ИНВАЛИД ГОРЕВ
Быль

Тысяча восемьсот четвертого года
Рекрут брали по всей Руси. Бонапарте,
Брезгая консульством, молвил: «Я — император».
Сытая бунтами Франция иго надела;
Слабым соседям не спорить: признали с поклоном;
Сильные ж с гневом отвергли, злое предвидя.

Англия, враг коренной, поднялась кораблями,
Цесарь — ратью на суше; царь православный
К ним пристал, и с той поры началася
На́ десять лет война: великие сечи,
Сходки на́смерть безвестных друг другу народов,
Смены царств и владык, гульбы по столицам —
С юга на север, с востока на запад; от моря
Бурным приливом к Москве и отливом к Парижу.

Вдоволь стоило денег, и крови, и плача
Всем, покуда бог виновника ско́рбей,
Свергнув с престола, по смерть не запер в неволю.
Видели мы чудеса; с трудом им поверят
Внуки. Вначале никто их не чаял; но просто
Воинов новых, взамен отставных и умерших
Двух с пятисот, по всей Руси набирали.

Волости Спасской крестьянин Макар Еремеев,
Горев по прозвищу, младший в семье из трех братьев,
В город губернский свезен. В присутствие: годен! 
«Лоб!» Забрили. Пошел он на царскую службу,
Биться с врагом. Поплакал он на прощанье.
Есть и о чем: жена у него молодая,
Сын по девятому году, парень отменный,
Умный, красавец, весь в матушку Мавру
								Петровну.
							
Вот на нее поглядеть, так сам надорвешься:
Словно вдова безмужная, голосом во́пит.
Слезы ручьем! А сколько слов причитает
Ласковых мужу, колючих — себе с сиротою!
Вспомнить невмочь, а где пересказывать? Деверь,
В сани ее посадив, увез уж насильно.

Горев с другими пошел в свой полк гренадерский.
В полгода там обучился приемам ружейным,
Шагу, заряду, пальбе, глазам, поворотам,
Словом, всему, что знает исправный служивый.
В пору как раз. Полкам поход за границу.
Спешно в Австрию звали, на выручку, русских.
Всем не вдруг поспеть. Кругом на передних
Враг налег. Пробились штыками навстречу
Братьи, идущей к ним с отцом-государем.
Стали лицем к лицу противники в битву:
Тут цветки созрели в ягоды волчьи,
Тут легло людей, что в жатву колосьев,
Кровь лилась, что брага на свадебном пире.

Горев сражался, покуда ноги держали:
Рана в плече от осколка гранаты; другая —
Пулей в ляжку; пикой в левую руку —
Третья; в голову саблей — четвертая; с нею
Замертво пал. Разъезд неприятельский утром
Поднял, а лекарь вылечил. Пленных погнали
Всех во Францию. Ми́нул год с половиной;
Мир заключили, вечный, до будущей ссоры.
С миром размен; и многих оттоль восвояси
Русских услали. Забыли о бедном Макаре!

Беден всяк вдали от родины милой;
Горек хлеб, кисло вино на чужбине:
Век живи, не услышишь русского слова!

В Бресте дали им волю кормиться работой.
Русскому только и надо; и трое французов
С ним не потянутся; наш увидит чужое —
Сметит и вмиг переймет; они же, бог с ними:
Смотрят на наше, да руки врознь, а не сладят!
В теплом краю от стужи дрогнут всю зиму;
Жгут в очагах, дрова переводят, а печи
Нет догадки сложить!.. Премудрые люди!

Тем да сем промышляя, на́жился Горев;
Выучил ихний язык, принялся за грамоть —
Нашу он знал, — и мог бы там поселиться,
Дом завесть и жену: позволяли; и денег
Дали б казенных на первый завод, но Макару
Тошно навек от святой Руси отказаться,
Некрестей в свет народить с женой беззаконной.
Думает: «Вырос ли Федя, мой парень отменный?»
Тужит: «Жива ли красавица Мавра Петровна?»

