СЛОБОЖАНЕ
Малороссийские рассказы
Григория Данилевского
1854

ВВЕДЕНИЕ.

Малороссия историческим путем образовала три отдельные страны. Запорожье, это славянское рыцарство, единственное в мире братство, жившее войной за родину и веру, представляет шумную, живописную вольницу днепровских островитян, летавших в легких лодках, с выборными атаманами, из бревенчатых куреней за шелками, коврами и золотом Турецкой Анатолии. Гетманщина, старая степная гетманщина, где на кровавом поединке решен спор между туземным населением и польскими старостами, между православием и иезуитами, где вращались тени «Тараса Бульбы» и «гайдамаков» — представляется с своими сожженными городами, с гетманами и бунчуками, слепцами-бандуристами и отважным казачеством... Третья часть Малороссии, молодая, светлая страна, степная Слобожанщина, представляет тихий, благодатный, живописный край, зеленые сады и пажити, широкие реки и торговые широкие проселки, леса и города, молодые и богатые, как сам край, старину, у которой нет ни одного воинственнаго, громкого имени, ни одного воинственного, громкого события, много счастливых хуторов и слободок, мирных добряков, лелеюших мечтательную лень, среди зеленых весей и полей, героев домашнего очага, картин пустынных гладей, усеянных душистыми цветами, и этой благодатной старости и привольного детства, среди тысячи предметов, питающих чудесность и страстную любовь к родному приюту...

Что же это такое Слобожанщина и откуда она взялась?

За двести лет назад страна, именуемая Слободскою, представляла пустыню безлюдных степей и диких лесов, по которым носились одни дикие татары и где возвышались одни дозорныя места пограничных обывателей. Четыреста лет сряду эта богатая область была безлюдна и пустынна, с той самой поры, как набег ордынцев опустошил ее, вместе с соседними русскими княжествами. И вот, потомки ее владельцев вспомнили о покинутой отчизне...

Донец, на триста верст протянувши логовище своих вод, леса и сенные раздолья, родной Донец принял забытых родичей, как некогда он же, по словам певца старого времени, принял издалека князя Игоря. Золотая, туманная старина встала из мрака. Донец, по словам вещого Слова, сказал Игорю: «Княжо Игорю! Не мало-ль тебе ныне величия, а врагу нелюбия, а Русской земле веселия?» — И отвечал родной реке князь Игорь: «О, Донче! Велик ты, лелеющий князя на волнах своих; велик ты, стелющий ему зеленую траву на серебряных прибрежиях, велик ты, одевший его темными мглами, под сению зеленого полесья!»

Прошли многие столетия, и описанное певцом старого времени снова возникло...

За двести лет назад близ берегов Донца, верхом на изнуренном коне, показался чубатый гетманец, с пищалью и котомкой за плечами, в изношенной черкесске и синей шапке, подбитой смушками. Он окинул взором безмолвную пустыню лесов и полей, где жили некогда его мирные деды, страну, четыреста лет не видавшую своих родных изгнанников, и слез с усталого коня... На диком, глухом месте скоро поднялся уединенный курень; на заре дым легкою струей встал над куренем; через год в соседстве раскинулась пасека, в прибрежном тростнике заколыхался под рыболовною сетью челн... Немного лет спустя, вокруг куреня поднялись, как из земли, другие бревенчатые курени. Из куреней возник хуторок, хуторок с садами, бакшею, колодцами и хлебными кладями... Пять-шесть хуторков соединились вниз по реке в один, и возникла слободка. Слободка пустила в степь, как корни, свои хутора и курени, свои сады и огороды; народ засновал по перелескам и луговинам; стадо вышло на тучное пастбище; над оврагом заскрипел тяжелый воз, запряженный парою круторогих воловъ; вечером, севши на пороге хатки, чернобровая слобожанка затянула песню громкую и звучную; в праздник из слободки понеслись звуки церковнаго колокола... Прошло еще несколько лет. На вершине кургана показались усы и рысья шапка татарина... Слободка засуетилась, окружилась палисадником; из ее ворот вышел с распущенными значками легкий, летучий, бесстрашный отрядъ; быстрый натиск сломил и разметал врагов; слободка стала крепостцей, откликнулась другим городкам-слободкам, и пошла по свету весть о новой стране, о молодой, богатой Слобожанщине! Великий царь Алексей Михайлович объявил во всеуслышанье, что дарит русскому шляхетству и казакам Гетманщины и Запорожья земли но Донцу и соседним рекам, и бросили русское шляхетство и вольные казаки землю смутную и обагренную кровью, бросили Гетманщину и Запорожье для тихой, новой страны, для страны хуторов и слободок! — Богатый край, под одной широтою с северным Китаем и северной Францией, край, почти с тремя миллионами десятин черноземной, нетронутой плугом, степи и полумиллионом десятин лесов, край, где реки замерзают в начале декабря, а вскрываются в начале марта, где мороз постоянно не более десяти, а зной на солнце превышает тридцать градусов; где, наконец, уже в апреле все дышит весною, летят птицы, цветут деревья и кустарники, а в конце июня поспевает озимь, — этот край скоро возродился и закипел жизнью...

