иного мира, видной с вершины косогора, дороги, по которой несется пыль бегущих и пропадающих вдали экипажей, летят и затихают звуки колокольчиков, и уносятся чуть-слышные песни идущих с поля слобожан, беззаботные песни, веселые и радостные песни! Дедушка махнет рукою и горько усмехнется! Не нужно ему ваших дорог и экипажей, не нужно ему ваших колокольчиков и песен! Есть у него другого рода песни, есть у него свой неумолкаемый, причудливый оркестр! Что за песни, что за звуки!...

Чуть заря и день переклонился к закату, зеленое болото, пышное болото уже заводит строй своих разнообразных инструментов! В высоком тростнике, то там, то сям, начинают позвякивать отдельные голоса, позвякивать в разлад, как смычки несмелых еще школьников! Им, робко и также в разлад, вторят колокольчики травников и рога далекой утиной стаи, где-то пролетающей на ранний ночлег! Но вот, принеслось черканье коростеля, валторна филина огласила холмы и перелески, кваканье миллионов лягушек встало и поднялось в болоте, и окрестность потонула в море вечерней музыки, потонула до поры, когда ясная песня одинокого соловья-ночника раздастся, сменит все и воцарится до рассвета!

Среди неумолкаемой музыки птиц и лягушек, в виду зеленого болота, дедушка создал еще особый мир друзей! У него под стать болоту, был, например, недавно фаворит-петух... Иногда, рано поутру, дедушка, бывало, выйдет на крыльцо, переклонится через забор садика против солнца, которое начинает тихо вырезываться из-за леса, протягивая лучи к белой, махровой маковине и осыпая ее пурпурными брызгами, а петух то и дело кричит с холма на озеро! Он кричит и прислушивается, кричит до того, что наконец охрипнет и произведет такой странный звук, что сам отшатнется в сторону и долго высматривает, наставив голову так, что один глаз его смотрит в землю, а другой на крышу домика, кто это так странно крикнул? — Дедушка на это тоже, бывало, слушает, слушает и пойдет в комнаты, тряся головою и повторяя: — «Эка, бес птица, как кричит! Совсем, как будто, и не птица и точно кричит что нибудь другое!» — Этот петух жил очень долго и пропал неожиданно безвести; все старания в поисках его остались без успеха. У дедушки было появился тоже еще другой слуга, кроме упомянутого выше плотника, какой-то белокурый, хорошенький мальчик из соседнего села, который пришел однажды зимою и нанялся на год! Должность его состояла в хождении за коровою и в топке печей. Но мальчик ужился недолго. Одна комната дедушки была с низу до верху увешана портретами предков. Раскрашенные портреты предков стали тревожить маленького истопника! Едва разложит он огонь и сядет у печки, едва поднимет голову – три ряда фамильных портретов, три ряда темных лиц уже и смотрят на него во все глаза! В первый раз, от непреодолимого ужаса, истопник убежал и не появлялся целых два дня; но потом догадался и раскаленною кочергою выжег глаза всем тётенькам, дяденькам, бабушкам и дедушкам дедушки! Нечего говорить, с каким триумфом был изгнан новый истопник из домика дедушки!

И вот, года бегут и заменяются годами, дедушкин домик ветшает и разрушается! Нет перед его крыльцом сторожевого колокола, нет перед ним медвежонка на звучной цепи, и далекие путники редко заезжают к нему! Зато, в бурное невзгодье, когда осень расстилается над омертвелым лесом, когда в воздухе бушует холодная, пронзающая стужа, и крупный дождь хлещет в окна домика и сбегает по ветвям столетняго дуба, — под крышу низенького домика собираются соседи и друзья дедушки...

Все тут собираются, в теплую, увешанную травами и безглазыми портретами, комнатку! В вечернем, подступающем сумраке, не видно никого; все молчат, будто заснули, и только голос рассказчика тихо раздается в комнате. Кто же рассказывает? Кому внимает уютный кружок слушателей? — Рассказывает дедушка.

