СЛОБОЖАНЕ
Малороссийские рассказы
Григория Данилевского
1854

СЛОБОДКА.

Вахрама́ны старинная, малороссийская слободка. Вахраманы слободка, на речке Балаклейке. Что же это за слободка и где лежит она?

Лежит ли она среди дубового леса; сбегает ли зелеными садами к морю; белым ли стадом, среди колодцев и тополей, раскинулась по влажной луговине; или сидит себе бочком, брошенная в рассыпку на маковке изрытого дождями песчаного косогора, сидит себе, свесившись в одну сторону, над синеющими равнинами болот и залежей, а в другую, над шахматными коврами черных пахатей и пышных озимей, клубящих по ветру свои перловооранжевые волны? Где она, эта слободка? И куда лежит к ней пустынная, малопроезжая дорожка?...

Слободка лежит далеко-далеко, там, где над степью возвышается курган, курган уединенный и зеленый, вокруг которого на привольи гуляет ветер! С него глядели, с этого кургана, и сторожевые дикари, поджидая издали родные полчища, с гиком несущихся на степь, ордынцев; глядели некогда и суровые жрецы, в белых одеждах, с поднятыми к небу руками, дымившие перед суровыми истуканами кровавые жертвы, жертвы во славу и спасение склонившихся вокруг холма суровых легионов! – Все изменилось! Не видно более на кургане косматых сторожей; нет более на нем и жрецов в белотканных одеждах! С пустынного кургана глядит дикий коршун, недвижно сидя, в ожидании новой добычи; да глядит с него еще, забытая временем и отошедшими безвести народами и обычаями, вросшая по пояс в землю, каменная баба.... Эта каменная баба с величайшею флегмою упирает косые, серые глаза в пустынный воздух, и все равно ей, темно или светло на небе, покрыта ли земля цветом и зеленью, или сувоями непроходимого снега, и скучно или весело жить на свете людям! Стоит каменная баба и смотрит! А между тем, вокруг нее, времена бегут и сменяются временами, солнце катится и перекатывается, совершается торжественное шествие пустынной жизни, и каждый миг уступает место идущему за ним преемнику, без грусти и сожаленья, уступает охотно и радушно, тихо и беззаботно, точно как будто его никогда и не было на свете! Что же видит каменная баба? Какие картины встают и вращаются, вспыхивают и гаснут перед ее недвижными взорами?...

Огромный, исхудалый грач с шумом пролетел, каркая над степью. В воздухе повеяло робким, чуть слышным теплом. Под косвенным лучом затаяли паточины и родники; звучно падают первые брызги капели! Сомненья нет: зима где-то близко, где-то не за горою, где-то встретилась с летом! Сомненья нет: блеск и веселье на пороге!...

Весна!...

Рыжий байбак вскидывается от спячки, становится у подмытой норки на задния лапки и пускает по степи пронзительный, оглушающий, долгий свист. Сквозь кору гололедицы пробивается душистая коронка синички. Ранняя цапля летит, согнув длинную шею, на оттаявшее болото. Байбак, синичка и цапля несут весну. Весна идет радостно и привольно, идет, захватывая врасплох, идет, все будя и зажигая, все наполняя силами и жизнью! Везде вода, везде сверкающие водные стекла, по которым стелется и бежит голубая паутина, едва пахнет и пронесется свежий, душистый, весенний ветер! Проточины чернеют и зеленеют. Степь отливается, поочередно, то желтыми, то лиловыми, то ярко-пламенными красками! Взошла поводь, налетели туманы.... Дикие гуси плывут в недосягаемой вышине, плывут тупым углом, и вожатый, волнуя свой живо-подвижный косяк, оглядывает из под бегущих тонких облаков поля и прибрежья, и окостенелый в дупле лесной груши ястреб, отряхивая иней с замерзших крыльев, встает и летит на добычу! Где же люди? Встречают ли они также радостно весеннее ликованье? – За лугами и пахатью, над косогором, едва черкнула румяная заря, там и сям, тихо поднялись в воздух кудрявые полосы дыма. Жилья не видно. Виден с кургана только простор всюду оживающей степи. Но, если бы каменная баба встала с кургана, освободила из-под земли свои недвижные члены и пошла по направленью к сверкнувшему раннему дыму, она увидела бы сбежавший к речке хуторок, увидела бы уютную слободку Вахраманы! — Иногда усталый, изнуренный зноем, путник раздвигает руками чащу дикого кустарника, тщетно пролагая в дуброве тяжелый свой путь, и вдруг в лицо его повеет влагою, тень осенит его, и побег чистой, холодной струи затрепещет в легком сумраке, тишине и свежести лесной чащи. Также неожиданно, словно из-под травы, является путнику