Сперва отдельно, потом с семьями, наконец, целыми сотнями и тысячами семейств стали бежать и переселяться в Слобожанщину гетманские и запорожские казаки и русское шляхетство. Лучшие дворянские фамилии переселились в окрестности полковых сотенных городков. Выборные полковники продолжали раздавать, безоброчно и безпошлинно, леса и водяные мельницы, вольные грунты и сенные угодья, ольховые пристены, озера и пасеки. Там, где четыреста лет сряду носились дикие татары, где шла уединенная и редко оживляемая пустынными обозами, по гребню возвышенности, пересекающей слободскую котловину, дорога в Крым, именуемая Муравским шляхом, там к началу нашего столетия было уже до шестисот церквей и до миллиона жителей. Реки усеялись винокурнями и мельницами. Луга и лесные раздолья наполнились косарями. Плуг пошел по косогорам и лучным прибрежьям. Амбары и степныя одонья стали ломиться от хлеба. Богатства полились в руки землевладельцевъ! — Скоро на земли слободския явились пришельцы чужеземные, сербские и болгарские переселенцы, румыно-валахи и, наконец, молдавские аристократические роды, положившие начало новым туземным фамилиям. Молодой университет поддержал литературные начинания, и в пятьдесят лет слобожане встретили сряду три громкие имени: Сковороды, Каразина и Основьяненка! Слобожане вошли в пословицу своим богатством, и когда их живописная родина получила имя Русской губернии, на гербе новой губернии изобразили рог изобилия...

Здесь север и юг отдают друг другу свои достояния. Сюда из Крыма прилетают аисты и пеликаны, с Кавказа заходят дикие козы! Реки и озера, полные рыб, здесь не замерзают целые две трети года. Ленивый плуг царапает землю, и посеянное зерно родит самъ-шестьдесят. Это — не запорожская луговина, обнаженная и палимая солнцемъ! Здесь каждый овраг, каждый байрак зарос кустарником, а широкие реки с обоих боков тянут стены дремучего леса, на который взглянуть, так шапка валится! Трехпольное хозяйство не тяготит пахаря. Он запряжет в тяжелый плуг три пары волов, с погонычем-мальчишкою распашет в три дня две десятины и надолго спокоен... А сады его? — Поезжайте-ка в Валковский уезд, так такие сливы и бергамоты, что не зубами, а губами их ешь, раскусишь, а они душистые и сочны, и янтарны, и прозрачны, как липовый сот, и ни с чем в мире не сравнятся! В окрестностях Волчанска и Богодухова удивительные пчеловоды. А в изюмском уезде найдете и сахароваров... С виду как будто и ничего эти слободки! — А поезжайте к ним поближе: дикая смесь соломы и глины, стогов и садиков, эти изгороди, перегородки и обгородки, эти клети, клеточки и подклетки вас ошеломят сразу! Зато как присмотритесь, что не даром слобожанин строит свои улья и свои хаты из чистого липового теса, как присмотритесь и увидите, вокруг этих светлых, белых мазанок, пышные нивы пахотей и раздольные сеножати, как увидите, что все эти клети и подклетки, все эти перегородки и загородки полны домашней утвари, нарядов и хлеба, а ветви садиков гнутся и ломятся от яхонта слив и багрянца вишень, вы не то скажете. Вы скажете: чуден край этой благодатной слобожанщины! И как ему не быть чудным! А прошу покорно усидеть охотнику на месте, когда зимою вышел в сад, а зайцы так и шныряют между кустами щепами!.. А кто хочет пожить весело? Что вы скажете о Харькове? Где вы видели такой город? На Руси не мало городов, о которых мягкосердые проезжие и услужливые обыватели постоянно говорят: «Да помилуйте-с! Да это уголок Петербурга-с». Но ни один русский город не заслуживает подобного отзыва, как Харьков, если только автор не будет также обвинен в излишнем мягкосердии и тайном покровительстве всех беспечных, чернобровых, добродушных и счастливых! Давно ли возник этот Харьков! Давно ли возник он на берегах Лопани и Нетечи, на берегах великолепных рек, которые могут поспорить красотою с Мансаресом потому, что и в них, подобно ему, летом едва хватает воды для гусей и уток! Не один из современников может применит к этому городу слова Августа: «Я застал Рим кирпичным, а оставляю мраморным!..»

