Версия 1.0 от 06 июля 2013 г. Текст и сверка (с переходом в новую орфографию) - public-library.ru, по "Слобожане", типография И.Фишона, Санкт-Петербург, 1853 г.
*) Перепелятник этот очень любопытный перепелятник. Все Шатихино полно его рассказов. Он между прочим уверял, что как-то и с ним было такое же приключение, что когда однажды, уже почти в сумерки, манил он перепела, что-то подошло под сетку, не своим голосом вававкнуло, да вдруг по-человечески и прибавило: «А что, брат? а га? Как, брат, поживаешь?» прибавило, поднялось с сеткой, и улетело без вести...»
Пел Явтух Шаповаленко по изюмскому форштадту, заглядывая во все окна и затрогивая всех прохожих. Шел он уже поздно на заре, на вечерницы, которые справлялись на двух–грошевую складчину молодежи ближней слободки, в лесу, на придонецкой водяной мельнице, около Глинска, и потому-то он расфрантился в пух и в прах. Синие нанковые шаравары, только что купленные на торгу и такие широкие, что из одной половины их можно было скроить семь рубашек, были туго-на-туго перетянуты у пояса широким ремнем, с бляхами и с висящими на нем медною гребенкой, коротенькой трубочкой и двумя алыми, где–то подхваченными лентами; и от этого стан лихого парубка гнулся и изворачивался, как тонкая былинка от ветра. Концы шаравар были засунуты в высокие, с железными подковами сапоги.... Поверх белой рубахи, с синим и красным шитьем у воротника, на плечи молодецки была накинута серая, с черными сердечками на поясе, свитка, а на волосы, до того густые, черные и курчавые, что мать Явтуха, старая Солоха, всякий раз, как принималась чесать его, говорила: «У тебя, сынку, должно быть никогда лысины не будет!» — на волосы была надвинута высокая, с синим суконным верхом, барашковая сивая шашка. В левом ухе парубка болталась, еще в младенчестве привешенная ему, серьга, а из кармана шаравар выглядывал конец желтого с разводами платка. И шел он веселый и праздничный, предаваясь всяким потехам. То просунет голову в узенькое окошко подслеповатой вдовы дьячихи, и над самым ее ухом крикнет: «А-гу!» То совершенно неожиданно, перед домом волостного писаря и дисканта, Митра Иваныча, начнет на руках и ногах кататься, колесом, и роняет по пыльной дороге то трубку, то платок, то лоскутчатый кисет с табаком, то целую дорожку пятаков; то, наконец, погонится за толпою разряженных дивчат, и эта толпа, завидев один мигающий и сверкающий ус Явсуха Шаповаленка, разбегается от него с визгами и криками, как стая воробьев от налетевшего ястреба....
Проходит он мимо крайнего садика, мимо хаты двух братьев, столетних стариков, Павла и Платона Сли́вяшных, по уличному Бобрики-Снигири-Серединковы, а по письменному Каца́пы, и видит: сидят братья Павло и Платон у ворот, на при́збе, сидят и смотрят в землю. Длинные седые бороды по пояс, лысины – как полные луны; а на плечах столько бараньих кожухов, отороченных волком, сколько у них имен и прозвищ, поднятых ими на пути долголетней жизни, среди многих поколений соседей и родичей.
— Будьте здоровы, дидусь Павло!
— Будьте здоровы, дидусь Платон!
Так говорил Явтух, останавливаясь перед старцами и отвешивая им низкие поклоны. Но «дидуси» сидят, понуря седые головы, не шевельнут ни плечом, ни белым, как молоко, длинным усом, и смотрят в землю. Ударил об полы руками статный хлопец, кивнул проходящим дивчатам, крякнул и снова кланяется дидусям, приговаривая:
— А почем, добрые люди, продаете фунт старости?
Дивчата заливаются звонким хохотом и идут далее; но старцы Кацапы сидят и молчат, как будто молодого Шаповаленка перед ними и небывало, и ярко блестит луна на их широких лысинах.
— Что б же ваши бороды проросли в землю, как коренья вон той березы! говорит, усмехаясь, Явтух и, с громким криком: «Ходил гарбуз по городу!» пускается отплясывать перед ними в присядку. Черные, смазанные сапоги его сверкают и звенят блестящими подковами, выбивая лихой танец. Густая пыль летит столбом, и в ее кружащемся облаке мелькает, по временам, то баранья шапка, то складка шаравар, то усы парубка; а самого его в пыли и не удивишь... С громом летит мимо разбитая таратайка регента лиманского приходского хора, и сонный регент, подняв с подушек перекошенное сном лицо, смотрит на старцев и на Явтуха и, не понимая, что перед ним делается, летит далее и исчезает в конце улицы. — «Молодец!» говорит в одно слово ватага парубков, идя мимо пляшущего и поющего во все горло хлопца. — «Молодец Явтух! Молодец гуляка Шаповаленко!» — И Явтух понимает, что он точно молодец, потому что наконец и головы братьев Бобриков–Снигирей-Серединковых поднимаются перед ним, и старые глаза с изумлением и страхом устремляются на кудрявого хлопца, глаза тех людей, которые уже третий десяток лет каждый день, с утра до ночи, сидят, как могильные камни, у ворот своих, и с утра до ночи смотрят в землю, не поднимая головы ни перед солнцем, ни перед месяцем, ни перед самим писарем Митрóм Иванычем Стихи́рным; а писарь Митрó Иваныч Стихи́рный (это уже известно всякому, даже и малому ребенку, во всем Изюме, да и далее!) хоть кого заставит трухнуть и почесать за ухом, перед своим длиннополым сюртуком и палкою, в виде головы рыкающего тигра. «Любо жить на свете! Любо веселиться парубку!» думает между тем Явтух, минуя околицу и, огородами и загонами пробираясь к придонецкому лесу. Тряхнул он кудрявыми волосами, надвинул на ухо высокую шапку, подтянул туже пояс и глянул на далекое, усыпанное звездами небо тихой ночи. Звезды дрожат и будто колышатся, как свечки воздушные; голубая бездна небесного купола мерцает, словно легкая, необъятная пелена, от налетевшого дуновения ветра. Все полно неги и сладкого чуткого покоя. Но вот, из-за леса пронеслась волна чуть слышных звуков; далекий говор и смех касаются уха парубка, и веселая хата мельника кременецкой долины, наполненная дивчатами и хлопцами, представляется его воображению, и больше еще, гораздо больше, чем хата с песнями и лепетанием чернобровых дивчат, занимает его, другой предмет, и предмет этот ни что иное, как Оксана, дочка того самого кременецкого мельника, у которого, по общему говору, мешков с деньгами гораздо больше, чем муки и пшена, и у которого, так же по общему говору, и льду о Рождестве не допросишься!
— «Что за красавица эта Оксана! думает Явтух, пробираясь песками и пажитями и перескакивая то через ветви орешника, то через широкий ров, обросший васильками и полосою розовых колокольчиков. «Было не было!» прибавляет он, махнув рукою — скажу сегодня всем хуторянам, что Оксана моя дивчина, и что я женюсь на ней! Посмотрю тогда, как заартачится старый мельник!» И, расправив руки, смело входит Явтух в первые кусты кременецкого леса. Лес молчит и полон дремоты. Ни звонкий соловей, ни мохнатый филин, ничто не оглашает его; но вот, между деревьями, сверкает узкое болото; по узенькому пoмосту из ветвей и бревен, лежит путь парубку.... Подойдя к болоту, весело ступает он на помост, размахивая длинною хворостиною и расточая разные замечания на счет ума, сноровки и трудолюбия соседей. «Эка, народ эти Изюмцы!» говорит он, расставя руки: «Пять лет копались по пояс в воде, и выстроили такой мост, прости Господи, что и с нечистым не разминуешься; а уже куда не объемист этот вражий сын!..»
И вдруг, видит он, как раз на середине мостика, сидит что-то маленькое, худенькое, черненькое и мохнатое, вот как борода у жида.... Явтух к нему, а оно сидит, и только зеленые, узенькие глазки его дрожат и шевелятся, как у кота на солнце. Явтух ему кричит: «Брысь!» а оно и ухом не ведет и только виляет черным и длинным, как у собаки, хвостиком. «Э-ге! дело не доброе! думает хлопец: — только упомянул нечистого, а уже он и подвернулся под нос с своею рожею! Постой же ты, иродова душа, я тебе покажу, как вашего брата учат!»
Быстро подошел он и со всего размаха хлыснул его по ушам длинною хворостиной. Завизжал, залаял нечистый, как собака, и кинулся под ноги хлопца.... Хлопец пошатнулся, скользнул с мостика и со всего размаха полетел вниз усами, в болото....