уединенная слободка, слободка на речке Балаклейке, слободка старинная, не новая, притаившаяся в глубине байрака, с своими обычаями и нравами, притаившаяся, как забытый летним зноем снег запоздалой зимы, как отнесенная с равнины успокоившагося моря щепка разбитого бурею корабля! — О, весна еще радостнее встречается на слободке! Авдотья-кузнечиха пришла и стала над реками и озерами; Хиона урви-берега пришла за нею! Щука хвостом разбила лед, и воды двинулись среди потопленных лугов. Егорий-с-водой был не долго; Никола-с-травой близится и заменяет его! Жаворонки реют и слобожане поют: «Прилетел кулик из заморья, вывел весну из затворья!» Весна идет по слободке. Петухи заливаются криками с утра до вечера, заливаются на крышах и воротах соломенных хаток; волы жмурят глаза, грея у заборов свои плотные спины. Корова шумно дохнула и лижет оттаявшее окно; а с вошедшим в хату ребенком влетает свежесть и какое-то обхватывающее душу благоуханье воздуха! Летят травники и поручейники! Летят кряквы и тудаки! Ласточки снуют, как мухи; далекий, резкий крик гуся оглашает пустынные тростники; в ближней гущине кленов, звучит и перезванивается золотая флейта иволги; а слобожанин, покинув объятия теплой печки, где лежал всю зиму в просе, куря трубку, уничтожая горячие блины и любуясь молодою женою, — вышел под навес хаты в одной рубашке и не без основания полагает, что иволга кричит: «Брось сани, возьми воз!» Пчелы засуетились, загудели и одна за другой вылетают из улья, вялые и сонныя, вылетают на луга и степи! Темным вечером, севши на заваленке, полновидая и чернобровая дивчина затянула песню, ей вторят другие, и слободка зазвучала! — Песни-веснянки идут по слободке, соседним луговинам и рощам! Песни-веснянки поются шумными толпами слобожанской молодежи. Чернобровые дивчата, в лентах и монистах, поют: «По три гроша молодец, как печеный горобец;» лихачи-парубки, в шапках, заломленных чортом, поют: «По копейке баба, по полушке девка!» Пестрая, детская толпа прыгает и, хлопая в ладоши, кличет дождь: «Дождь-дождем, поливай ковшем!», прыгает и поет: «Иди, иди, дождик, сварю тебе борщик, и с петрушкою, и с капусткою, и с желтыми печеричками!» Дождь шумит и падает, и благодатный солнцегрев словно тянет из земли пышные травы и овощи! При первом ливне девушки подставляют под холодные брызги дождя свои пышные плечи и нежные щеки, а парубки свои густые кудри. При первом громе слобожанин считает долгом стать под забором и подпереть его своею спиною. По улицам несут хлеб, обложенный первою зеленью, несут деревянных ласточек. Чтоб явилась сорoка, кладут, на дороге к колодцу, сорок палочек, а школяры несут дьяку сорок бубликов; впрочем веснянки не несут еще теплоты — будет еще сорок морозов! Сорока является, и дивчата и парубки идут в лес, закликать кукушек. На зеленой просеке, ждут первого крика птицы провозвестницы, беседуют с нею, завивают венки, едят и пьют, и шумно открывается пора цветных игр... Чеканчики, свинка, вдовья-лоза, гори-цвет, скрагли, хрещик и рябец идут и сменяются друг другом. Пастух выбран; с каждой головы скотины обещано ему по грошу или по гривне за лето; стадо двинулось в поле, и дудка зазвучала. Мартовская брага ставится в глубокие подвалы, на случай близких сватаний и обмена ручников. Но прежде выбора пастуха и обмена ручников, наступает Фомин понедельник; идут на дедовские и отчие могилы, идут, прежде возделанья нив земных, на нивы божьи, где почиют сном безмятежным отошедшие работники земли, почиют давшие жизнь племенам новым, племенам бодрым и счастливым. Слобожанин остается без шапки на родимом погосте; он молчит и трижды кладет земные поклоны... Но вот просохшие пахати зовут в поле! Еремей-запрягальник несет плуг и борону; Ирина рассадница копает огороды и бакши; а вот не за горами и Аграфена-купальница и Федосья-колосница! Духовник ближнего местечка совершает крестный ход на нивы и озими! Полевые работы начинаются: подсевки, засевки и досевки идут друг за другом. За первыми всходами, на засеянной ниве, после общего обеда в поле, на плугу, увитом цветами, атаман с слобожанами возят на себе пан-отца. Но вот летит уже из лесу стон и звон воздушных песен! Появляется желтоносенькая, вечно тиликающая птичка; это птичка, мучимая жаждой, это птичка, по словам слобожан, вечно-просящая пить! Зной на пороге, лето не за горами! — А вот оно и настало!