Наполеон меж тем взять новое царство
Вздумал: Гишпанию алчному надо вдобавок!
С сыном король не ладил. «Милости просим
В гости! — сказал Бонапарте. — Соседнее дело,
Мир». Те спроста приехали; он их, лукавый,
В ссылку обоих за стражей; и землю с народом,
Брата, как куклу, им в короли, и присвоил.

Ладно бы всё, да лиха беда: не даются!
Силой бери! И, полк за полком, через горы
Рать повалила, всякое племя земное.
С прочими вечные слуги французов — поляки.
С ними наши, кто был в полону. И Макару
Велено вновь под ружье, под ранец в полпуда:
Бейся на́смерть, а не за матушку Русь, а уж
						бог весть
За что! На́ смех играет судьба человеком!

Люто стал за святыню народ богомольный:
С ядом, не только с мечом. И даром что Горев,
Истый наш брат христиа́нин, не грешен
								в кощунстве,
Не драл икон, не сквернил церковных сосудов,
Даже других унимал, не бояся насмешки,—
Всё бы плохо попасть чернецам либо черни.

В том и зло, что правый вравне́ с виноватым
Гибнет в смуте войны и горячек мятежных:
Где разбирать? Господь на том свете рассудит!
Но бог милостив был и вывел Макара
Жива-здорова, немногих в числе, как пришельцев
Дочиста смел с земли своей полуостров.

В то же время другую войну на противном
Света краю завел губитель; и войска
Столько с ним, что в месяц двадцать пять тысяч
Тратить мог: его ж окаянное слово!
Шли к Москве напролом, и дорого стоил
Каждый шаг на Руси, но вождь не жалеет:
Много в запасе! Пусть лягут на приступах
							   тьмами,
Две под Смоленском, четыре в полях
						москворецких.
Лишь бы нам величаться в Кремле златоверхом.

Бог попустил, на кару гордыни. Кутузов,
Вечная память ему, сшепнулся с морозом;
Выбрал крепкое место, так, чтобы мимо
Взад ни вперед ступить нельзя сопостату;
Выждал, и стал вымораживать, словно хозяин
Из дому вон тараканов. Недруги в драку:
Нет удачи! Погреться? — Заперты двери.
Съесть бы! — Па́дерой конской лакомись вволю.
Бегство пошло; тут меч, и голод, и холод —
Всё против них: живые шатались как тени;
Мертвыми путь усеян: на́ версту сотня!

Вождь ускакал восвояси за новою ратью;
Наша вперед, а немцы к ней приставали:
Первый — преемник Фридриха; после и цесарь;
Там и все. Числом встречались уж равным;
Либо, как в Кульме, малым великое дело
Делалось, к диву военных, к спасению мирных.
Царь хвалил, чужие сказали спасибо:
Лестно было назваться воином русским.

Бедный Макар! где ты был? что делал? Он жадно
Слушал вести, носимые шумной молвою;
Скрыть бы хотели, но шило в мешке не таится.
Рейн перешли, во Франции русские. Сильно
Сердце забилось у Горева; птицей из клетки
Рвется в стан земляков: «Не стыд ли, не
							грех ли
Здесь злодею служить? Палит он из пушек
В наших, а я за него ружье заряжаю!
Надо бежать; лишь ноги становятся хилы,
Бок от раны болит, и ломит к ненастью.
Ну! да с богом: авось дойду». И сберется.

После раздумье возьмет: «С ума ли я спятил?
Сто ли верст пути? Нет! — тысяча будет.
Схватят, воротят, судом расстреляют, как труса:
Английских пуль испугался-де; русское имя
Втянут в поклеп; а там одному мне не много
Сделать: Гореву взять Париж не под силу!
Волей разве служу, не по долгу присяги?
Рад бы в Сибирский, да в рай грехи не пускают».

Он бы решился; но не было воли господней,
Новый искус судившей долготерпенью, —
Пятую рану, в ногу пониже колена,
Меткий Ростбиф хватил его под Тулузой.
Кончилась тут и война. Бонапарте на остров
Эльбу уплыл, а новый король из Бурбонов,
Умный старик и русским давно благодарный,
Всех велел отыскать, снабдить и отправить
В родину: так возвратился Горев в Россию.