— «Вот вода, так вода!» заметил Явтух, выкупавшись в трясине и опять взбираясь на тощие бревна. С шаравар его, с рубахи и с усов текло, как весною с крыши оттаявшей хаты. «Эх-ма! — прибавил он, осмотревшись и выворачивая карманы шаравар и свитки: ни кисета, ни люльки, ни денег нет! Все там!» заметил он, указывая в воду.... «Погоди же ты, цыганский сын ; я же тебе утру нос! Заставил выкупаться, точно пьяного москаля! И на вечерницы теперь опоздаешь!... Ах, ты, свиное твое ухо!... Ах, ты, рыло закапанное!... Ах, ты!» — И в самом жалком положении, еще хуже пьяного москаля, о котором он упомянул, пошел хлопец обратно в Изюм.
Шел он, едва передвигая ноги от нависших шаравар, а тут еще казалось, что за плечами его, по кустам, кто–то шагает и говорит: «Что, брат? смеяться вздумал? Что? хлыстаться вздумал? Вот теперь и пляши! И пляши теперь!» Закипела месть в груди парубка. «Не поддамся!» крикнул он, плюнув на воздух: «добегу до хаты, переоденусь и еще поспею на вечерницы!» Сказал и во всю прыть понесся перелесками и песками, к Изюму. ..
Но не добежал он и до половины пути, как холод пронял его до костей, и зубы у него застучали, как не стучали и в крещенский мороз, когда он с парубками кидался в прорубь! Остановился Явтух, оглянулся по полю и, не видя вокруг ни души, присел в траву и разделся до нага. «Теперь не будет холодно!» сказал он, скомкав скинутую одежду и взяв ее под мышки, и еще шибче побежал, ныряя в высокой траве и гигантскими скачками перепрыгивая через рвы и кочки.... Луна кстати спряталась за тучи и не смотрела на парубка, который легче ветра несся к опустевшему форштадту.... Изюм скоро выглянул из-за пригорка. Огороды Явтух миновал счастливо и, прошмыгнув под заборами, вбежал в околицу. Он остановился и бросил пугливый взгляд по широкой улице: на улице ни души! Старики и бабы сидели уже в хатах; а вся разбитная молодежь повалила на кременецкую мельницу... Явтух вздохнул и пустился далее... Но не миновал он и четверти улицы, как из ворот хаты птичницы, Хиври Макатренковой, с песнями и криками, выступила ватага запоздавших девяти дочек ее и длинный, как цапля, и сухой, как скелет таракана, ткач Юхим Бублик.... Разряженные дочки птичницы щебетали вокруг ткача, как воробьи в погоду, а он, увешанный связками и венками цветов, платками, мочками кудели и даже мешками яблок и груш, важно шел между ними...
Завидел дивчат Явтух и обомлел от ужаса! Мокрое платье он давно уже бросил на дороге, под селом, думая завтра рано взять его оттуда, а тоненьким хлыстиком, который он держал, невозможно было принарядить всего молодецкого тела! «Ведь это беда!» подумал Явтух, да так и остался посреди улицы. Дивчата и Юхим Бублик приближались к нему.... Уже они были близко, уже он слышал их голоса, как счастливая мысль мелькнула в его голове; он оглянулся, вбежал в первые открытые ворота и забился под опрокинутую бочку. Песни и говор раздались над самым его ухом...
— Ох, постойте, дивчаточки, — я кого-то видела!
— И я!
— И я!
— И я видела! посыпались звонкие голоса, и толпа остановилась у ворот. Явтух, ни жив, ни мертв, сидел под бочкою...
— Куда же оно делось? Как в воду упало! заметили некоторые голоса.
— Да, точно странно: куда бы ему деться? Только что видели....
— Да не под бочку ли залез какой нибудь дурень? заметила рябая и косая Векла, третья дочка птичницы.
— Может быть, и под бочку! отозвались другия, и уже направились к роковой бочке.
— Да нет, дивчата, то верно слепой Кондрат проснулся и зачем-нибудь ночью выходил из хаты! перебил длинный Бублик.
— Ну, так и есть! решили дивчата и, несколько косо поглядывая на опрокинутую бочку, пошли далее....
На душе у бедного хлопца отлегло. Оп выглянул из ворот, переждал, пока толпа любопытных исчезла за околицею, и что есть духу понесся по мягкой улице. Прибежал он к своей хате, ударился в дверь, на двери висит огромный, железный замок: дверь заперта! Он к окну, — окно темно и также наглухо заперто; да и без того в него разве один ус Явтуха мог бы свободно пролезть.... «Ах ты, судьба моя горемычная! крикнул он, чуть не сквозь слезы: — Надо же было матери уйти и запереть двери! Ну, где я ее теперь найду?» И он с досады хлопнул кулаком в стену.... И вдруг слышит: за плечами его, в пустом воздухе, что-то заливается тихим, дребезжащим смехом. Быстро Явтух обернулся и наставил перед собою мускулистый кулак. «Не поддамся я тебе, окаянный! Не поддамся, да еще при случае и побью! Хоть в юбку и бабьи черевики оденусь, а таки пойду на вечерницы, и горелки напьюсь, и с Оксаною насмеюсь над твоею собачьею харей!» Сказал и подошел к окну соседней хаты. В хате не было ни души. Луна отражалась на гладком полу, на печи и на полках, уставленных посудой... Он вошел во дворик, ступил на крыльцо и толкнул ногою дверь... Дверь тихо отворилась. — «Это не по нашему!» заметил он: «не запираются, как от татар, прости Господи!»
Вошел парубок в чистенькую хату молодицы, Ивги Лободы, которая, за отъездом мужа на заработки, числилась пока в подружках изюмских дивчат, припер дверь засовом, достал из печи уголь и засветил каганец. «Кума посердится, да и простит, а на вечерницы я все-таки попаду!» подумал он, и стал снимать с сундука и со стены оставленные наряды соседки... Надел длинную женскую рубаху, волосы повязал беленьким очипком, надел сафьянные голубые черевики с подковками, нитку красного мониста, накинул зеленый корсет и посмотрел в зеркало. «Не будь усов, и вышел я молодица, молодицею!» — сказал он с усмешкою: «И как, право, странно рядятся эти женщины! Точно писанки на Пасху.... Распотешу же я теперь всю компанию! И набегается, насмеется, и навеселится моя Оксаночка, моя зорочка, моя краля ненаглядная!»
Погасил он огонь, вышел из хаты, запер двери и ступил за ворота. Изюм молчал, и уже точно теперь на его улицах не было ни души. Светлая глубина неба дрожала и сверкала купами звезд... Месяц неподвижно стоял над землею и пышными, золотистыми снопами лучей играл над дремлющим городом. — «Вперед, Явтух Остапович, вперед!» сказал хлопец, двинувшись в путь по широкой, опустелой улице, и вдруг заболтал по воздуху ногами.... Протер глаза, посмотрел вниз — и обомлел от ужаса! Смотрит и сам себе не верит: земля у него далеко-далеко под ногами, а его тянет к верху какая-то невидимая сила, и летит он все выше и выше, летит быстро, покидая спящий город и грудью рассекая воздух ночи.
— «Что? будешь теперь смеяться, да грозить?» говорит у него что-то за плечами, — и, обернувшись немного назад, видит Явтух, что маленький и черненький бесенок сидит у него за спиною и мохнатые лапы держат его за руки. «Вот тебе и Оксана, и горелка, и вечерницы твои!» замечает парубку бесенок и, щелкая от смеху, как волк, зубами, быстро несет его выше и выше! Холодом обдало душу парубка, при мысли о мести нечистого, и от страху закрыл он глаза. Когда он вновь посмотрел вокруг себя, земля, город, лес и болота, — все исчезло под его ногами... Он летел в какой-то темной и необъятной пустоте, и воздух с шумом скользил мимо его ушей.
— Куда ты несешь меня, окаянный? спросил он, замирая от ужаса.
— А вот, я тебе сейчас скажу! ответило у шего за плечами: я тебя, брат, посажу верхом на месяц, и просидишь ты у меня на нем всю ночь; просидишь на воздухе до той поры, пока месяцу прийдет время спуститься, на заре, до краев земли; тогда ты соскочишь или на стог травы, или на какое-нибудь дерево!
— А, как я неравно засну и упаду с месяца? спросил не своим голосом Явтух.
— Ну, туда тебе и дорога! ответил нечистый.
«Прощай Оксана! Теперь уже я тебя не увижу никогда!» подумал хлопец, и отдался на волю нечистого...