Лето!...

Как ярко и зелено кругом! Как кипит заботливая жизнь! На Зилота собраны быстроотцветающие, целебные травы! Настает зеленая неделя. - Свежесть и влага, весны еще не закатились за синеющие холмы окрестностей. Пояса плетутся из трав, шапки плетутся из трав, венки и черевики плетутся из трав! В косяки хат втыкаются красные васильки, голубые соки́рки, панский-мак, нагидки, лилово-сизые колокольчики, и павлиньи-глазки. — Всюду зелень, всюду травы, всюду радость! Детвора дудит в осиновые дудки. Суровый чабан ладит лады и сердце на грубо-отесанной, очеретяной свирели. На каждой русой головке венок, на каждой головке любимый выбор стебельков руты, волошков, любистка, мяты, крученых-панычей, гвоздики, чернобривцев, зинзивера и черевичков! Ковалева Катря, у которой густые брови, как черные жуки, сошлись и нерасходятся, нацепила в свою косу, косу — шириною с ее собственную ладонь, целую лавку лент и увенчала их огромным пучком калины! Сирота Христя, у которой никто еще не видел улыбки, воткнула в волосы ветку божьего-листу и человечьего-веку. Чабанова Химка украсилась нечосой-панночкой; - а полногрудые и рослые дочки зажиточного атамана, атамана Самойлика, никогда не покидающего своей палки, обвили положенные венцом над русыми головками, русые косы свои нитями вечно-зеленого и вечно-любимого барвинка, этого заветного, первого друга степной девической юности, и последнего украшения старческой, одинокой, степной могилы! И все это поет, и веселится, и ждет в опьяняющем тумане радостей праздника заветного, праздника Ивана-Купала! Иван-Купало сходит на холмы и долины! Красный петух зажарен; клей с девяти дерев собран; на перекрестке трех дорог подняты соломенки и сплетен венок из девяти трав, сорванных на девяти холмах. Сглаженные злым глазом выкупались в ранней росе, и деревянный-огонь, или царь-огонь, приобретенный от трения двух ветвей лесной ивы, не слышавшей ни шума воды, ни крика петуха, ивы, из которой свирель способна даже мертвого заставить плясать, уносится с торжеством в поле из тихой слободки. В темную, безлунную ночь, пространства степей, на целые сотни верст, мгновенно вспыхивают и освещаются живыми огнями! В темную, безлунную ночь, с холма к реке, по отлогому берегу, кладутся вереницей десятки костров, и посмотрите, как обливаются блеском эти ленты и дукаты, широколистые венки и груди, обнаженные ноги и ярко-вышитые подолы стройных слобожанок, прыгающих, под заунывные купальския песни, через соломенные и посконные костры! А чучело марены, из вещих трав, из былицы, богатеньки, одоленя и адамовой-головы, в длинной белой рубахе, в желтой плахте и в монисте, в венке из алых махровых маков и чернобыльника, стоит себе на холме, середи тихоподвижного, громкого хоровода. И чуден издали вид быстро бегущих и волнующихся в дыму и пламени слобожанок! И поют слобожанки про Ивашка и Оленку, про Петрочка и Парасю, про Василька и Оксану, про Павлочка и Пидорку! И поют они, как ходили девочки около мареночки, около того Вудола-Купала, и как играло солнышко на Ивана! С шумом топят наконец в реке нарядную марену! И далеко разносятся по темной долине, над рекою, песни: «Купался Иван и в воду упал!» — И откликает тонущая в сумраке окрестность: «Иване, Иване! под гору зелененько, на месяце видненько, серденько!» — И катятся с холма, обнявшись попарно, молодые подружки, и катятся с другой стороны, также с холма, парубки; пары разрываются, и, кто к кому докатится, того и считают за назначенного судьбою жениха! А между тем, головы более бесстрашные собираются тайком проскользнуть, до первых петухов, в лес или на болото, где скоро зацветет сатанинская трава папортник, и не боятся они встретить качающихся на ветвях зеленых русалок и синих, в косую сажень величиною, ящериц; и не боятся они увидеть сотни рассыпанных по траве огненных ивановских-человечков! И самые хороводы завиваются и гремят над долиною, пока наконец страшным голосом из лесу не станет их разгонять! — Купало проходит, недалеко Петровка, недалеко задумчивые, унылотихие песни-петровочки, еще печальнее и еще элегичнее песен купальских. Слобожанин между тем не плошает. Он уже надел на лицо волосяную сетку и ловит