... «Жили, были старик да старуха, рассказывает дедушка. Вот и стала говорить старику старуха: Пойди, да и пойди в лес по яблоки!— Пошел старик в лес, набрал яблок, а ночь надвинулась со всех сторон такая, что хоть глаз выколи, и заночевал старик в лесу, заночевал в хатке старой лесничихи. Лежит старик на лавке, лежит, а ветер так и воет, так и воет, и деревья бьются ветками над хаткой. Вот и слышит старик, кто-то подходит к окну и ударил. — «А что? спрашивает лесничиха: что скажешь?» — «Родилось на свете столько-то новых людей! отвечает голос за окошком: какова будет их доля?» — Лесничиха подумала и весело ответила: «Доля будет легкая и счастливая!» — Голос за окошком затих, и опять завыл по лесу ветер, и деревья опять забились ветками над хаткой. — Не успел старик и глаз сомкнуть, кто-то опять подходит к окошку и ударил. — «Что скажешь?» спрашивает опять лесничиха. — «Родилось еще на свете столько-то новых людей! отвечает голос за окошком: какова будет их доля?» Лесничиха опять подумала-подумала и уже печально ответила: «Доля будет тяжкая и несчастная!» — Старик чем-свет схватился из хатки и вышел. — «Ну! подумал он: попал же я к лесничихе, нечего сказать! переночевал чуть не у самой судьбы в гостях!» — Оглянулся, хатки уже нет, вот точно ее и не было между деревьями, точно сквозь землю провалилась; приходит домой, и того удивительнее: около печи колыска, и двое близнецов лежат подле жены! Ахнул старик и остановился на пороге...»

— Да, впрочем, может быть сказка такая уже страшная, что и рассказывать ее дальше не надо? спрашивает неожиданно дедушка, оглядывая нас с улыбкою....

— Ах, нет! нет, дедушка! рассказывайте, рассказывайте! — лепечут голоса маленьких слушателей: совсем, дедушка, и не страшно!

(А уже, где не страшно? Просто, как говорится, нас всех давно из-за плечей хватало, и в темных окнах мерещились косматые лица.)

— Ну, когда не страшно, так я буду говорить, замечает дедушка: только вы впрочем и не бойтесь, дальше оно точно совсем уже и не страшно, и вы не смотрите на то, что пока оно может быть и страшно!

Табакерка дедушки скрипит и кружок слушателей стесняется к столу ближе....

— «Вот, продолжает дедушка: прошло немало лет, сыновья старика подросли и стали уже подмогою в хозяйстве! Только повесил голову старик... Близнец постарше, чтo бы ни делал, все делал хорошо, и работа кипела у него, как у целой артели работников. Но младшему ничто не удавалось! Куда бы ни кидался, за что бы он ни брался, — все шло комом и все валилось из рук; а работал и бился он из последних сил. — «Нет! подумал старик, качая головою: ты родился не вместе с братом, ты родился в то время, как судьба назначала людям долю тяжкую и несчастную!» — И решился старик еще раз попытать судьбу... Послал сыновей в лес, а сам положил на дороге, на плотине, мешок с деньгами и прилег подле в кустах, думая, что хоть обманом, а найдет таки младший сын деньги, найдет и подумает, что он сам их нашел и разбогател, потому что разве уже один слепой их тут не найдет! — Вот, смотрит старик, выходит из лесу точно младший сын, выходит и идет к плотине. Только что-же?.. Дошел бедняга почти к самому мешку, оглянулся, посмотреть, идет ли старший брат из лесу, прилег на плотине, прилег обождать старшого брата, и заснул... Ну, а уже старший брат, разумеется, подоспел, наткнулся на мешок и поднял его! — Подождал старик, как ушли сыновья домой, встал и тогда только совсем понял, что доли своей уже никак не минуешь, и что, чего бы только человек ни выгадывал, чего бы только он ни делал, а уже доли своей никак не минуешь!..»

