Коняга

   Коняга лежит при дороге и тяжко дремлет. Мужичок только что выпряг  его
и пустил покормиться. Но Коняге не до корма. Полоса выбралась  трудная,  с
камешком: в великую силу они с мужичком ее одолели.
   Коняга - обыкновенный мужичий живот, замученный, побитый, узкогрудый, с
выпяченными ребрами и обожженными  плечами,  с  разбитыми  ногами.  Голову
Коняга держит понуро; грива на шее у него свалялась;  из  глаз  и  ноздрей
сочится слизь; верхняя губа отвисла, как блин. Немного на  такой  животине
наработаешь, а работать надо. День-деньской Коняга из хомута  не  выходит.
Летом с утра  до  вечера  землю  работает;  зимой,  вплоть  до  ростепели,
"произведения" возит.
   А силы Коняге набраться неоткуда: такой ему корм, что  от  него  только
зубы нахлопаешь. Летом, покуда в ночную  гоняют,  хоть  травкой  мяконькой
поживится, а зимой перевозит на базар "произведения" и ест дома  резку  из
прелой соломы. Весной, как в поле скотину выгонять, его  жердями  на  ноги
поднимают; а в  поле  ни  травинки  нет;  кой-где  только  торчит  махрами
сопрелая ветошь, которую прошлой осенью скотский зуб ненароком обошел.
   Худое Конягино житье. Хорошо еще, что мужик попался добрый и даром  его
не калечит. Выедут оба с сохой в поле: "Ну, милый,  упирайся!"  -  услышит
Коняга знакомый окрик и понимает. Всем  своим  жалким  остовом  вытянется,
передними ногами упирается, задними - забирает,  морду  к  груди  пригнет.
"Ну, каторжный, вывози!" А за сохой сам мужичок грудью  напирает,  руками,
словно клещами, в соху впился, ногами  в  комьях  земли  грузнет,  глазами
следит, как бы соха не слукавила, огреха бы не дала.  Пройдут  борозду  из
конца в конец - и оба дрожат: вот она, смерть, пришла! Обоим  смерть  -  и
Коняге и мужику; каждый день смерть.
   Пыльный мужицкий проселок узкой лентой от  деревни  до  деревни  бежит;
юркнет в поселок, вынырнет и  опять  неведомо  куда  побежит.  И  на  всем
протяжении, по обе стороны, его поля сторожат. Нет конца полям; всю ширь и
даль они заполонили; даже там, где земля с небом слилась, и там все  поля.
Золотящиеся,  зеленеющие,  обнаженные  -  они  железным  кольцом  охватили
деревню, и нет у нее никуда выхода, кроме как в эту зияющую бездну  полей.
Вон он, человек,  вдали  идет;  может,  ноги  у  него  от  спешной  ходьбы
подсекаются, а издали кажется, что он все на одном месте топчется,  словно
освободиться не может от одолевающего пространства полей. Не вглубь уходит
эта малая, едва заметная точка, а только чуть тускнеет. Тускнеет, тускнеет
и вдруг неожиданно пропадет, точно пространство само собой ее засосет.
   Из века в век цепенеет грозная, неподвижная громада полей, словно  силу
сказочную в плену у себя сторожит. Кто освободит эту силу  из  плена?  кто
вызовет ее на свет? Двум существам выпала на долю эта  задача:  мужику  да
Коняге. И оба от рождения до могилы над этой задачей бьются, пот проливают
кровавый, а поле и поднесь своей сказочной силы не  выдало,  -  той  силы,
которая разрешила бы узы мужику, а Коняге исцелила бы наболевшие плечи.
   Лежит Коняга на самом солнечном припеке; кругом ни деревца, а воздух до
того накалился, что дыханье в гортани  захватывает.  Изредка  пробежит  по
проселку вихрами  пыль,  но  ветер,  который  поднимает  ее,  приносит  не
освежение, а новые и новые ливни зноя. Оводы и мухи, как бешеные,  мечутся
над Конягой, забиваются к нему в уши  и  в  ноздри,  впиваются  в  побитые
места, а он - только ушами автоматически вздрагивает от уколов. Дремлет ли
Коняга, или помирает - нельзя угадать. Он и пожаловаться не может, что все
нутро у него от зноя да от кровавой натуги сожгло.  И  в  этой  утехе  бог
бессловесной животине отказал.