рои, с гулом вылетающие из пасеки, пасеки - в уютном грушевом садике. Он помнит, чтo завещала людям царица-пчела, от которой вышли все на свете пчелы: «Корми меня до Купала, сделаю из тебя пана!» Приходит наконец Петровка, хлопотуньи хозяйки пекут вкусные мандрыки. Замолкла кукушка, замолкла лесная провозвестница! Отчего же это она замолкла? «Подавилась мандрыкою!» замечает седой старый дед, обтесывая кривым рубанком рукоятку для серпа своей внучки. Веснянки, купальские огни, петровские песни и кукушки прошли; царство зноя, царство жаров и засухи вступает в свои права! Утренние росы кропят еще едва остывающую за ночь жаркую грудь земли; колос зреет и наливается, и пышно волнуется червонно-золотая, сквозящая огнем нива нового хлеба! Немного печалят люд Божий заломы колосьев; ночью чья-то невидимая рука надламывает тяжелые колосья; ну, да ничего! авось умолот будет хороший. И вот, руки ломятся от размахов косы; спина ломится от сверканья кривым серпом; ноги ломятся от ходьбы по необозримой пажити! Работа идет живо и споро. Обжинки, праздник нового хлеба, встречаются с сулеею вина и новыми песнями, песнями косовицкими и гребовицкими; золотой венок из колосьев, увитых васильками, надевается на голову лучшей жницы! Священник опять является с крестом и водою, среди разбросанных кучами снопов и копен. Кутья из первых зерен ячменя на миске, убранной цветами и листьями, отсылается в церковь! А вот, толпа, радостная случаю повеселиться, убрала последний сноп, из последних брошенных колосьев на ниве, убрала его в виде человека, с руками и ногами, и несет его с торжеством на слободку, и слободка снова не умолкает до зари! Покосы, запашки, засетки, помочи, замолоты, умолоты и перемолоты — идут вслед за обжинками! Спиридон-солнцеворот недалеко. На Маккавеев производится макотрус, и пекутся шулики из маку и сдобных коржиков! Наступили Спас медовый и Спас яблочный. Бьют пчел и выбирают мед; тут пчела очень зла, и не один является на косовицу, с дулею под глазами или целым огурцом над губою! Ягоды зреют, бакши зреют, лен и конопля зреют! Потрепушки, колотушки, супрялки, порепицы, капустницы и дынекрадницы — настают на слободке! Но что это? Куда стремится разряженная толпа? Возы скрыпят, сапоги звенят подковами, алые черевики, как жар, горят. В соседнем местечке, в Лимане, соборный праздник и ярмарка! Что же это за ярмарка? Продаются ли тут кони и полотна, сукна и посуда? Стоят ли тут гордым строем разноцветные палатки и самовары, наставляемые по тринадцати раз в сутки? Нет тут ни коней, ни полотен, ни сукон, ни самоваров! Продается тут рыба-чехо́нь и птица-курица, торгует тут наш брат, слобожанин, торгует чем попало, и хлебом, и дегтем, и солью, и всячиною, и чем только он задумает! И поет тут свои бесконечные песни, под звуки кобзы, слепой кобзарь Гарбуз, или знаменитый Петро Колибаба, или наконец и сам Тростинецкий кобзарь, Залавский! Цыгане замолкли, крики торгашей замолкли, щебетухи-перекупки замолкли! Стоят слобожане кружком, подперши головы руками и свесив чубы, стоят и слушают кобзаря; и звучат потрясающие, унылые переливы украинского речитатива, и звучат торжественные думы о Голоте, о смерти атамана Федора Безродного, о Самойле Кушке, о Барабаше, о Морозенке, и о вечно-любимом гетмане, о гетмане Хмельницком-Богдане. — А не хотите ли песни другой, будничной, песни соромницкой? Кобза загремела, мехоноша-поводырь дудит в дудку, и пошла греметь! «Ой, бис мини раду дав, що я соби бабу взяв! Бабу, бабу, бабу, бабу, бабу взяв!». И внимающая толпа не выдерживает, пускается в пляс и подхватывает с громом: «Ой, сорока скрегоче, нихто бабы не хоче! Бабы, бабы, бабы, бабы, бабы не хоче!» И площадь местечка долго гудит, под сапогами веселых слобожан! И далеко наконец разносятся слова песни: «Ой, кто до кого, а я до Параски!» И громко льется слободское веселье! — Но, вот, последняя летняя гроза ползет и застилает половину неба! Укрывшись под развешенною на косе свиткою, лежит навзничь истомившийся косарь, лежит и не видит, как зловещая тень перебегает по копнам и сенным покосам, спавшее стадо поднимает тревожно головы, и стая диких уток летит, спеша укрыться в тростнике, которого