Что же представляет наш Слободской край в нынешнее время?

Роскошная, нетронутая почва ждала только свежих рук и здоровых, свежих сил. Руки явились, семя брошено, и стройное дерево, не найдя на матерней почве враждебных, закоренелых, старых плевел, дало здоровый, свежий плод. Молодое общество созрело. Его могут упрекнуть только в молодости его; но это — порок, от которого мы исправляемся каждый день! Развитие деревенской жизни, как главное выражение края, уклонившееся-было от своих начал под общим модным поветрием века, стало снова перерождаться. Брошенная родная нива стала снова дорога владельцу. Забытые дедовские дома, стоявшие без мебели и окон, обновляются... И вот, мы снова живем в своих хуторах. Лето всюду упоительно; не радует сердце одна жестокая, неумолимая зима! Но, быть может, и с нею мы сладим! Вечером, когда метель кружится и ветер воет в трубе, когда новая книга усыпляет, а болтливая газета, описывающая дебют нового дарования на берегах ликующей в снежном покрове Невы, валится из рук, — неожиданный колокольчик звякает по слободке, в темные ворота влетают тройки, тройки, в намётах и бубнах, и толпа соседей и соседок врывается в дремлющие комнаты... Шубы и шапки сброшены; рояль гремит под иззябшими пальчиками хорошеньких хуторянок! Шум, беготня... Старая ключница Аграфена, фрейлина бабушки и няня маменьки, дочек и внучек одной и той же семьи, — едва успевает отвечать на вопросы гостей, заказывающих ужин! Хозяин, с сияющей улыбкой, несет свечи в гостиную; гувернантка двух капельных крошек, строгая Евгения Ивановна, ученая девица с добрым сердцем и прекрасными, темными глазами, улыбается и складывает тетрадки и книги... И в мгновение ока тихий дом превращается в бальный зал, и целыя недели гостят соседи у соседей! И выводится, наконец, в новом обществе дикое понятие, что одна скука рождает такое гостеприимство! Скука рождает зеленое море карточных столов, а не гостеприимство. Скука рождает все в этом мире, все, кроме гостеприимства. И плохо знают наши отдаленные области те, которые находят такое начало русскому областному гостеприимству! Нет, господа! Не медведи-степовики те, которые, изведав свет, хозяйничают и трудятся на клочках родной земли! Не медведи-степовики те, которые, выучившись, сами учат и, просветясь, идут в работе наравне с своими последними работниками! Эти медведи, господа, прежде вас выгнали плутов-приказчиков и сами возделывают данную Богом ниву! Они, господа, прежде вас стали выкупать имения из долгов, снятие недоимок стали считать семейными праздниками и, входя в нужды крестьян, наполнять тишиною и счастьем свой домашний угол!..

Разумеется, везде есть исключения. На почву бросается сто зерен, а между тем девяносто девять не всходят, и всходит только одно зерно, которое за то возвращает посев сторицею! Эти-то исключения и любопытны, привлекательны потому, что ими еще резче обозначаются красоты целого, привлекательны и любопытны потому, что в наше время, более чем когда-либо, интересуются знать, как живется русскому человеку всюду, в костромских и в орловских лесах, на взморьях и в оренбургских равнинах, в городах и по великим русским рекам, везде, где русский дух и Русью пахнет...

Не все одинакаго понятия о Малороссии, об этой житнице южной отчизны нашей! Для одних это — страна, где проживают ленивейшие в мире пожиратели вареников, о которых ходит но свету столько уморительных анекдотов, — анекдотов, с которыми сравняются одни анекдоты об англичанах. Для других это — что-то до сих пор еще дикое, отсталое, где говорят на тарабарском наречьи, носят чубы и ездят на волах. Для третьих веселонравная и простодушная хохландия — место, где винокурни держат очень выгодно, народ глуповат, хотя подчас лукав, арбузы ни почем, в деревне скука страшная, соседи неучи и женщины довольно, однако, красивы... Для четвертых, наконец, Малороссия — что-то такое, как бы вам сказать, такое странное, над чем иные восхищаются, как над Италией, и чего, впрочем, они никогда не узнают потому, что туда ехать страшно долго и неприятно, а они лучше поедут на Крестовский или в Новую Деревню, — там, по крайней мере, весело, немец ходит по канату и музыка играет!.. Жители-туземцы тоже не одного понятия о Малороссии. Одни ее любят, другие совсем не любят; одни ею восхищаются, другие ею ничуть не восхищаются! — Объяснимся примером...