Летел он долго, качаясь в лапах нечистого и минуя необъятные воздушные пространства. Наконец луна мелькнула между разбежавшихся тучек и стала к нему так близко, что он мог даже разглядеть, из чего она сделана, — а сделана луна, как он сам после разсказывал всему Изюму, да и далее (любил после поговорить о своих похождениях хлопец, нечего сказать!) из простого серебра, да только позолочена и выполирована, как тарелка из хорошей посуды, и только в одном месте, должно быть задела за какой-нибудь столб или ворота на земле, — позолота потерлась, и оттого пятна на луне! Высоко поднялся он, очень высоко, так что чуть ли верст на двадцать не будет от земли, как вдруг слышит, что-то в воздухе шумит, и в тоже время нечистый за его плечами задрожал и отшатнулся с ним в сторону....
— А! так ты девок таскаешь, сякой-такой? раздался хриплый и злой голос, и старая сморщенная ведьма, верхом на метле, налетела на нечистого, с поднятыми кулаками.
— Да это не девка: это — парубок! пропищал нечистый, дрожа всем телом за плечами парубка.
— Как парубок?.. Ах ты, сякой-такой!.. Ах ты, рыло неумытое!
— Да вы, Мавра Онуфриевна.... да я, право.... уж я вам говорю! кричал нечистый, треплемый лапами ведьмы.
— Вот я тебя, вот я тебя! кричала ведьма, от ревности не зная, с какого конца начинать отсчитывать удары. Наконец она ухватила нечистого за уши и за мохнатую спину и так стала трясти его, что сперва с ее рыжей косы слетел очинок, а потом из когтей нечистого выпал Явтух и камнем полетел на землю. — «Ну, теперь уже и мне не сдобровать!» подумал сатана и понесся все выше и выше, метя ударить ведьму об месяц и стряхнуть ее с себя.
И долго в воздухе клочки волос обильно вырывались с обеих сторон, и крупная брань сражающихся оглашала темные пространства....
Между тем весело лилась беседа в низенькой светелке придонецкой мельницы. Складчина на этот раз удалась, как нельзя лучше, и удалась потому, во-первых, что мельник, старый вдовец и скряга, уехал в Чугуев на ярмарку, и не уехала в Чугуев на ярмарку его дочка, чернобровая Оксана; а во-вторых, потому удалась, что вся Изюмская молодежь надеялась на этот раз (что мы уже отчасти и знаемъ) привести к окончанию многие сердечные дела.
Пол мельниковой хаты был гладко вымыт и вымазан заново охрою; стены, также выбеленные, украшались венками и пучками цветов. Печь ярко горела и трещала, и шипели и дымились в ней, на горячих сковородах, потопленные в масле, пшеничные орешки, ячные блины и сластёны. Дубовый стол, покрытый белою скатертью, помещался в главном углу, под образами, и стояли на нем, в обильном количестве, шкалики и графинчики с горелкою, брагою и разными наливками: вишневкою, смородиновкою, рябиновкою, грушовкою, сливянкою и земляниковкою. Шкалики были вообще, как шкалики; но графинчики отличались некоторым изяществом и даже замысловатостью. У многих из них стеклянные и глиняные пробки были в виде голов турков, немцев; у других пробки представляли подобие розанов, астр и капусты; а третьи и целиком походили не на графинчики, а, например, на сову, стоящего на задних лапках зайца, или на чумака, выпившого и поющего во все горло песню. Оно впрочем и кстати; выпивший чумак и всякий казак никогда не дерется, никогда не бушует; он уйдет себе в поле, приложит ладонь к уху, распояшется и пойдет по ветру, распевая заунывные песни, и так идет, куда глаза глядят, идет до тех пор, пока ударится или в версту, или в пень, или в чьи-нибудь ворота! — На столе у печи, у двери в темную комору, лежали куски сдобного и пресного теста, яичная скорлупа, палочки корицы и стручковый перец. Вокруг этого стола две молодицы, и одна из них Ивга Лобода, уже несколько знакомая нам, хлопотала над печением и замешиванием сластён и орешков. По лавкам, опрокинутым ведрам и корытам, вокруг хаты, сидели дивчата и парубки. Смех, говор и песни ни на минуту не замолкали и перемешивались с треском печи и жужжанием веретен. Дивчата, сидя на белых, резных, деревянных днищах, тянули из воткнутых в их концы широких гребней пушистые пряди кудели и водили веретенами. Иные из них сидели молча, другие пели свадебные и другие разные песни, а третьи пищали и щебетали, как ласточки в весеннее теплое утро, и между последними особенно отличались голоса девяти дочек птичницы Хи́ври Маки́тренковой. Парубки, кто за столом, кто на перевернутом бочонке, а кто и просто на полу, сидели и тоже занимались разными работами. Иной точил кривым рубанком и стамескою деревянную чашку матери; другой стругал веретено своей «дивчине любчине»; третий гнул и выпиливал дугу на торг; четвертый расписывал голубою и белою краскою вывеску, для хуторянскаго шинка; а иные говорили разные сказки, про пана Ерему и жеребца, про пиво, которое одного верного слугу с ног сбило, и про разное другое. Сказки сменялись общими хоровыми песнями. При окончании одной из последних, длинный ткач Юхим Бублик вдруг приложил ладонь к уху, прослезился и, давши знак рукою, чтоб все замолчали, затянул тоненьким дискантом свою любимую песню, — песню, кото рую он тщетно пел перед восемью дочками птичницы Хиври порознь и теперь угощал ею девятую и последнюю, выражая в песни, что она может итти за другого, и что он не скажет ни слова, но что у него есть конь вороной, и сам он утешится одною вдовой.... Бублик очень хорошо знал, что у него нет никакого вороного коня, и что он не утешится никакою вдовой; тем не менее, однако, он грозил, что сердце его совершенно спокойно, и до того расхрабрился, что встал из-за стола, протянул длинную руку в печку и, держа в этой руке еще длиннейшую спичку, стал таскать оттуда, под общий хохот, шипящие в масле сластёны и начал подносить их своим непобедимым красавицам, с пренизкими поклонами, улыбаясь и приговаривая медовым голосом: «Уж вы возьмите, Гапка Трохимовна!» или: «Уж вы возьмите лучше, не сорóмьтесь, Пидорочка!» Все веселилось, хохотало и шумело. Не веселилась, не хохотала и не шумела одна только хозяйка, Оксана...
Прошло уже немало времени, а ее парубка, ее чернобрового Явтуха, не было да и не было. Сперва она думала, что он зашел к своему приятелю и другу, писарю Митру́ Иванычу, поиграть по дороге в носки, то есть собственно не в носки поиграть, а покурить табачку из глиняной трубочки Митра́ Иваныча и отколотить Митра Иваныча по носу, где и засиделся не в меру; потом ей казалось, что он только притворяется, что он давно уже пришел и спрятался тут же где-нибудь, по близости, за хатою, ожидая, что вот она не вытерпит и выбежит сама к нему на встречу. Оксана уже готова была встать и выйти, как будто невзначай, из хаты. — «Нет! подумала она: лучше подожду его! Нечего баловать парубка! Положишь ему палец в зубы, так и не вынешь: как раз откусит!»
И она осталась.