Срок не дошел, но раны сочлися за годы:
В чистую! Вольный казак! Не стар еще: сорок
С чем-то. «Лишь бы жива была Мавра Петровна,
Радость моя, да Федя, парень отменный,
Вырос в люди, мой свет: за всё слава богу!
С ними я так заживу, что горя не вспомню;
Буде же вспомнится прошлое, вдвое веселья».

Так Макар Еремеев, по прозвищу Горев,
Едучи в дом, рассуждал. Всё новое платье
Сшил, как до́лжно иметь солдату в отставке,
Сиречь при деньгах: он сберег их на случай,
Так что мог нанять лошадей и одеться,
Даже годик прожить. Жене он в подарок
Вез прекрасный платок французский. А сына
Чем подарить? «Дитя! Чего ему надо?»

Вот, как ближе подъехал к той волости Спасской,
Спрашивать стал на кормежках Макар у хозяев,
Жив ли, здоров ли тот-другой из знакомых.
Диво ему: про многих вовсе не знают.
Тех же, что знают, куда налицо их немного:
Помер, в бегах, на службе, ушел да уехал;
Дома, да хвор, с Николы лежит на полати.
Страшно своих помянуть. Собрался насилу
С духом. Ответ был надвое, больше хороший:
«Федор Макарович жив и здоров: обзаконен
Третий уж год на дочери земского, Вере
Карповне. Тесть пожалел приданого, правда;
Но ведь им же — всё, как схоронят скупого.
Зять и сам не беден; семья их большая
Вымерла вся в тот год, как пленных французов
Гнали, и мы от них чумели; остался
Он да дура Маланья от старшего дяди».
— «Где же мать у него?» — «А бог ее знает!
Мы не знавали; на свадьбе хлебом и солью
Благословляла вдова Агнея-просвирня».
Охнул Горев: «Красавица Мавра Петровна!
Царство небесное! грусть заела в разлуке».

В самое Преображенье, в престольный их
							праздник,
Прибыл Макар в село, и прямо к обедне.
В церкви всё ново: иконы, и утварь, и ризы.
Поп — молодой, из ученых; дьякон и схож бы
С сыном старого, только велик и дороден;
Причет — ребята; свечу лишь выносит всё тот же
Тихон-бобыль, но оглох и от лет полоумен.
Церковь битком набита; узнал до десятка
Горев, но ждет с терпеньем, как кончится служба.

«С миром!» К кресту приложились. У выхода давка.
Вот купчиха нарядная, в ферезях, в бусах.
Толстая, кровь с молоком, то с той, то с другою
В губки чок да чмок, и сорокой лепечет.
Вот попадья к щеголихе: «На чашечку чаю,
Матушка, к нам!.. Пожалуйста, Мавра Петровна!»

Горев глядь: она. В чаду от восторга!
Прямо к ней: «Сокровище! свет ненаглядный!
Радость! узнай: я муж твой». — «Мертвец!
							    помогите, —
Крикнула та, — я мертвых боюся до смерти».
Женщин сбежалось; им на́ руки так и упала
В обморок; в дом увели, на кровать, и от шуму
Заперли дверь — он только и видел хозяйку.

Говор в народе, спросы, и су́ды, и ря́ды:
Знай вертись, служивый, на все на четыре.
Вот — борода седая, купец долгополый,
С брюхом, с медалью: «Кто ты, брат, и откуда?»
— «Здешний крестьянин, потом солдат государев;
Был в полону, в отставку выпущен; Горев
Прозвищем; здесь вот сошелся с женою».
— «Спорить в другом не хочу; но Мавры Петровны
Звать женой не моги: то прошлое дело;
Нынче я ей муж. Оставь нас, а паче
Ей не кажись: сердечная бредит с испуга.
Бог простит по незнанью; но полно ж, приятель».

Молвил купец и пошел. Счастли́в же он! Горев
Чуть не вцепился в важную бороду: «Не́кресть! —
Воскликнул. — Взял жену от мужа живого!
Слыхан ли грех такой в земле православной?»