верхушки уже срезались и переклонились от набегающего, быстрого степного вихря! И вот, подул бурей, ветер от солнца, несущий бури; звучно падают первые металлические капли ливня, и целое море дождя разом проливает на жадную землю последняя летняя туча! Быстро падает и быстро высыхает этот дождь! Через миг, кругом, уже светло, и в лучах солнца купаются последние клочки летящих без вести, влажных облаков, а веселуха-радуга, переклонившись коромыслом, тянет из ближней реки воду! Только на дальней, синеющей луговине, поднялся дымок, под ним зарделась алая точка, и стог сена, подожженный молнией, клубит летущее пламя! Но вот Спиридон-солнцеворот подступил, солнце поворотило с лета, а лето на холод... Заяц выкунел и стал как в меховых штанах. Алое сукно клубники застилает холмы и луговины. В байраке, за Балаклейкою, открыта волчья выводка. Поросята, что день, исчезают в ближнем стаде, и коренастый чабан не без тревоги посматривает с косогора на стада баранов, тонущие в густой, сквозящей головатыми маковками, поляне цветов и трав!—

Осень!...

Семен-летопроводец обходит сады, пашни и огороды: край неба, на заре, багровеет! Она радует и не радует, греет и не греет, эта чудно-суровая степная осень! На Воздвиженье, уже сдвинулась свита и надвинулся кожух! Слобожанин выходит из хаты, становится против солнца и пристательно смотрит, смотрит, блуждая взорами по опустелой окрестности.... Сколько потрачено на эту землю сил и трудов, забот и здоровья! Давно ли шумели по ней лезвия быстрых кос, и косари, как паруса кораблей, рядами шли и расходились по луговине? Давно ли огни поздних ужинов усыпали звездами темнеющее море степи, и за казанком водки батраки ели пшенную кашу, с таранью, и галушки, с перепелками? Дым, как саван бледного привидения, шел по полю и исчезал в мерцаньи ночи, а багровый, гигантский шар запоздалого месяца, как голова сказочного богатыря, тихо высовывался из-за двух курганов, посылая прежде себя пожар далекого леса, или подобно раскаленному серпу, воткнутому в далекий стог сена, алел на небосклоне... Давно ли скрыпели по проселку возы, нагруженные снопами, и на подвижной громаде их круглилась русая головка, в венке из ярко-голубых васильков? Давно ли? — А теперь в поле скучно и пусто, скучно и бедно! Задумывается слобожанин и решает, что близко паутинье лето и похороны мух! Паутишье лето и похороны мух наступают; летят по воздуху белые нити паутинок, сорванные ветром! Ведьмы ловят на помелах эти нити и свивают их в мотки на зиму! В арбузных корках строят могилки мухам; а день становится все менее и менее! Терн собран; арбузы на зиму посолены; сливянки, барбарисовки, смородиновки, черешневки, грушевки, клубниковки и всякие водянки настоены, слиты и укупорены в заветных дедовских подвалах. Знахарки, навьюченные травами и кореньями, десять раз уже посетили соседние балки и рощи. Дикие журавли стадами бродят около копен сена и по курганам, выплясывая на солнце, друг перед другом, неистовые пляски! Молодой заяц мячом выкатывается из под ног охотника. Рог звенит и свора несется, чуть касаясь верхушек легкой травы. На тускле небес снуют и чернеют неподвижно распластанные кресты плавающих под облаками коршунов. Хлеборобы, гречкосеи, просомяты и домонтари жарче берутся за работу; одни чумаки, в ожидании умолота пшеницы и обычного похода в Крым за солью, лежат и греются под вишнями. В бондарне, звенит под новым обручем бочка. Вол чешется о поднятую огроблю воза, раскрашенного прохожим из Яковенковых-хуторов маляром. Молодица, вся подоткнутая и подвязанная, только что выполоскала новую крашенину и опрокидывает ушат с водою, смешанною с синькой, а румяный мельник, с напудренною бородою и висками, остановился у своих ворот и, из-под мешков с горохом и просом, кричит проходящему кузнецу, чтоб не забыл подковать его новые желтые, козловые сапоги! На длинных кольях изгороди, перевернутые вверх дном, торчат зеленые кубышки и миски, и локоны хмеля, выглядывая из-под морщинистых желтых тыкв, выросших на заборе, взбегают на жерди и вьются на воздухе махровыми кружевами. Среди слободки появляются, навьюченные мешками и связками, покупщики щетины, пеньки, перьев полотна, воску