   Дремлет Коняга, а над мучительной агонией, которая заменяет ему  отдых,
не сновидения носятся, а бессвязная подавляющая хмара. Хмара, в которой не
только образов, но даже чудищ нет, а есть громадные пятна, то  черные,  то
огненные, которые и стоят и движутся вместе с измученным Конягой, и  тянут
его за собой все дальше и дальше в бездонную глубь.
   Нет конца полю, не уйдешь от него никуда! Исходил его  Коняга  с  сохой
вдоль и поперек, и все-таки ему конца-краю нет. И обнаженное, и  цветущее,
и цепенеющее под белым саваном - оно властно раскинулось вглубь и вширь, и
не на борьбу с собою вызывает, а прямо берет в кабалу. Ни  разгадать  его,
ни покорить, ни истощить нельзя: сейчас оно  помертвело,  сейчас  -  опять
народилось. Не поймешь, что тут смерть и что жизнь. Но  и  в  смерти  и  в
жизни первый и неизменный свидетель -  Коняга.  Для  всех  поле  раздолье,
поэзия, простор; для Коняги оно - кабала. Поле давит его, отнимает у  него
последние силы и все-таки не признает себя сытым. Ходит Коняга от зари  до
зари, а впереди его идет колышущееся черное пятно  и  тянет,  и  тянет  за
собой. Вот теперь оно колышется перед ним, и теперь ему,  сквозь  дремоту,
слышится окрик: "Ну, милый! ну, каторжный! ну!"
   Никогда не потухнет этот огненный шар, который от зари до зари льет  на
Конягу потоки горячих лучей; никогда не прекратятся дожди,  грозы,  вьюги,
мороз... Для всех природа - мать, для него одного она - бич  и  истязание.
Всякое  проявление  ее  жизни  отражается  на  нем  мучительством,  всякое
цветение - отравою. Нет для него ни благоухания, ни  гармонии  звуков,  ни
сочетания цветов; никаких ощущений  он  не  знает,  кроме  ощущения  боли,
усталости и злосчастия. Пускай солнце напояет  природу  теплом  и  светом,
пускай лучи его вызывают к жизни и ликованию - бедный Коняга знает  о  нем
только одно: что оно прибавляет новую отраву к тем  бесчисленным  отравам,
из которых соткана его жизнь.
   Нет конца работе! Работой исчерпывается весь смысл  его  существования;
для нее он зачат и рожден, и вне ее он не только никому не нужен, но,  как
говорят расчетливые хозяева, представляет ущерб. Вся обстановка, в которой
он живет, направлена единственно к тому, чтобы не дать замереть в нем  той
мускульной силе, которая источает из себя возможность физического труда. И
корма и отдыха отмеривается ему именно  столько,  чтобы  он  был  способен
выполнить свой урок. А затем пускай поле и стихии калечат его - никому нет
дела до того, сколько новых ран прибавилось у него на ногах, на  плечах  и
на спине. Не благополучие его  нужно,  а  жизнь,  способная  выносить  иго
работы. Сколько веков он несет это  иго  -  он  не  знает;  сколько  веков
предстоит нести его впереди - не рассчитывает. Он живет,  точно  в  темную
бездну погружается, и из всех ощущений, доступных живому организму,  знает
только ноющую боль, которую дает работа.
   Самая жизнь Коняги запечатлена клеймом бесконечности. Он не живет, но и
не  умирает.  Поле,  как  головоног,  присосалось  к  нему   бесчисленными
щупальцами и не  спускает  его  с  урочной  полосы.  Какими  бы  наружными
отличками не наделил его  случай,  он  всегда  один  и  тот  же:  побитый,
замученный, еле живой.  Подобно  этому  полю,  которое  он  орошает  своею
кровью, он не считает ни дней, ни лет, ни веков, а знает только  вечность.