Прошло еще несколько времени. Оксана забылась и слушала, водя веретеном, какую-то страшную и непонятную сказку. Нитка пряжи у нее оборвалась, и она выронила веретено. Нагнулась под лавку, и вдруг видит, в углу, под нею, сидит что-то худенькое, маленькое, черненькое и мохнатое, и, виляя хвостиком, смотрит на нее узенькими, сверкающими глазками.... Оксана сразу поняла, какую образину видит, и обомлела от страха... Нечистый между тем посидел, посидел, и юркнул в дверь; дверь за ним тихо затворилась. Кроме Оксаны, никто не заметил ни его появления, ни бегства. Сказка тянулась своим чередом... И вот, чувствует Оксана, что непонятная и неотразимая сила тянет ее с места, за дверь. И знает она очень хорошо, что за дверью, в темных сенях, ожидает ее та же страшная образина, что за дверью она перепугается до смерти, знает она это и, чудное дело! не может победит зовущей ее силы... И вот, встает Оксана, дрожа всем телом, с лавки, складывает гребень и веретено и отворяет дверь. — «Куда ты, Оксаночко?» спрашивают ее подружки. — «А вот я.... на загон.... корове сена нужно подложить!» отвечает, бледнея и дрожа пуще прежнего, Оксана, и ступает за дверь в темные сени. В сенях ни души; она на крыльцо — и на крыльце никого не видно. Площадка перед хатою также пуста. И только под забором маленького садика бегает куцый, жирный кот. «Васю, Васю, Васю!» закричала Оксана и стала звать кота. Кот вошел в калитку садика. «Еще забежит в лес наш кот!» сказала она с сердцем и побежала также в калитку. Но не успела она сделать и пяти шагов, как куцый кот к ней обернулся и стал мяукать самым ужасным образом. Холод пробежал по жилам испуганной дивчины. «Брысь!» закричала она и захлопала в ладоши, надеясь запугать кота. Но кот неожиданно ощетинился и, подходя к ней маленькими прыжками, выпустил огромные когти, стал ими стучать и скрести землю, страшно засверкал зелеными глазами, мяукая все сильнее и сильнее, пронзительнее и ужаснее, стал выгибаться дугою и рости более и более, до того, что наконец стал величиною с теленка... Оксана хотела бежать и не могла; ноги ее припаялись к земле; хотела кричать — язык, как во сне, не двигался! — А кот между тем замяукал еще страшнее, еще громче, зевнул, (причем красный язык его свернулся, как змея,) зевнул и, став на задние лапы, протянул к ней усатую морду.... «Тьфу, какой гадкий!» крикнула Оксана и спрятала лицо в руки. «За что же ты бранишься?» спросил у нее нежный и сладкий голос. Оксана, смотрит — перед нею стоит уже не кот, а Явтух, ее Явтух, ее милый парубок. Она не может надивиться и глазам своим не верит. «Это ты, Явтух Остапыч?» — «Я, моя кралечка!» — «Как же ты напугал меня! говорит она сквозь слезы — а мне, Бог знает что показалось!»
И она кинулась к нему на шею.... Но Явтух на эти ласки несколько холоден.... Оксана этого не замечает и тащит его за руку в хату. — «А!... Остапыч, Шаповаленко!» лепечут вокруг хлопца парубки и дивчата: «а мы вас ждали, да все думали, куда это вас занесло!»
Оксана от радости бегает по хате и ставит на стол миски с варениками и блинами. А Явтух, крутя длинные усы и нахмурившись, стоит посреди хаты, не снимая шапки, и только бойко поглядывает через плечо. — «Будет вам, шебетухи, языком торохтеть! Садитесь вечерять!» говорит Оксана, выливая в муравленную миску, на гору вареников и блинов, сковороду растопленного масла.
Дивчата и хлопцы на это приглашение бросили смех и речи и, крестясь, сели за стол. Длинные деревянные спички потянулись в миску, и ухатые вареники стали оттуда отправляться в губы, проголодавшейся молодежи. Явтух, по прежнему не снимая шапки, сидел, сложа руки. — «А ты же чтo паном расселся?» спросила его с досадою Оксана: — «не велика птица, сам наешься! На, ручник, да завесь свои шаравары, а то еще как раз с усов капнет!»
Явтух поводил по воздуху усами, нагнулся к столу и раскрыл рот. В ту же минуту дивные дела произошли на столе. — Один из графинчиков, в виде старого жирного индюка, раскрыл нос, украшенный кровяною стеклянною жилою, расправил желто-зеленые крылья и, закричав на всю хату — кау, кау кaу кау! как будто ему сказали: «а, чхи!» или «дурака» — наклонил голову к стаканчику, а из носа его в стаканчик побежала струя вишневки... Стаканчик, переваливаясь с боку на бок, подошел к усам Явтуха, наставил край к его губам, и наливки в стакане как не бывало. Вслед за этим, как часто говорится в сказках, один из блинов вырвался из под других, стал на ребро, перекатился через стол, шлепнулся в миску со сметаною, и, вывозившись в ней, свернулся в трубку, скакнул через шкалики и стаканчики и влетел в рот Явтуха: тот только вытер губы! За ним принялись выделывать эте штуки и другие блины.... «Э-ге, ге! да что же это такое?» подумали в один раз все гости, и остались неподвижны, с открытыми ртами и протянутыми в миску спичками... Молчание сделалось такое, что слышно было, как муха жужжала и билась под одним из опрокинутых кувшинов.-— «Ой, лёлечко, братцы!... Караул!» закричал неожиданно сухопарый Бублик, приподнимаясь из-под стола, где искал упавший кисет с табаком: «да это не Явтух; это такое, чего и назвать нельзя! у него, братцы, из под свитки выглядывает хвостик собачий!» — «Нечистый, нечистый!» закричали дивчата и парубки, и в одно мгновение ока выскочили из хаты и побежали, куда глаза глядят. — В то же время у мнимого Явтуха упала с головы шапка, и промежь черных волос сверкнула пара серебрянык рожек. — «Так вот это кто!» подумала Оксана, и неподвижная осталась глаз на глаз с тем, которого, по словам Бублика, даже и назвать было нельзя.... . .
Нечистый, вырвавшись из лап ревнивой ведьмы, бросился в сторону и скоро исчез из ее глаз. Он летел кубарем на землю и думал: «Попрекнула мне старая корга, что я девок таскаю, и попрекнула напрасно! Я же тебе отплачу!... Да и что это, в самом деле, за такая пани эта мельникова дочка? Полечу–ка я на вечерницы, да отобью ее у хлопцев! Не даром же ведьма мне бороду выщипала!» И, озираясь, как цыганенок, забежавший на бакшу и протягивающий смуглую руку к белому в крапинках арбузу, в то время, как один глаз старого бакшевника уже выглядывает из куреня, и держит бакшевник на готове палку, — полетел он в направлении к кременецкому лесу, опустился на мельницу, невидимкой вошел в хату, забился под лавку, заманил Оксану в сад, напугал ее, а потом и всю вечеринковую сходку, и сделал все то, что ему нужно было сделать и о чем уже сказано...
А настоящий Явтух?
Явтух настоящий, между тем, летел с неба, летел долго, посылая прощания далекой дивчине и ожидая каждое мгновение, что вот-вот, из воздушной тьмы, выставится какой-нибудь рогатый пень или сверкнет под ногами синее озеро, и он распростится на веки с жизнью, как вдруг он почувствовал что-то мягкое. — Оглянулся и видит, что упал со всего размаха в пушистый стог только что складенного сена, и утонул в нем по самую шею. Почувствовав приятный запах трав, Явтух убедился, что все ребра у него целы, выкарабкался из сена, лег на стогу и посмотрел вниз....
Под стогом был разложен огонь, и кучка чумаков, в белых кожухах и в сивых бараньих шапках, наклонясь над чугунным котелком и куря глиняные трубочки, сидела вокруг него. — «Здорово, паны-браты!» сказал со стога Явтух, ощущая приятное благовоние ужина...
Чумаки не подняли головы, не двинули ни плечом, ни усом, и только в один голос ответили: — «И ты будь здоров!» — «А я к вам!» сказал Явтух. — «Милости просим!» проговорили чумаки, опять не поднимая головы и спокойно сося коротенькие люльки....
Явтух встал на стогу, оправил на себе юбку, монисто и кофту, и с такою речью обратился к чумакам: «А посмотрите-ка, добрые люди, в чем я!»
Чумаки вынули изо рта люльки и подняли к нему голову....
— Хорошо? спросил Явтух.
Чумаки сплюнули в сторону и ответили:
— Хорошо!
— Плахта хороша?
Чумаки опять сплюнули и ответили:
— Хороша!
— И черевики хороши?
— Хороши! ответили чумаки, сплевывая.
— И монисто?
— И монисто! ответили чумаки.
— А очипок? спросил Явтух, наклоняя со стога голову.
Чумаки, которые опять было принялись курить, понуря головы, отняли изо рта люльки и, смотря на Явтуха, рисовавшегося в женском наряде на темном небе, в лучах яркого месяца и в зареве пылавшего под самим стогом костра, (уж такова, надо заметить, чумацкая природа: ехали сотни верст по обнаженной пустыне степей, а огонь разложили под стогом!) ответили:
— И очипок хорош!
— Хлеб же соль вам! сказал Явтух, спускаясь на землю; должно быть, тарань варите с кашей?
— Нет, борщ с зайцем! ответили чумаки, и принялись сосать люльки.
Явтух, поводя носом, подсел к костру.
— А позвольте узнать, господа-чумачество, откуда вас Бог несет?
— Из Крыма.
— За солью ездили?
— За солью.
— А где мы теперь, господа? прибавил Явтух.
Чумаки переглянулись и не сказали на это ни слова.
— То есть... как оно... насчет, то есть... где это место, на котором вот мы теперь сидим? дополнил Явтух, и указал пальцем на траву.
— Где это место? спросили чумаки, косо поглядывая на парубка.
— Да, добрые люди!
— Аж за Черкасами! ответили чумаки.