и меду; товар меняется на гребни и иголки, на ленты и бусы. А вот и ви́рий начался. В теплые страны. в страны приморские, улетает всякая птица. Плывут в небе нити диких гусей и стрепетов, мелкая дробь перепелов и скворцев, плывут снова косяки курликающих журавлей и огари, с ярко-малиновыми ногами и носом, точно обмакнутые в ярко-пламенную киноварь. Волосяные кулички, и те летят. Длинные перья на их шее и хребте заворачиваются от ветра, и кажется, будто распукленные хлопки шерсти летят по воздуху. Дети пускают в это время, из луков, в перелетную птицу камышевые стрелы, облепленные на конце смолою. Большею частью эте стрелы уносятся под крыльями дюжей птицы; но иногда жирный упитанный гусь, догнанный ловко-пущенною стрелою, падает из недосягаемой высоты и разбивается тут же о твердую землю. В воздухе свежеет. Пахнули первые утренники. Значит, зацвела где-то, вовеки-незримая, трава глод! На Покрова́ толпа девушек идет молиться о покрове женихам! Рослый, плечистый ата́ман, неподкупный ата́ман Самойлик, ведет с последней полевой работы, с опашки и засевков под озимь, своих слобожан и, остановясь среди улицы, угощает их водкою. Палка, усеянная бирками, отставлена в сторону, и веселье идет разливанною рекою; сам атаман расправляет усы и осушает муравленый шкалик. В кружке пьющих и поющих молодиц, прохаживается здоровая полноикрая бабенка; нос ее уже озарился лучами подступающего веселья, и, прохаживаясь мелким топотом, бренчит она подковами и припевает: «Вот, бабы, какая я хорошая! Вот, бабы, какая у меня плахта! Гуляй, бабко!... Эх, но-ож, гуляй, бабусю!» — Бабуся, однако, гуляет не долго! — Сине-водная весна, зелено-благоуханное лето и золото-багряная осень прошли; краски полей изменились: белая зима недалеко! Мороз неожиданно перекидывается из-за цепи приземистых косогоров; грянет стужа, и достанется тогда на славу всем лысым и плешивым! Иззябшие галки снуют по небу и каркают, пророча близкую зиму. Снег висит в каждой тучке, висит над омертвелою опустевшею степью....

Зима! Долгая скучная зима! —

Вы хотите знать, как живется на слободке зимою? — Как живется? Живется скучно! — Нет на слободке ни каминов, ни газет, ни театров; нет на ней ни балов, с ослепительным освещеньем, зеркальными полами, яркою зеленью и сверкающими, обнаженными плечами! Скучно живется зимою на слободке! — Слобожане, однако стараются разогнать эту скуку. Чуть пришла пора рекостава и подступили Егорий-с-гвоздем, и Никола-с-мостом, окна законопатились и земля с водою сплотилась одним непрерывным мостом, время работ внутри двора настало! — Эти, например, белые, чистенькие хатки разукрашиваются и убираются весьма затейливо. Стены, под образами, разрисовываются розовыми, голубыми и зелеными полосками, как цветут розы или васильки; тут же втыкаются пучки любистка, гвоздики и полыни, и последняя трава считается травою очистительною! Выменянные у Цареборисовских и Салтовских маляров, иконы, между которыми особенно уважается икона Межигорской-Богоматери, освещаются перед каждым праздником восковыми свечами. Страстная свеча припасается на случай грозы. Тут же, в мешке, висит артос и ладан, и для неизлечимых болезней полотенце, которым священник отирал с престола пыль. Над дверью, в пузырьке, висит крещенская вода; ею кропят перепуганных детей. Ткацкий стан стучит и хлопает с утра до ночн, и гребень, с начатою мочкою пряжи, уже не пускает Ковалеву-Катрю, щеголиху и певунью, взглянуть лишний раз в обломок зеркальца, вмазанный между окнами. Начинается долгая пора домашних работ; работы коротают время и скуку! — Хлопотуньи-хозяйки встают, или, как говорят слобожане, ру́шатся первые, задолго до рассвета, почти в полночь; зажигаются жировые каганцы́ и пряжа прядется до самой зари. Усталые глаза липнут от дремоты, но веретено жужжит и прыгает по глиняному полу. Чуть заря, начинается стряпня обедов. Полностаная, полногрудая дивчина, взявши круглое коромысло с двумя ведрами на плечи, идет за водой, и пышно колышется на ней белая, новая свитка, с двумя черными сердечками на спине, у пояса. Время обеда, о вы, отдаленные читатели столичные, на слободке десять часов утра! После обеда, кто садится опять за пряжу, кто