Жалко стало всем. Отец Иннокентий,
Спасский священник, отвел Макара в сторонку,
Начал ему толковать, что он понапрасну
Ропщет: «Солдатской жене позволяют законы,
Буде целых семь лет нет вести об муже,
Выбрать другого. Чистый брак и безгрешный!
Можно жалеть; но если жена изменила,
До́лжно славить всё к благу творящего бога».

Горев смолк, как вдруг, одетый прекрасно —
Синий кафтан, кушаком подпоясан персидским,
Порты — черный плис, сапожки́ с оторочкой,—
Добрый молодец, сняв пуховую шляпу,
«Батюшка, — молвил, — я сын ваш Федор;
							из церкви
К батюшке-тестю прошел и о вашем приезде
Сведал сей миг. Пожалуйте: просит покорно
Карп Демьянович; мы с женою и с дочкой
Ждем отцовского вашего благословенья».

Капля меду в Горева чашу! Заплакал,
Стал целовать в уста и в ясные очи;
Сын с почтеньем в плечо. Пошли они. Вера
Карповна с дочкой грудной ждала на крылечке:
Новая радость и слезы; вышел и земский;
В и́збу зовет, Макар вошел, помолился,
Отдал поклон хозяину, сел под святыми.

Стол накрыт; и водка на нем, и закуска;
Редька с маслом, икра и соленые грузди.
Водку сын, а пиво сноха, а хозяин
Сам предлагал съестное: «Потчевать гостя
Стыдно икрой: солона дорогая покупка.
Грузди отменные; нынче родилось их пропасть,
Некуда было девать — на здоровье покушай».

Гость про себя усмехнулся хитрости скряги:
«С ним мне не жить, и дети мои не такие;
Если б жена...» И об ней спросил он у Карпа.
Карпов рассказ не радостный: «Мавра Петровна
Вскоре слезы утерла; с первого лета
В сёла на праздники, в город на торг разгулялась.
Сына бог берег сироту да Ульяна,
Тетка бездетная; матушка — новых гадала.
Деверь журит, невестка советует: сказки!

Слух как прошел, что полки воротились, а Горев
Долго жить приказал, — поминайте как звали!
Скарб свой в узел, и в мир крещеный на промысл.
Пузин купец (имел он хозяйку в чахотке)
Нанял Мавру. Любить да жаловать! Словом,
Прежде смерти больной запасся здоровой.
Пузин дурак, а Мавра не дура: в купчихи!
Сладила с ним. Но долго с полком и с попами
Не было ладу: бумаги не шлют, не венчают!
Срока жди, как зачтут пропавшего мертвым.
Ждать! Дождалась. Вот третий год в половине
Свадьбу сыграла, с сыном в одно воскресенье,
В разных церквах; и нынче впервые к приходу,
Знать за грехи, изволила мужу навстречу.
Оставь же ее да отпой-ка Спасу молебен!»

Так рассказывал Карп, а Федор и Вера
В путь собирались; пять верст до ихней деревни.
Звали отцов. Макару диковина: в гости
Просят домой! От старого трудно отвыкнуть!
Земский верти́тся: «Рад бы я вашей хлеб-соли,—
Съехать на чем? Лошаденки устали от пашни.
Всем же в одной телеге будет и тесно».

— «Люди живут в тесноте, разместимся, — сказала
Вера Карповна, — мы в задок и с Танюшей,
Федор Макарович — править на козлы, а свекор-
Батюшка с ним как-нибудь: служивый не взыщет».

Больно служивому; свекром сноха помыкает:
«Нищим считает солдата, — ворчал он сквозь зубы,—
Батькина дочь! Погоди; ужо мы изладим!
Быть покуда так — что спорить с бабенкой?»