— Слышал, слышал, братцы, про Черкасы! заметил Явтух: слышал! это от нас верст тысячу будет! Еще оттуда... то есть, отсюда коробейники к нам с набойкою ходят! Ну, хватил же нечистый! в пол-ночи пролетел тысячу верст!
Чумаки опять переглянулись.
— Да ты, стало быть, нездешний? спросили они его, таким голосом, как бы говорили: «а мы думали, что ты тут где-нибудь неподалеку и родился, и вырос, и травы этой накосил!»
— Нет, не здешний! Я из Изюма, если знаете! ответил Явтух: (а уж куда не знать чумакам, что такое Изюм; они в нем каждый год бывали!) — я еще сегодня ходил по базару и купил себе шаравары! заметил Явтух, да и запнулся на этом слове, недоумевая, как это он мог в несколько часов очутиться за тысячу верст? — То есть просто диво! вскрикнул он и, придвинувшись поближе к чумакам, стал рассказывать обо всем дивном и непонятном, что с ним случилось в тот вечер.
Чумаки, понуря головы, молча слушали его рассказ....
— Да чтo! прибавил в заключение парубок: — я вам, братцы, скажу такое, что просто от смеху за бока ухватишься! Как летели мы с нечистым, встретилась нам ведьма, рыжая да старая, такая старая, что только ворон на бакше пугать, и, завидев меня у него в лапах, подумала, что я не казак, а дивчина, и вцепилась в его патлы... Нечистый выронил меня, а с головы ведьмы свалился очипок, и так она простоволосая и полетела с ним под самые звезды... Когда я попал сюда, вижу по дороге летит оброненный очипок: я его нагнал и захватил с собою! Должно быть, штука важная! заключил Явтух, и выложил перед глазами чумаков из-за пазухи тафтяный, зеленый, вышитый галунами очипок, какой вот изюмские мещанки носят, только с золотыми рожками посреди головы....
Чумаки с изумлением покачали бараньими шапками.
— «Эка, бесово племя! еще и франтит!» заметил Явтух с сердцем, и видит, сзади его, сидит на корточках рыжая, простоволосая старушонка, дрожит и мигает зелеными глазками и из-за плеча его тянет руку за очипком, говоря: — «Отдай мой очипок!»— «А!...» закричал Явтух, так что все чумаки привскочили на месте, и мощною рукою ухватился за сухую лапу ведьмы....
Ведьма забилась, заметалась, запищала, как заяц, когда собаки поймают его за длинные серые уши, а налетевший охотник грудью бросается и вонзает промеж передних ног его острый охотничий нож, — запищала и стала, подпрыгивая, подниматься с парубком из среды изумленных и неподвижных чумаков! Тихо выплыл он из круга их на воздух и, освещенный алым отблеском угасавшого костра, стал исчезать в ночной темноте, превратился в точку и скрылся... И долго еще чумаки, в своих белых бараньих тулупах и сивых шапках, сидели под стогом, с опрокинутыми головами, и неподвижно смотрели в пустое небо, вослед исчезнувшему парубку....
Как легкое перо, носимое ветром, в то время, как черная страшная туча надвигается на небо и капли дождя, сдерживаемые в воздухе, готовы уже упасть на пыльную землю и превратить ее в подобие рябого лица, — летел Явтух по небу, держась за руку ведьмы. Ведьма бросалась из стороны в сторону и стонала, выбиваясь из сил. Наконец она поднялась так высоко, что уже в самом деле чуть-чуть не зацепила за край месяца и, задрожав, стала спускаться на землю. Явтух, держась за ее руку, болтал ногами по воздуху и смотрел вниз.... И вот, видит он, далеко-далеко внизу, сверкнули огоньки, сперва один, потом два и наконец целые сотни. — «Чтoбы это такое было? думал Явтух: у нас в Изюме давно уже спят! Уж не Полтава ли это?»
Воздух с шумом летит мимо его ушей, а с земли несется к нему на встречу целая чудная картина... Утесы и горы, покрытые лесами; на скалах каменные крепости и замки, окруженные стенами; озера, обрамленные темными садами; долины, глубокие, как колодцы в степях, и еще глубже колодцев; и наконец целый громадный город, залитый огоньками, как небо, звездами! — Город, башни, скалы и сады летят с изумительною быстротою. Казак высматривает, обо что прийдется ему грянуться и распроститься с жизнию, и вдруг чувствует, что он тихо и плавно на что-то опускается и разом становится на ноги... Он встал, а ведьма между тем пользуется счастливым мгновением, вырывается у него из рук и, с быстротою молнии, шумя и звеня, исчезает из его вида.
Явтух окидывает взором окрестность...
Богатый город расстилается у его ног; он сам стоит на плоской кровле высокой башни. Где же это он? Что же это за город?
Башня помещается в нижнем отделении роскошного сада, идущого пятью уступами в гору. Вокруг башни девять тополей, таких высоких, что если поставить их одну на одну, то до неба достанешь! Далее, вправо от тополей, пруд, окруженный белою, мраморною оградою; кусты широколиственника растут по высокой ограде, и луна ярко отражается в чистом стекле дремлющого пруда.... Другая, более высокая ограда окружает и тополи, и пруд, и самую башню. Пять уступов сада, идущего в глубину горы, чудными кущами склонились над этою куртиною. Со стены каждого из них, на нижние уступы, кудрявыми лентами нависли косы плакучих ив и ясеней. Между зонтообразных вершин зеленого орешника, мелькают кривые ветви, яблонь и грушь, осыпанные белым цветом, и рисуются на синем небе тонкия черты игольчатых кипарисов, кудрявой, сетчатой стены вечно-зеленого лавра и пирамидальные горные сосны.... Кое-где, между кущей темной зелени, на уступах садов, сверкает столб седого водомета, и при лунном блеске, играющем в крупных брызгах воды, кажется, что фонтан алмазов, яхонтов и опалов бьет из очарованной земли. Но ничего не может сравниться с тем косматым, столетним каштаном, который поместился как раз по средине стены первого уступа. Пень его, на несколько аршин от земли, совершенно обнажен, и, как змеи, увили его ползучие пряди плюща. Старая, обломанная голова его сквозит на небе; ее обвили белые локоны хмеля и дикой миранды, которые, по стене молодых тополей, пробрались, Бог весть откуда, перекинулись на него, по пути совершенно опутав угол красной кирпичной беседки, и, длинными гирляндами нависнув между толпы застигнутых врасплох кипарисов, и тут еще не унялись, а сползли с головы старого каштана и принялись оплетать пушистыми локонами его обнаженный ствол, и без того уже совершенно увитый тканью плюща.... Блеск полной луны и благоухание тысячи кустов цветущих, алых и белых роз, все это повергало в немое раздумье очарованного парубка, и он обратил глаза в другую сторону. И тут опять чудные картины! Ломаною подковою огибает башню пространный двор; по сторонам двора идут высокие палаты с плоскими и островерхими крышами, с разноцветными стекольчатыми окнами и дверьми, и стенами, расписанными в виде тех же волшебных садов, которые он только что видел. Между палатками идут сотни маленьких, желтых, зеленых и красных пристроек. По левую руку от главных палат, возвышается мечеть, с островерхою, несущеюся в небо колонной, и в самом верху ее, из узкого окошечка минарета, выглядывает седая борода в зеленой чалме горбатого муэдзина, давно уже прокричавшего вечернюю молитву свою и до сих пор в немом раздумьи, перед безмолвием ночи, неподвижно созерцающего далекое звездное небо. Дивно сквозит на небе и островерхий минарет, с головою муэдзина, и ниже его, за высокою стеною, ряд колоннообразных раин кладбища, усеянного белыми мраморными тумбами могил, с каменными на вершине их вазами, и новая стена гигантов-тополей, между трепетолиственными ветвями которых луна тихо и плавно скользит, совершая свое пышное течение по ночным путям небес. Плеск фонтанов и журчание ручья, отекающего стены палат, несется в сонном воздухе, и весь город мало помалу погружается в безмолвие и сон. Только огоньки в окошечках саклей, прилепленных по уступам и расселинам кремнистых гор, между которыми лег чудный город, все еще не потухают, и горят, и теплятся, и кажется парубку, что это опять уже не горы, а два громадные по сторонам его дворца, из миллионов окон которого мерцают огни чудного, волшебного пиршества! Нет, это не Полтава! подумал Явтух, и для того, чтобы убедиться, точно ли он все это видит наяву, и не спит ли он в своей хате, дома, зарывшись по обыкновению на печи в горячее просо, он ущипнул себя сперва за ухо, а потом за нос... Ничуть не бывало! он точно не спит и находится в каком-то далеком, дивном городе ...