за ткацкий станок, а кто и за шитье людям на сторону. С сумерками, настает топка печей к ужину. Ужинают в пять часов, и вслед за тем на свободке уже не слышно человеческого голоса. Мужики, впро чем, как и следует, ленивее баб. Мужик, отработавшись осенью, до первой новой теплыни лежит себе на печи и знать ничего не хочет. Он и за золотые горы не пойдет зимою на заработки; чего ему еще надо? Хлеба у него полны закрома, в хате молодая жена, на ногах одни сапоги, а другие сапоги еще в дегте так и мокнут; только задумал, надел и щеголяй по слободке! — «Жинко, найди трубку!» говорит хозяин с печи. — «Да где ж она?» говорит жинка, шаря по углам. — «Да ты уже знаешь, где она!» говорил муж, потягиваясь и зевая на печи. — «Где, знаешь! не знаю!» говорит робко жинка, теряясь в тщетных поисках. «Да уже найдешь! говорит непропетый лентяй: ты только ищи там, где пахнет!» И терпеливая жинка ищет там, где пахнет, и точно находит трубку! — Но печелюбы и лентяи не главный народ слободки. Расторопный хозяин с зари уже за работою. Он идет на загон, задает корм волам и отаве, молотит, веет, толчет, мелет крупу, мелет муку, мелет табак, возит дрова, или садится за какое ремесло, бочарное, столярное, кожевенное, кузнечное или малярное. Не заметишь, как Варвара уже ночи украла и дня притачала, и смотрит слобожанин, не идет ли уже весна с поля? Нет! далеко еще не идет! Будут и сильные вьюги и сильные морозы; будет еще семь долгих морозов, морозы михайловские, введенские, екатерининские, никольские, рождественские, афанасьевские и сретенские. В ясную оттепель гурьба ребятишек бежит за околицу, катать снежные шары. Из шаров возникает огромный, головатый человек, и с руками, и с ногами, и с носом, и с усами; его обкачивают водою, и ледяной великан остается до первого дождя, служа нопомерною потехою слободским ребятишкам. Но наконец пряжа и молотьба, всякие ремесла и снежный великан, и все надоело! Зима тянется нескончаемо. Настает пора сказок... Старухи гадают внучатам и внучкам на угли, на воду и красных петухов. Они говорят краснощеким внучкам. «Ты не бойся, кубышка моя, ты не бойся, муравленая; ты, кубышка, на счастье шла, макитру пирогов несла, еще курицу жареную, еще утицу перепареную! будь здорова, кубышка моя!» Скопидомка-знахарка, старая старица, всегдашняя девица, сбрызгивает сглаженных недобрым глазом, выливает переполох, заваривает сояшницы, лечит детскую чахлость и старческую вялость, шепчет на зубы, сводит куриную слепоту, сшептывает бельма, находит ведьмины чары и дарит оха́янным хозяевам неразменный рубль. Прийди только бедственное сердце, она утешит; прийди сердце покинутое, она даст зелье на след; прийди человек испорченный, она даст зелье на ветер; по петуху откроет вора и по пчельному соту исправит пчельное дело! — Обратись к ней немощный, она оградит ото всего; заговорит от тоски по насердке, от несчастие в дороге; заговорит от змеи, от крови, от зубной скорби, от икоты, от войны и мора, от черных муриев, от красных мышей с зеленым глазом, от живота и от подпечных «дидьков», принимающих такое участие в хозяйстве! А что такое подпечный дидько, это всяк уже скажет! Да я думаю, что даже и не скажет, потому что вряд ли кто решиться сказать, когда, того и гляди, старец, величиною с воробья, в войлочной шапке и весь синий, выглянет из темного угла..... А вот и неожиданная свадьба проглянула на слободке! Сваты, перевязанные ручниками, подходят к окну отца и матери невесты, и говорят: «Мы слышали, что у вас есть гусочка, а мы приготовили гусака; так, как бы их спарить, — чтобы уже вместе ходили и вместе паслись?» — На это отвечают: «Рады господам-сватам!» и пир горою начинается. Только что прошла свадьба и хмельные головы простыли, опять веселье и опять радость. Сочельник рождественский на пороге! Хата заново обелена и размалевана. Над столом красуется новая картина. Кадка меду, чистого, как глыба первого снегу, отдана за него лиманскому звонарю, и еще переминался рыжий звонарь и утешился только тогда, как выпил еще кварту сливянки и взял на рубашки детям кусок полотна! На картине написан запорожский гайдамак, в зеленом кунтуше и синих шараварах; чуб свесился за ухо и