Сели, поехали. Горев и вправо и влево
Пялит глаза; увидит знакомое, вскрикнет:
«Каменка-речка! Мельница! Гать! За пригорком
Церковь Архангела! как видна издалеча!»
Снял фуражку и крестится. «Федор, а где же
Лес-березничок?» — «Срублен лет уже с восемь».
— «Жаль! грибы росли». — «Мужики распахали:
Рожь растет». — «Гляди-ка, и наша Желниха!
Против часовни наш дом». И крестится снова.
Спрыгнул к воротам и в и́збу бегом. «Не ходите,
Батюшка, — молвил сын, — у нас переделка:
Печь кладут и пол; живем во светелке,
Стряпаем в бане». — «Да! — молвила Вера.—
								Куда же
Батюшку-свекра на ночь положим? Нам места
В горенке мало самим с дитятью. Из бани
Разве Маланью выслать к соседу?» —
						«Не выйдет,—
Федор ответил, — насильно, что ли, прогоним?
Люди и то болтают, что худо содержим
Дуру; пожалуй, возьмут да тяжбу подымут.
Батюшка — гость, а сестра — половинщица в доме».

«Так-то! — подумал Макар, — охти мне! ошибся!
Полно, дарить ли им платок мой французский?»

Грудью мать накормила Таню-крикунью,
Стала в зыбке укачивать. Батюшка-земский
Стол накрыл. Хозяин у́брал повозку.
Дура Маланья с хлебом вошла и, чужого
Видя, «кто он?» — спросила. Ей Федор: «Сестрица,
Дядя тебе; отец мой; служивый в отставке».
— «Свой? Здорово, родимый! А что же ты, дядя,
Руки поджал как гость? Не дурак ли? Я дура
Тоже, а делаю дело; встань на подмогу.
Вместе обед принесем; настряпано много:
Шти, колобки, селянка, брюквенник, студень,
Каша, грибы и кисель овсяный с ситою».

Гореву в гнев, но видит — другие смеются,—
Сам рассмеялся, подумал: «Обида ль от дуры?»
Блюда пошел носить со стряпухой Маланьей.
После стола, поздравив служивого, выпив
С ним за счастливый приезд, пустились в расспросы:
«Что, и где, и как?» Рассказывал долго,
Службу, походы, сраженья, плен свой и выпуск
Горев, как все, мешая с былью и небыль,
Вдаль бы занесся, видя, с каким любопытством
Слушают; земского слово подрезало крылья.
«Знаешь ли что? — сказал он. — Ведь сделал
							   ты глупость,
Сват Еремеевич, буде во всем тебе верить!
Если б завелся ты не у родимых —
Лучше бы: жил бы сам по себе и бо́льшего
В доме не знал, и хлеб бы ел не хозяйский.
Право так! Ястреба ты променял на кукушку».

Видит Макар, что так, а сознаться охоты
Нет. «Заткну им глотку; знай, что не даром
Хлеб едим», — подумал, и в пазуху руку:
Вынул сложенный в чистой бумаге французский
Белый платок, ни дать ни взять что турецкий:
Так же по всем углам большие разводы,
Пестрые, будто цветы, и узорные каймы:
Дорого стоил. Горев свой ценный гостинец
В руки снохе с торжественной подал улыбкой.

Первый прием был впрямь торжеством: любовались,
Чудились, ахали, кланялись, благодарили.
Вера Карповна в нем перед зеркало. Прелесть!
Смотрится, прочь не отходит; ангел Танюша
В люльке ревет, хоть уши зажми: и не слышит!
С час платок для всех был думой и речью;
Там — в бумагу, в сундук; вечерять; за Прошкой
(Мальчик соседний, страстный ямщик и наездник)
Тестя домой проводить; разбираться к ночлегу,
Всяк на место свое, и Макар — на сушило.

Тут, устроив бивак средь кадок, бочонков,
Хмелю, лопат, мешков, рогож и веревок,
Спать ложась, вздохнул он. «Что же со мною
Будет? первый день таков, а другие? ..
Полно, солдат! Не тужи, удалая! Не думай! ..
Страшен сон, да милостив бог; мудренее
Вечера утро». Заснул, утешаясь надеждой.