Осмотревшись еще несколько вокруг себя, он покачал головою, протянул руку в карман кофты и, вынув оттуда нечаянно захваченную у чумаков трубку и огниво, набил трубку махоркой, вырубил огня, закурил ее и, стоя на крыше высокой башни, принялся пускать колечки дыма и посматривать на город, скалы и небо. Выкурив трубку, он подумал, глядя на пруд, сверкавший у его ног, в куртине, близ главных палат: «Оно бы и выкупаться не мешало!» И, нагнувшись с башни, увидел, что сойти с нее очень легко: стоило только прыгнуть с крыши на воздух и попасть на ветви тополи, которая росла как раз у ног его. Не долго думая, Явтух скакнул с крыши и плавно опустился на вершину тополи, благодаря еще воздуху, который раздул женскую юбку и поддержал его падение. Уцепившись за ветви, он стал спускаться на землю; но не успел миновать и половины ствола, как дверь из палат в садик отворилась и целая толпа женщин, в белых покрывалах и пестрых, остроконечных туфлях, потянулась через крыльцо к пруду. За женщинами шел черный губан-араб, в широких желтых шараварах, зеленой чалме и с саблею у пояса. Сердце захолонуло в груди парубка и руки окостенели около ствола тополи. Он остановился в воздухе, скрестив ноги и руки, а вошедшие женщины с хохотом и криками окружили пруд и, в пяти шагах от него, стали скидать с себя длинные, легкие покрывала....
Оксана, оставшись глаз на глаз с нечистым, долго не могла опомниться: мнимый Явтух сидел перед нею за столом и жадно глядел на нее. Наконец он пошевелился, поправил ус, кашлянул и протянул к ней руки... «Милая дивчина, садись возле меня! Полно тебе стыдиться и краснеть!» Оксана затряслась, как в лихорадке, и вскочила... «Сгинь ты, окаянный!» крикнула она, и бросилась в другой угол хаты.
Нечистый усмехнулся и кинулся вслед за нею. И вот они начинают бегать вокруг широкого стола. Оксана бойко увертывается и отбивается от лап нечистаго. — Уже одна из этих лап ухватила ее за рукав узорной рубашки, а другая порвала нитку красных гранатов, и с звоном посыпались гранаты на стол и по лавкам; уже она чувствует на щеках своих огненное дыхание нечистого. — «Явтух, Явтух!» кричит в отчаянии Оксана, и, одним взмахом руки отбившись от нечистого, быстро кидается в темную комору, запирает за собою дверь и налагает на нее крестное знамение. Сатана всею силою грянулся в двери, но остановился перед всемогущею силою креста. «Ну, это одной породы с тем парубком!» думает сатана и, махнув рукою, отходит от коморы. — Маруся начинает смотреть в замочную скважину и видит странные вещи...
Сатана, так дерзко принявший образ парубка, начинает делать все то, что впрочем и всякий парубок стал бы делать: скинул свитку, развязал ворот у рубашки, сел за стол, придвинул к себе миску варенников и очистил ее до дна; достал потом из печи горшок узвару, и его не стало в одну минуту; принялся потом за сластены, коржи с маком, и медовые орешки, — и сластёны, и коржи с маком и орешки медовые тоже исчезли в его усах... Очистив все это, он еще не удовольствовался, а вылизал самые сковороды и горшки, где были когда-то сметана и масло, и стал крутить носом, обнюхивая самый воздух, как мышь, рано на заре, когда еще спит непробудным сном вся хата, двор и загоны, выглянувшая из своей норы, с целью подметить где-нибудь оброненный кусочек пирожка или сыру... Нос остановился над тем же столом, и нечистый сейчас смекнул, что на столе этом есть еще немалое количество водки, смекнул и принялся за графинчики и шкалики: — графинчики и шкалики в одно мгновение очутились сухи, как от жары тощие пруды на огородах... Глаза сатаны стали уже слипаться, как будто их кто вымазал медом; руки и ноги ослабели и болтались, как флюгера на голубятнях; голова давно склонилась на грудь, а он взором все еще искал чего-нибудь... и нашел! Нашел он на печи, под тулупом, ведро горячей варенухи, из вишень, с перцем, корицею, медом и водкою.... Распоясался, скинул сапоги, сел на стол с ногами и, поставив ведро с варенухою на колени, приложил к нему усы и принялся тянуть... Тянул он его долго... Выпил ли до дна, или нет, неизвестно! Известно только, что он вдруг встал со стола, утер рукавом губы и полез в карман. Из кармана не вышло ничего. Сатана принялся выглядывать, как бы удобнее лечь спать. Он мостился долго и безуспешно; лег на лавку — узко; лег на пол — холодно; лег на печку — жарко... Он нащупал стол, на котором месили вареники и орешки, и лег прямо в тесто. Только и тут еще он провозился не малое время; то ляжет так, что голова свесится, то ляжет так, что свесятся ноги! — Наконец лег поперек стола, на спину, то есть в таком положении, что с одной стороны свесились ноги, а с другой чубатая голова....
Оксана подождала еще несколько времени, отыскала в коморе шубку, послала ее на сундуке, перекрестила все углы, окна и двери, легла тоже, свернулась клубочком и заснула, напуганная и истомленная. И долго во сне мерещилась ей отекшая, страшная голова с косматым чубом и пьяный сатана на столе...
Ни жив, ни мертв, висел Явтух на воздухе, держась за ствол тополи, и смотрел на непонятные вещи, которые совершались вокруг него. Женщины, скинув покрывала, вошли в ограду пруда и стали скидать с себя длинные серьги, алые с золотом шапочки и пестрые туфли; наконец расплели свои пышные золотые и черные, как вороново крыло, косы... Косы, рассыпавшись, упали на белые обнаженные плечи. Надобно сказать, что Явтух был храбр и смел только с своим братом; женская же красота совершенно отнимала у него всякую прыть... Иногда в косовицу или в жатву, увидев в раскрытый ворот рубахи смуглую грудь слобожанки, он тут же падал ниц к земле и так лежал до тех пор, пока весь народ уходил с поля. - «Боже, Боже! что же это будет?» думал Явтух, глядя с тополи вниз на толпу раздевавшихся красавиц...
С криками и хохотом кинулись красавицы на губана-араба, который пришел с ними. Араб сморщился, раскрыл рот и, размахивая руками, принялся что-то говорить на непонятном языке. Губы его побелели и дрожали от злости. Красавицы не унимались, махали на него покрывалами и платками, хохотали и кидали в него серьгами, шапочками и башмачками. Араб вытянулся, заложил руки за пояс и, бросив на них презрительный взгляд, оставил на траве, за кустами, принесенный им ящик с нарядами, духами и мылами, и ушел в палаты, звеня саблею и покачивая столбы своих необъятных шаравар. Скоро в верху стены высокого дворца, выходившего в сад, отворилось окно, и в нем показалась голова того же араба. Сперва он пристально смотрел вниз на пруд, как ни прогоняли его женщины; но потом чалма его покачнулась на бок, и он захрапел.
Красавицы между тем уселись на ступеньках мраморной ограды, сходившей уступами к самому пруду, и, скидая с полных ножек туфли, опускали с берега ноги в холодные струи кристального пруда.... Вот они расстегивают шелковые пояса вокруг тонких кисейных платьев. Полные круглые локти сверкают в трепетном свете луны, и причудливая группа красавиц приготовляется сходить в волны. ...
— Господи, Боже мой! что же это я делаю! зачем я смотрю на этих женщин? Ведь они совсем и не знают, что я тут.... Лучше я уже закрою глаза! и Явтух зажмурился. — Когда же он снова открыл глаза, красавицы уже все до одной вошли и погрузились в воду по самые плечи... Так по крайней мере рассказывал впоследствии Явтух!
Не долго думавши, Явтух спустился с дерева и соскочил на землю. Подкравшись под оградою, он поднял одно из покинутых покрывал, и, закутавшись в него с головою, спрятался за кусты, так, что ему ничего уже не было видно, и сел на ящике, оставленном арабом. Красавицы, однакож, приметили его и закричали по-своему, на непонятном для парубка языке: «Это кто?»
Явтух закутался еще более и наклонил к коленям голову.
— Это ты, Ханык, пришла к нам купаться?
— Это ты, Кая?
— Это ты, Шерфе? залепетали веселые купальщицы перепуганному парубку, стали плескаться, прыгать и возиться, как маленькие рыбки на солнце...
«Ну! думал Явтух, и под покрывалом жмуря глаза: — что-то будет дальше?»
— Да что же ты молчишь, как старая Замара? Выходи, раздевайся и полезай в воду купаться.