коротенькая люлька торчит в зубах. Тут же стоит белый конь и фляжка с водкою; на дереве полковой герб, а на земле ружье и рог. Гайдамак что-то шьет. А внизу надпись: «Сидит казак на стерну́ и штаны латает; стерна́ его очень колет, а он стерну́ лает!» – Хозяинъ-домонтарь выбрил гладко бороду, подбрил усы и затылок и ходит по хате, в ожиданьи праздника. Дети несут крестным отцам вечерю: узвар, кутью и пироги. В звездную, морозную ночь, начинаются колядки. Толпа дивчат идет чествовать святой вечер. Шумные толпы славят Христа. По улице несутся песни: «Ой, рано-рано, куры запели; святый вечер!» По улице несутся песни: «Ивашко встал, лучком забряжчал, зовет братьев в поле; там куница в дереве, а дивчина в тереме!» Толпа парубков пересекает им дорогу, сбивает их с голосу, и строгие песни колядок сменяются песнями шуточными. Раздосадованные дивчата поют: «Поехали хлопцы на ловы, до зеленой дубровы; та уловили комаря, звонаря; стали суды судити, стали комаря делити!» Парубки на это только слушают и ничего не поют. — Колядки сменяются щедровками. На Меланку, ребятишки и девочки ходят с мешками и поют под окнами стариков, собирая за это, точно убогие странники, куски хлеба, пироги, колбасы и блины. Но ничто так не радует детей, как утро нового года! Тут им полное раздолье! С шерстяными рукавицами, полными гороху, овса, гречихи и проса, они врываются в хаты дядьков и дедов, врываются и посыпают сонных дядьков и дедов полными горстьми зерен, посыпают окна, столы и даже вставших хозяев, причитывая: «На счастье, на здоровье! Уроди Боже жито, пшеницу и всякую пашницу! С новым годом и с Василем!» Пришло Крещенье... Сыплет и медленно падает мохнатый снег, сугробы застилают дорогу; на речке прочищена сверкающая полоса сине-зеленого льда, и толпы ребятишек скользят и катят по ней палки, подбивают друг друга, кричат и смеются на морозе; и не видят они, не замечают, как клонится к закату и угасает недолгий февральский вечер! — Но что это? С холма, со слободки, идет длинная вереница; печально и тихо идет толпа, неся высокие кресты, церковные высокие фонари и хоругви. Солнце скрылось за сплошные, белые тучи, и беспредельным саваном расстилаются белые степи. Умер атаман, умер высокий, чернобровый атаман, вождь и начало всех трудов, всех бесчисленных работ и забот слобожанских! Смежились долгим сном его зоркие глаза, и палка, усеянная бирками, навеки покинута! Жил он привольно и богато, и по заслугам, как говорится, одна рука его была в меду, а другая в патоке! Не станет он более перед косцами, не тряхнет кружком нависших на лоб волос, не скажет: «А, ну-те, господа-слобожанство! а где ваши руки, да и где ваши ноги?» И тут же, сорвав зеленую козельку, не прибавит более: «Хорошая козелька! славная козелька! не дураки овцы, что ее так любят!» Довольно! Отработался первый и лучший работник слободки, отработался честно и до последней капельки силы! Толпа идет и несколько раз останавливается. И всякий раз, как она останавливается, священник, в темной рясе, читает во всеуслышанье вещую страницу разогнутой Вещей Книги! Толпа подходит к погосту. Могила принимает должное ей тело, и все тихо расходятся по домам. — Прийдет опять весна, степи зазеленеют, но уже не встанет из могилы покойный атаман! — И вот, подул ветер, метель хлынула и заклубилась, степь потемнела, как море, и только с уединенного кургана смотрят недвижно недвижные взоры каменной бабы, смотрят и следят по-былому за тихим шествием пустынной степной жизни....

А между тем, последняя льдинка растаяла, с Афанасия полоз пошел глубже, корова бока стала греть! Аксинья-полузимница привела ясные дни и ясные ночи, и вот, опять пахнула теплынь и радость, из вирия опять летят птицы, опять катится по небу животворящая весна; и не видит слобожанин, и не слышит слобожанин, как убегает перед ним вереница тихих годов, и самая старость для него не несет уже изнурения души и тела, не несет тоски и скучных жалоб дряхлости; она является к нему каким-то ясным, умиротворяющим возвратом к детству, возвратом к началу жизни, возвратом к тишине и незлобию стремлений и помыслов! — Так-то живется в степной, маленькой слободке, в слободке, на речке Балаклейке....