Утром рано застал он сына за делом
Письменным: земский Карп, грамотей через нужду,
Зятю сдал бумаг и счетов обузу,
С долей, притом, в барышах. Макару — находка:
«Федор, — сказал он, — пишу я исправно, без дела
Жить — и скука и стыд; сдай эту работу
Мне, досужней будет тебе на другую».
Сын, не вдруг обдумав, ответил: «Пожалуй!»

Горев за делом: чи́нит, че́ртит и пишет
Ведомость, сказку, записку, словом — бумагу;
Пишет на славу, на диво всей волости Спасской.
Грамоте выучен он не на медные деньги,—
Чистым брал серебром московский учитель
Князя Селецкого. Князь — Макаров ровесник,
Выкормок груди одной; кормилицы сына
К братцу водили играть, и учили их вместе
С год, до отъезда в столицу княжо́го семейства.

В почерке сила своя, а в смысле другая.
Всю перерыв до листа лоскутную кипу,
Видит бестолочь Горев: очередь сбита,
Пропусков тьма, а инде записано дважды,
В справках ошибки, и в счетах неверны итоги.
Он, как усердный делец и честный служивый,
Сыну всё показал: «Поправить, — мол, — надо».
Тот туда и сюда: «Без батюшки-тестя
Мне-де нельзя; оно же вам, батюшка, трудно,
Мы уж кой-как...» (себе на уме — «наплутуем»).
Взял бумаги и запер. Отец в недоумье:
«Что не в угоду?» Не глуп, а зело недогадлив.

Кончив одно, за что другое приняться?
В поле — плохой работник: отвычка и раны;
Воду таскать, колоть дрова и лучину,
Нянчить внучку, когда родимой не время, —
Радости мало во всем; а горше под старость
Быть меньшим, и где же? — в родительском доме.
Сын и сноха — хозяева; Таня, их ангел,
Как ни мала, что хочет — то делает; земский
Вживе — клад, а сдохнет — вдвое и дорог;
Дура Маланья всё ж половинщица: дай-ко
Денег Мавра Петровна — матушкой будет.
Батюшка что? Седьмая спица, сердечный!

Вкралась скорбь, змеей обвилася по сердцу.
Есть, ни пить не дает и сон прогоняет.
Злее нет болезни; чуму и холеру
Худо, а лечат врачи; но кто же от скорби
Врач? К кому прибегнуть? К господу-богу.
Молится Горев; чуть обедня — и в церковь.
В постный праздник Усекновенья Предтечи
После службы зашел он к земскому-свату;
Гостя застал: слуга господский по платью!
«Чей?» — спросил. «Селецкого князя».—
							«Какого?»
— «Князь один: Александр Михайлович». — «Разве
В Бареве он?» — «Давным-давно». И Макару,
Знать любопытному, всё рассказал он подробно:
«В гвардии князь служил лет десять; в походе
Прусском был капитан, полковник на новый
Год, и женился; выбрал невесту из немок,
Софью Романовну, дочь старика генерала;
Как по фамильи — не в память: мудреная, с фоном.
Славная барыня, даром что немка! Как с мужем
В душу жила! Добра как много творила!
Как умела по-нашему! Русская словно!
Бог ей не дал веку: на первом ребенке
Стала хилеть, со вторым скончалась. С печали —
Князь в отставку, свету челом, да в деревню.
Только и было отлучки в год ополченья.
С ним в чужие кра́и ходил ненадолго;
В прочем — ни пяди. Живет келейным монахом,
Тешится Мишей-сынком и сам его учит.
Он охотник учить; на выбор крестьянских
Взял с полсотни ребят, и в Бареве школу
Для пользы крестьянской завел: присмотр
							и порядок!
Старшим — бедный поручик с ногой-деревяшкой,
Ундер гвардейский под ним и два рядовые.
Видно, что были служивые; правда, до гроба
Хлеб им, приют, содержанье и доброе слово».
— «Нынне дома ли князь?» — «И, ведомо! Завтра
Он именинник; гости будут, и в город
Ездил я за тем — купить из припасов.
Завтра в нашем селе что светлая Пасха».