— Ай! усы!!! закричали вдруг красавицы, и бросились снова в холодные волны.
— Что вы испугались, добрые пани? проговорил дрожащим голосом Явтух, сквозь покрывало бросая робкие взгляды: это я, казак из Изюма!
— Э! да это и в правду казак! сказали две из красавиц, уже на понятном языке для парубка.
— Ну да, казак! прибавил Явтух: лукавый бес занес меня и опустил вон на ту башню!
— На соколиную башню! прибавили красавицы.
— Вон в тех садах! заметил парубок.
— В персидских садах! опять прибавили красавицы.
— А скажите, пани, где это мы теперь.... то есть, какой это город?
— Бахчисарай.
— А далеко это будет от Изюма?
— Считай сам: Бахчисарай в самой середине Крымского царства.
— Крымского царства! вскрикнул Явтух, всплеснув руками — ведь это опять верст тысячу будет, а может и больше!...
— Как тысячу верст будет? спросили его некоторые, между тем успевши наскоро одеться.
— Да так же! погодите-ка, вот я вам все расскажу!
И, закутавшись в чадру, Явтух закрыл глаза и просидел так до той поры, пока красавицы оделись все до одной.
— Ну, теперь я стану рассказывать! проговорил Явтух, скидая с себя покрывало и глядя на толпу обступивших его одалык.
— Нет, нет, погоди! не говори так громко, а то как раз разбудишь вон того, что спит в окне! сказали одалыки, протягивая руки к верху стены: ложись лучше в этот ящик, и мы тебя потихоньку пронесем в наши комнаты!
— Да кто вы такие? спросил Явтух, [начало - пропуск стр. 292, 293, 294], восстановлены по "Из Украйны. Сказки и повести в трех частях" П.Данилевского, СПб, 1860: свертываясь кренделем и ложась в ящик.
— «Мы жены крымского хана! ответили красавицы: лежи смирно!» и бережно понесли его в таинственные двери.
Когда Явтух почувствовал, что ящик снова опустили и открыли над ним крышку, он встал на ноги и посмотрел вокруг себя. Стены гарема, в котором он очутился, были обиты красным сукном. Вдоль стен валялись круглые подушки. Зеркало над камином, обитое фольгою, отражало любопытные лица наполнявших комнату красавиц. Дрожащий свет лампады, из разноцветных стекол, лился с потолка и легкий дым курильницы, стоявшей у завешенной двери в другую комнату, стлался по полу. Явтух не мог надивиться на все это и, подняв голову, оглядывался по комнате... «Какой хорошенький!» сказали некоторые красавицы по-своему. — «Какой страшный, да усатый!» прибавили другие на понятном языке, очевидно будучи нетуземного происхождения.
Явтух озирался по комнате и смотрел на себя в зеркало.
— Давайте, сестрицы, свяжем ему руки, да оденем его в наши наряды! Ведь одели же его где-нибудь казачки в юбку...
— Ах, да какой он смешной! закричали две одалыки опять по-русски, хлопая в ладоши и еще теснее окружая его.
Явтух, заложа руки за пояс, как следует вежливому парню, молча стоял перед ними... [конец пропуска] ...руки, лепетали что-то громко и отрывисто, взглядывая то на казака, то друг на друга, и только слышалось: «Хаюню, молчи!» — «Сурра, Сурра! замолчи!» и другие непонятные слова.
— Джаным, джаным! говорили нараспев остальные одалыки: стан твой, милый гость наш, подобен гибкой лозе; волосы, как ночь; лицо полный месяц; щеки благовонные яблоки; зубы жемчуг; а голос — голос соловья! Усы твои и сам ты весь смугл, как каштан; но докажи, что душа твоя бела, как ядро каштана: повесели нас твоими рассказами, поведай нам, какою силою занесло тебя сюда; пусть твоя речь, как орел, похитит наши души и унесет их к привольным степям твоей Украйны!
Просьбу эту перевели парубку. Он почесался за ухом.
— Да что же такое я вам расскажу? проговорил он, посматривая на кальян, стоявший у камина: я, право, и не знаю; язык как-то не ворочается во рту!
— А вот мы его подмажем!
И с этими словами одалыки приготовили кальян, усадили казака на мягкие подушки, поставили перед ним низенький столик, а на столик поставили большое серебряное блюдо, с бузою в стеклянной бутылке, с яблоками, персиками, виноградом и татарскими пряниками, жирными и сладкими.
— Начать с того!... заговорил Явтух.
И всю ночь рассказывал он одалыкам свои похождения, глотая душистые кисти винограда, янтарные яблоки и персики, и запивая каждое слово бузою. Когда на подносе не осталось ничего, кроме волн табачного дыма, Явтух встал и, покачиваясь, заметил:
— Теперь уже все! теперь уже я пойду отсюда!
— Как пойдешь? спросили с изумлением, очнувшияся от дивных рассказов казака, красавицы.
— Да мне пора уже домой!
— Ах, какой ты чудной! Ведь сам же говоришь, что от твоей родины до нас две тысячи верст.
— И то правда! сказал Явтух, почесывая за ухом: нет, уж я лучше пойду! прибавил он снова, совершенно опрокинув замечания одалык.
— Да ведь вокруг всего дворца течет речка и часовые стоят у поднятых мостов! Если тебя увидят, да поймают, тебя приведут по утру к хану, на дворцовом мосту отсекут тебе голову, зашьют тебя в мешок, да так с головою отрубленною и бросят в воду!
— Нет, уже я лучше пойду! заметил Явтух, пробираясь сквозь толпу красавиц к двери.
— Так хоть, по крайней мере, погоди ты, бешеная голова! Мы тебя вынесем опять в ящике в сад и отворим тебе из него калитку: — авось найдешь в городе какого-нибудь жида; он тебя и вывезет в своей жидовской таратайке, под мешками с лохмотьями! — И, уложив упрямого парубка в ящик с нарядами, одалыки понесли его темными коридорами, лестницами и залами, и опустили на крыльце. Явтух толкнул крышку и оглянулся вокруг себя....
Луна уже опустилась за гору, и румяная полоса на другом конце города выказывалась из-за плоских крыш. В туманном воздухе свежело. Роса сверкала на листьях цветов, которые теперь, с бесчисленными оттенками и красками, выступили на траве и на террасах садов; капли росы дрожали и блистали, и на ветвях зонто–образных платанов, и на том косматом орешнике, опутанном белыми и желтыми локонами хмеля, который сидел на стене, как раз по середине нижнего сада. — Водомет, на третьей террасе, в кругу обступивших его кипарисов, уже не казался фонтаном из разноцветных алмазов, яхонтов и опалов, а несся в небо широкою молочною струею.... Тополи и раины лепетали с просыпающимся воздухом, и стая красношеих аистов, с серебристыми криками, тоненькою нитью тянулась по небу через город.... Алый отлив прокрадывался по островерхим минаретам мечетей, по плоским крышам саклей и по трубам зеленых и позолоченных кровель ханских дворцов...
Явтух протер глаза и видит, перед самым его носом, стоит вчерашняя рыжая старушонка. — Не унывай, казаче! говорит она: — дай только мне найти, да порядком проучить того косолапого, что тебя обидел, так я мигом тебя донесу домой!
— Кого найти, косолапого? спрашивает с изумлением Явтух, узнавая в сморщенной старушонке ту самую ведьму, которую он ночью так угостил....
— Нечистого! говорит ведьма, скрежеща зубами: он теперь заперся на мельнице, с твоею дивчиною, и сидит там, окаянный!
— С моею дивчиною, с Оксаною? закричал Явтух во все горло и так ухватил железною рукою тоненькую лапу ведьмы, что та запищала, как лягушка, когда на нее иной раз вечером нечаянно наступишь в огороде или под крыльцом: вези меня, распропащая душа твоя! вези, а не то, вот клянусь тебе, измелю тебя в табак!
И, вскочив на спину ведьмы, он стиснул ее коленями, скинул с себя очипок и кофту и, засучив рукава, поднял на нее мускулистые кулаки. Ведьма сперва пошатнулась, завозилась и заскреблась лапками, но потом мало помалу выпрямилась, подпрыгнула и стала подниматься на воздух. Она полетела сперва на крышу дворца, потом к тополям, потом к мечети и наконец стала подниматься прямо. Явтух в это время устремил глаза к низу и видит, что вверху стены дворцовой, в растворенном окне, просунулась голова черного араба, злая брань сыплется из окна на толпу испуганных и изумленных одалык, и кривая сабля машет по воздуху, в след казаку и ведьме, исчезающим на розовом тускле туманной зари....