Дедушка на минуту смолкает, оглядывает слушателей пристальным взором, и снова скрипит табакерка дедушки, и снова льются его рассказы...

Но вот, на дворе окончательно стемнело; слуга, сверстник дедушки, опять таки тот самый, который построил мост, вносит свечу и бережно, дрожащею рукою, опускает ее на стол, в кружок слушателей....

И, когда свеча, потрескивая и лениво вспыхивая, разгорится наконец и медленно раздвинет по воздуху мерцающий круг своего света, в этот круг, одно за другим, выступают из темноты лица гостей. Выступает в него и лилово-бирюзовый нос соседнего винокура, и черные, черные усы юнкера, дедушкина крестника, и русая, подобранная под золотую булавку, коса дедушкиной внучки, склоненной над гарусным вязаньем, и огромный, в виде малахитовой печатки, глаз соседнего овцевода, страстного охотника послушать и не менее страстного охотника потом рассказать о слышанном, и несколько чепцов, и несколько вытянутых, при рассказах дедушки, маленьких личек! Тут же, рядом, захваченное полосою света, выясняется и молодое, обрамленное белокурою бородою, лицо священника; он сидит в коричневой рясе, опоясанный розовым, вышитым поясом, и на пальце опущенной вдоль кресла руки его блестит золотое кольцо! И ничем, вплоть до ужина, не нарушаются рассказы дедушки! Разве неожиданно погаснет, среди страшного повествования, догоревшая свечка, и пораженные слушатели, после мгновенного остолбенения, громко расхохочутся, да упадут с потолка на стол семячки и чиликнет проснувшаяся в клетке птичка, которой блеск свечи покажется светом загорающегося утра!

История дедушки незадолго перед этим кончилась. Дедушка умер...

Случилось это очень просто. – За какой-то должишко, клочок земли, занимаемой болотом, был продан. Дедушка не унывал. «Ну, думал он себе: хоть болото теперь и не мое, а все таки его отсюда видно, и оно точно как будто мое болото!» — Дело однакоже вышло иначе. Новый владелец купленной земли, какой-то франт и мечтатель, напустил на болото кучу землероев и механиков, очистил его, осушил, вспахал и засеял какою-то новоизобретенною немецкою травкою, которую зовут травкою-фуфаркою. Травка-фуфарка принялась, а между тем болото, в постоянство и красоту которого дедушка слепо верил, исчезло, и вслед за ним исчезло и озеро, вытекавшее из болота! Дедушка было по прежнему стал храбриться и произнес: «Ну, что же? опять таки не взяла!» но решительно не перенес своей потери! Точно, чтo оборвалось у его сердца! Иногда еще, правда, он забывался и выходил по прежнему на крыльцо, с намерением, взглянуть на водное зеркало, в раме камышей, расстилавшееся у холма, выходил, послушать музыки, музыки птиц и лягушек, наполнявшей цветущее, зеленое болото!.. Но он тут же останавливался и закрывал лицо руками; не было более ни водного зеркала, ни камышей, ни чудной музыки! Тихо тосковал и угасал дедушка, слушая, как порою залетный филин садился на крышу ветхого домика и стонал, вещуя смерть! Ворчал старик и несколько раз порывался, убить из ружья докучливую птицу! Но наконец махнул рукою, и филин спокойно допел свою унылую песню, когда дедушка, прислушиваясь к дремотливому лепетанию листков своих подросших яблонь, тихо покинул землю...

В околодке разнесся недавно слух, будто через теплинский лес пройдет, предназначаемая из слобожанских степей к южному морю, железная дорога. Если это справедливо, то там, где еще недавно был маленький лесной домик и жил дедушка, лягут железные, длинные нити, и огненный паровоз, гремя и устилая небо дымом, полетит быстрее мысли, полетит, неся добро и пользу, и, устлав свой путь городами, игольчатыми станциями, садами, мостами, длинными трубами грохочущих фабрик и сверкающими домами новых сел, сотрет тяжелыми следами своими последние воспоминания о бедном, добром старике.