Был некоторое время соседом моим помещик, по фамилии Ганчирка. Наливки он предпочитал всяким на свете заморским винам, никогда не брился, с утра до вечера ругался с смазливой ключницей и знать не хотел ни о чем, кроме своего хутора! В числе других странностей, было у него, между прочим, одно довольно любопытное убеждение. — «Да помилуйте, — говорил он, улыбаясь так радушно и искренно, что и слушающие его при этом невольно улыбались: — да это подлецы-французы все выдумывают! Ну, поверьте мне, что нет на свете ни Парижа, ни Лондона, ни Америки! Ну, ей-Богу же, нет! А это все черти-французы выдумали!» Господин этот, как видите, весьма любопытный господин! Но рядом с ним существуют между нашими и такие, которые решительно не имеют понятия о том, что делается у них в деревне, такие, которые очень спокойно курят трубку где-нибудь в Гороховой, носят свои бобры на показ мирным сослуживцам на Невский проспект, очень довольны картофельным супом варвара-кухмистера, где-нибудь на Васильевском Острове, и в частой бессоннице, после карточной перепалки, мечтают о том, что вот, со временем, заведется у них этакая славная карета, на лежачих этаких рессорах и с этаким, чорт возьми, жокеем в ботфортах! Но и подобные не выдержат! Попадись им инвалид-старик, храбрый русский воин из степи, для которого до смерти не существует слова «слушаю», а существует слово «чую», услышь они в частном доме, занесенную Бог-весть откуда, степную песню, песню чудную, простую, от которой весело становится на душе, хоть бы ничего веселого на душе не было, — воскресшее сердце подхватывается на крылья воображения, подхватывается и уносится в далекие степи, в широкие степи, на тихий, сбежавший к речке хуторок, в маленький домик, где странник далекаго края родился, где прижимала его к теплой груди стройная, черноглазая, добрая матушка, где он ползал и бегал, рос и проказничал, где пролетели незаметно его далекие, невозвратные младенческие годы! И рад он, и плачет тогда, и стремится всею душою вдаль, вдаль, прочь из душного города, и выходит в его мыслях клочок земли, несколько знакомых десятин родной земли!.. И рад он этой земле, рад этим десятинам, рад более всего в мире уголку, — уголку, не знаемому светом, деревушке, с доброю дворнею, с доброю старою няней, с темною большою залой, с гостиной, увешанными портретами предков, с отцовским кабинетом, где щогольской подбор ружей и охотничьих снарядов висит и сверкает за стеклами, и с этою перспективою тихих, раздольных окрестностей, тонущих в сумерках летней зари! И горд он, бедный степняк, тем, что, когда наступит время силам отойти на покой, — найдет он на родине приют, где спокойно склонит усталую голову, найдет ряд детских воспоминаний, связанных с каждым кустиком, с каждою травкой, с бедным, источенным молью, стулом и ветхим дедовским диваном... О, господа, ничто в мире не сравнится с счастьем бедняка, мечтающаго о счастьи!..

И вот, в долгий зимний вечер, когда уже ничто не влечет рассеяться, когда театры полны радостной толпы и быстрокрылые экипажи гремят и несутся по улацам, — в такой вечер невольно мечтается о других местах и о других картинах! О, как бы хотелось тогда распахнуть промерзлое окно и встретить не пасмурное, холодное небо, не громады каменных, безмолвных домов, не театры и улицы, не гранитные и деревянные мостовые, а волшебным манием представшую степь, — степь с панорамою лугов и пашень, с пестрою панорамою широкой реки, медленно идущей среди высокострельчатых, темных стен леса, уединенный курган с каменною, вросшею в него бабою, островерхий дозорный курень бакшевника, ряд красивых, нанизанных вдоль тощего ручья, холмов и оврагов, ленивый, скрипучий обоз чумаков, хуторянскую ярмарку с криками, топотом и гамом хуторянского веселья, белеющийся вдали дом помещика, дом старика-хлебосола, готовящаго отчизне пятерых молодцов-сыновей и красавицу дочку, ужин косарей в поле, бег степного дикого табуна, распеваемую на заре долгую, чудную украинскую песню, и всю эту дивную картину, которой имя — родина...