Явтух, сидя на плечах ведьмы, недоумевал, как это она, не двигая ни руками, ни ногами, летит так высоко и так быстро, как будто гонимое ветром облако. Он с любопытством нагнулся вниз и видит, что ведьма сидит верхом на старом сапоге. — «Угораздило же ее на что сесть!» подумал он и усмехнулся. В это время он поднялся так высоко, что еще на всей земле были сумерки, а уже он увидел вдалеке красный шар солнца, которое купалось в волнах большого озера, готовясь встать с ночлега и выйти на небо ...
— А какое это озеро? спросил парубок у ведьмы, тыкая в воздух пальцем.
— А это астраханское море! там много соли, а еще более хорошей тарани и всякой другой рыбы! ответила ведьма, кашляя.
— «Э!» подумал Явтух, и отшатнулся. Прямо в глаза ему налетело легкое прозрачное облако, и он исчез в нем, точно его окунули в волны серебристой кисеи. Когда он вылетел снова на свет, на волосах его, щеках и на рубашке, блестели капли росы, а облако далеко-далеко внизу синело маленькою точкою...
В иных местах, когда уже несколько рассвело, он увидел дрожащих в воздухе серенькими крылышками ранних жаворонков, у которых глаза еще были закрыты, а они уже висели неподвижными точками в благоуханном воздухе и полусонные славили своими песнями восходяшее солнце...
В другом месте он совершенно наткнулся на распластанного под облаками, косматого коршуна, который зорко глядел вниз, в траву, и выбирал себе утреннюю пищу; Явтух хотел дать ему по дороге порядочного тумака, но одумался и полетел далее...
— А это какие голубые облака? спросил он, помолчав, ведьму.
— Это Черкесские горы, покрытые снегом, и снег этот никогда на них не тает!
— Как никогда не тает?
— Так же, никогда!
— Стало быть, и в косовицу не тает?
— И в косовицу не тает!
«Чудеса, — да и только!» подумал Явтух, и стал снова всматриваться в бесконечные пространства земли, выходившей под ним из ночных сумерек. — Ну, а то что такое? спросил он, указывая налево, через плечо: — точно жар горит – должно быть, чумаки леса чужие подожгли?
— Это город Киев, и в нем так золотые главы церквей горят!
«Э!» — подумал про себя Явтух:— «какой же важный город Киев! да никак в нем уже и к заутренней благовестят?» и он еще пристальнее начал взглядываться вниз. — «Послушай.... как тебя звать? Мавра Онуфриевна, что ли?.. это уже и на базар выходят? ишь ты, как народ повалил на улицы; должно быть, ярмарка?»
— В Киеве каждый день ярмарка: уж такой, хлопче, город! заметила ведьма, и понеслась еще быстрее....
— Да куда тебя несет так? погоди! скажи-ка, тетушка, где Москва?
—- Москва, казаче, так далеко, что нужно еще в десять раз подняться выше, и тогда еще увидишь не всю Москву, а одного Ивана-великого, да царь–пушку!
— Ну, а вон тo что такое танцует! сказал, помолчав, парубок.
— То плясавицы, бабы некрещенные, выходят всякое утро, рано на заре, с распущенными косами, на вершинах курганов солнце встречать... Пора, пора! проговорила неровным голосом ведьма: — надо петухов обогнать...
И она помчалась стрелою.
— Как петухов обогнать?
— Под нами, как пролетали Антиповку, давно уже в первый раз прокричали... В Пришибе прокричат еще тогда, как успеешь семьсот-семьдесят-семь перечесть; а до третьих петухов надо все покончить!
— Эх ты, мышиная кума, где ты была! заметил весело Явтух, покачивая головою.
— Что ты сказал, хлопче? спросила ведьма ласковым голосом.
— Я говорю, что это такое горит и сверкает там внизу, точно красные коровки ползут по зеленой траве?
— Софийск, да Даниловка, налево Чипель, да Петровское, а прямо, прямо уже слобода Геевка!
— Ну, а это какие серебряные ленты протянулись, точно змеи, по лугам?
— Это, казаче, реки Донец да Торец, с младшими братьями своими, — те реки, на которых живут все счастье, да богатство, на которых никогда не бывало скуки, и никто не знал, что такое недостаток вареников, да музыкантов, да горелки!
Явтух только крякнул на такия речи и подумал: «Даром, что ведьма, а все-таки бабий ум; как раз ввернет такое хорошее слово, что только губами чмокнешь, точно тебя медом по губам помазали!» И не успел он оглянуться, как уже земля, болота, села и кременецкий лес понеслись к нему навстречу.
— Тише, тише! кричал Явтух, камнем падая на кривую березу, что росла у самой мельниковой хаты...
— Ничего, хлопче! сиди только смирно! говорила ведьма, и тихо опустилась на землю, у порога светелки: теперь слезай с меня и отворяй двери; твоя дивчина их перекрестила, и мне туда не войти!
Явтух стал на ноги, оправился и приложил руку к щеколде двери.
— Нет, погоди! нечистый теперь спьяна спит, как цыган после ярмарки; так ты его не буди, а прямо ступай в комору и выводи оттуда свою дивчину! С косолапым же я сама справлюсь!..
С трепетом подошел Явтух к коморе, в которой спала его ненаглядная Оксана. С трепетом он взялся за ручку двери и насилу мог дышать: еще в первый раз в жизни он переступал порог, за которым покоилась его дивчина... Он повернул ручку двери и остановился. — «Нет! подумал он, махнув рукою:— не войду!» и прибавил шепотом, постучав в двери:
— Оксана, Оксаночка! вставай, одевайся, выходи....
— Кто там? спросил тихий, дрожащий голосок.
— Это я, Явтух.... твой Явтух, моя кралечка!
— А коли ты Явтух, а не тот, что лежал на столе, так перекрестись: я буду в щелку смотреть!
Явтух перекрестился, и дверь тихо скрыпнула. Парубок и дивчина бросились друг другу на шею....
— Какой же ты странный, Явтусю, в этом наряде!
— Ничего, моя зорочка, пойдем отсюда; после я тебе все расскажу!
Он тихо увлек ее из хаты, и тут только, проходя мимо двери, заметил, какая образина лежала на столе, свесив на пол ноги и отекшую чубатую голову. Они вышли на крыльцо, а ведьма прыгнула в хату, и скоро там послышались крики, брань, визг, шум, драка, и в растворенную дверь запыхавшаяся ведьма вытащила за чуб мнимого казака...
— Вот я тебя, подлец! кричала ведьма — трепля нечистого за волосы, как бабы треплют мочки пеньки и льна: теперь не скажешь, что не бражничаешь, да не гоняешься за дивчатами!
— Да что вы! да помилуйте! кричал жалобным голосом сатана, уже опять успевший принять свой собачий образ.
— Вот я тебя!.. а?.. а? за дивчатами? и град кулаков, подзатыльников, носотычек, зуботычек, уховерток, пинков и затрещин посыпался на сатану. К счастию его, прокричали петухи....
Ведьма ухватила сатану одною рукою за хвост, а другою за загривок, повернула его вверх ногами и поднялась с ним на воздух...
— Вот тебе и на! сказал Явтух, прижимая к сердцу свою дивчину: — поплатился вражий сын! Ишь ты, как улепетывают! точно жид с краденым индюком на ярмарке.... Ну, уж ночь! прибавил он, нежно глядя на Оксану и ласкаясь к ней.
— Да! сказала, вздохнув, Оксана. — А ты где был все это время?
— В Крыму был! ответил Явтух.
— Как в Крыму? за две тысячи верст?
— За две тысячи верст!
— Любит брехать хлопец — а нехотя поверишь ему, что был сегодня в Крыму! проговорил у Явтуха за плечами басистый голос, нехотя поверишь после всего, что сей час видел!
Явтух и Оксана оглянулись и видят, на подъехавшем пустом возу, сидит старый мельник и, закинув к верху голову, смотрит на небо.
— Пропали! заключил он, махнув рукою.
— Все расскажу, дивное расскажу вам, Семен Потапович! сказал Явтух, кланяясь в пояс старому мельнику: ничего не утаю, только отдайте за меня Оксану!
И он замер, в ожидании рокового ответа. Оксана стояла в стороне, закрыв глаза рукавом.
Мельник сбросил с воза кучу пустых мешков, перекинул на спину лошади вожжи и, взявшись руками в бока, остановился перед парубком.
— «Разве уж потому! сказал он: что счастливо продал муку в Чугуеве!.. так и быть, Оксана! так и быть, Явтух! только уже ты, брат, не отвертишься и расскажешь все, как было!»...
© Электронная публикация — ПЭБ, 1992-2013. |
|
|