Горев думать: «Барин добрый; полковник;
Мы с ним играли: дай схожу я поздравлю
С ангелом! Там же покойница спит на кладбище —
Матушка: чуть ее помню; но всё по усопшей
Богоугодное дело — отпеть панихиду».

Княжий закупщик уехал; Макар же, чтоб лишних
Верст не мерять, в Спасском остался до у́тра.
Встал с зарей, оделся чисто и с солнцем
В ход пошел; а ходу часа ему на два.

В Бареве все на ногах; пестреет народом
Красный двор: мужики кто в синем, кто в смуром;
Бабы в ката́х, в стамедных цветных сарафанах;
Дичи, ягод, меду, яиц, полотенец
(Барину всё на поклон) разложено пропасть.
Парни все под гребенку, в сереньких куртках,
Бойкие, бегают; издали смотрит служивый
Важный, о двух крестах и о двух же медалях.

Горев вежливо с ним в знакомство, в беседу:
То, да се, да житье каково? — «Хорошо бы,—
Тот в ответ, — да мало нас, а мальчишек
Много баловней. С прошлой недели товарищ
Слег в больницу от старых свинцовых орехов.
Я да ундер. Поручик, его благородье, —
С князем, либо с князьком; ему ж не по чину
С нами: взглянет, прикажет что́ надо, и по́лно.
Хочем просить еще бы кого, да не сыщешь
Скоро нашего брата здесь в околотке».

Вот меж тем и звон пошел с колокольни;
Вот из дверей на крыльцо офицер колченогий;
Жалко! лет тридцати, и собою красавец.
«Смирно, — мол, — братцы; князь сейчас!»
							И притихли.
Подлинно, за́ словом, сам именинник, и с сыном
(Что за дитя: херувим!) выходит. Поклоны
Тут от всех, поздравленья, подарки; хозяин
Ласково всем отвечал и после обедни
В гости звал пировать. Тут выступил Горев:

«Здравья желаю, ваше сиятельство».
						— «Здравствуй,
Брат сослуживец. Давно ли здесь и отколе?
Как зовут?» — «Нельзя меня вам припомнить:
Очень давно; а меня знавали вы». — «Стыдно,
Только забыл; виноват; скажись».
							 — «Я — Макарка,
Сын кормилицы Домны; звался постреленком».

Князь улыбнулся, и в бледном лице его краска
Вдруг проступила: взыграли детские лета.
«Помню, — сказал он, — очень помню! Спасибо,
Старый знакомый, что ты навестил. Не подумай
В шутку — твой приход мне лучший подарок.
Домна рассталась с детьми, чтоб ехать с питомцем:
Столько любила! Мне грех забыть, и на память
Каменный крест поставил ей на могилу».
— «Бог за милость продли вам несчетные годы,—
Молвил Макар, — и сыну и внукам вовеки».
Оба рады бы всплакать, да совестно. Странно!
Нет похулы в слезах, а люди смеются.

Вот трезвон, и в церковь пора. От молебна
Князь — к себе отдохнуть, и при́звал Макара:
С детства его не видав, хотелось проведать,
С толком ли он человек и многого ль стоит.
Горев делом смекнул; рассказывал просто,
Лишних слов не вводя. Довольно и правды:
Пусть формуляр в Желнихе; свидетельство ранам
Носит он за пятью́ печатьми на теле.
Речь складна: дураком не создан с природы;
Видел немало всего, а вытерпел боле:
Мог поумнеть. Искони несчастье и разум
Вместе свыклись, друг не ходит без дружки —
Ум и кличет беду и крепится бедою.

Князю понравился Горев; открыл он бумажник,
Вынул сто рублей: «Возьми-ка, служивый!»
Тот не берет. «Ты, друг мой, чинишься напрасно.
Верю, своих у тебя есть сотня, другая;
Но и третья не лишняя: так ли?» — «Бесспорно,
Ваше сиятельство; деньги хлеба не просят,
Хлеб же дают; но взять от вас не посмею».
— «Как! почему?» — «Есть просьба, крайняя ну́жда:
Сто ли рублей? Не в пример: в ней страшно отказа»,
— «В чем? Скажи». — «Ох, ваше сиятельство,
								худо
Дома житье! Четвертая нынче неделя,
Сто́ит года царской службы. Бывало,
Холод, грязь, сухарей ни крошки, а весел:
Люди с тобой! Угольком на биваке закуришь
Трубку — соси да болтай, и голод не пикнет;
Пе́ревязь чистишь, суму, ружье — и не скучно.
Черные дни втерпеж, а мало ли красных?
Здесь кому, на что я годен? На вы́мет!
Поздно нашего брата учить послушанью;
Знаем давно, и рады, лишь был бы начальник.
Кто в полку? — Офицер, дворянин благородный,
Ундер, фельдфебель, наш брат: поумнее,
							  постарше,
Тем и вышел; знает чин чина — и любо.
Как же я покорюсь снохе, либо сыну?
Пусть и грубости нет, а всё уж большие;
Всё их воля, и я...» Примолк, опасаясь
Князю наскучить и в сердце растрогать кручину.

«В чем же, — князь спросил, — ко мне твоя
							 просьба?»
— «Будьте отцом! У вас здесь школа ребятам.
Учат и смотрят солдаты. Как тех, осчастливьте
Так и Макара! Горев другого не хуже.
Рад стараться до крови капли; ни платы
Мне, ни одежи не надо; останусь доволен
Ха́рчем и пойкой: вам не в убыток, а я бы
Вечно бога молил; и только надежды:
Он да вы».—«Ты просишь слишком умильно,—
Князь отвечал, — давно бы попросту молвил;
Мне ж человек и нужен вместо больного».
— «Слышал, ваше сиятельство; то мне и духу
Придало: так уж я боялся». — «Чего же?»
— «Сам не знаю путем, — куста, как ворона!
Сорок лет хожу по мыта́рствам: напуган!»
— «Песня с концом; но мы не согласны
							в условьях:
Даром слуг не беру, плачу по окладу.
Брату грудному прибавил бы, — прочим обидно.
Эту же сотню возьми, не в счет, а в подарок».
— «Ваше...» — «Молчи! Горазд ли ты грамоте
						  русской?»
						  
Радостный Горев тут и сам усмехнулся:
«Разве изволили вы забыть Аполлоса
Саввича с длинной указкой? Смешон был покойник
В розовом фраке и взбитых пуклях под пудрой».
— «Но тому давно: ты мог разучиться».
— «Новую выучил в Бресте; французскую».
							— «Право?
Честь и хвала! Без нее обойдемся, однако.
Прямо теперь явись к поручику; скажешь
Наш угово́р, а там — знай его благородье».
— «Слушаю, ваше сиятельство!» — «С богом,
							за дело».
							
Горев с тех пор спокойно там проживает,
Даже доныне. Школа давно уж закрыта,
Вслед за тем как сам основатель скончался.
Князь Александр Михайлович, зная, что редко
Сын с отцом согласен в образе мыслей,
Зная притом, что мертвый живым не указчик,
Только одно приказал в завещанье духовном:
«Трем инвалидам по смерть давать содержанье
Прежнее, с тем, чтоб они учили крестьянских
Мальчиков, — всех безденежно, кто пожелает».

Князь молодой на службе. Бедный поручик
Стал богат по жене, единственной дочке
Пузина с первой супругой. Мавра Петровна
При смерти долго лежала во время холеры;
Бог умудрил в болезни — дала обещанье,
Буде встанет, пойти в монастырь, — исцелилась;
Каясь в вине, упала в ноги Макару;
С ним и со всеми простилась в любви,
						   и постриглась.
Пузин хлопочет с попами о третьей женитьбе.

Карп Демьянович помер, и Та́нюшка-ангел
С ним на сутка́х: от крику случился родимец;
Так что Федор и Вера радость и горе
Вдруг получили: земский оставил им денег
Кучу; дети все мрут — хоронят да плачут!
Дура Маланья смеется над ними, и часто
Дразнит назло: «Вот вам за то, что Макара
Дядю обидели! Бог вас проклял, и ни́что».