По всему полю он разбрелся, и там и тут одинаково вытягивается всем  своим
жалким остовом, и везде все он, все один  и  тот  же,  безымянный  Коняга.
Целая масса живет в нем, неумирающая, нерасчленимая  и  неистребимая.  Нет
конца жизни - только одно это для этой массы и ясно. Но что такое сама эта
жизнь? зачем она опутала Конягу узами бессмертия? откуда она пришла и куда
идет? - вероятно, когда-нибудь на эти вопросы ответит будущее... Но, может
быть, и оно останется столь же немо и безучастно, как и та  темная  бездна
прошлого, которая населила мир привидениями и отдала им в жертву живых.
   Дремлет Коняга, а мимо  него  пустоплясы  проходят.  Никто,  с  первого
взгляда, не скажет, что Коняга и Пустопляс  -  одного  отца  дети.  Однако
предание об этом родстве еще не совсем заглохло.
   Жил, во времена оны, старый конь, и было у  него  два  сына:  Коняга  и
Пустопляс. Пустопляс  был  сын  вежливый  и  чувствительный,  а  Коняга  -
неотесанный и бесчувственный. Долго терпел старик Конягину  неотесанность,
долго обоих сыновей вел ровно, как подобает чадолюбивому отцу, но  наконец
рассердился и сказал: "Вот вам на веки вечные моя воля: Коняге - солома, а
Пустоплясу - овес". Так с тех пор и  пошло.  Пустопляса  в  теплое  стойло
поставили, соломки мяконькой постелили, медовой сытой напоили и пшена  ему
в ясли засыпали; а Конягу привели в хлев и бросили охапку  прелой  соломы:
"Хлопай зубами. Коняга! А пить - вон из той лужи".
   Совсем было позабыл Пустопляс, что у него братец  на  свете  живет,  да
вдруг с чего-то  загрустил  и  вспомнил.  "Надоело,  говорит,  мне  стойло
теплое, прискучила сыта медовая, не  лезет  в  горло  пшено  ярое;  пойду,
проведаю, каково-то мой братец живет!"
   Смотрит - ан братец-то у него бессмертный! Бьют его чем ни попадя, а он
живет; кормят его соломою, а он живет! И в какую сторону поля ни  взгляни,
везде все братец орудует; сейчас ты его здесь видел, а мигнул глазом -  он
уж вон где ногами вывертывает. Стало быть, добродетель какая-нибудь в  нем
есть, что палка сама об него сокрушается, а его сокрушить не может!
   И вот начали пустоплясы кругом Коняги похаживать.
   Один скажет:
   - Это оттого его ничем донять нельзя, что в нем  от  постоянной  работы
здравого смысла много накопилось. Понял он, что уши выше  лба  не  растут,
что плетью обуха не перешибешь, и живет себе смирнехонько, весь  опутанный
пословицами, словно у Христа за пазушкой. Будь здоров. Коняга! Делай  свое
дело, бди!
   Другой возразит:
   - Ах, совсем не от здравого смысла так прочно сложилась его жизнь!  Что
такое здравый смысл? Здравый смысл, это -  нечто  обыденное,  до  пошлости
ясное, напоминающее математическую формулу или приказ по полиции.  Не  это
поддерживает в Коняге несокрушимость, а то, что он в себе жизнь духа и дух
жизни носит! И покуда он будет вмещать эти два  сокровища,  никакая  палка
его не сокрушит!
   Третий молвит:
   - Какую вы, однако, галиматью городите! Жизнь духа, дух жизни - что это
такое, как не пустая перестановка бессодержательных слов? Совсем не потому
Коняга неуязвим, а потому, что он "настоящий труд" для  себя  нашел.  Этот
труд дает ему  душевное  равновесие,  примиряет  его  и  со  своей  личною
совестью и с совестью масс, и наделяет его тою устойчивостью, которую даже
века рабства не могли победить! Трудись,  Коняга!  упирайся!  загребай!  и
почерпай в труде ту душевную ясность,  которую  мы,  пустоплясы,  утратили
навсегда.
   А четвертый (должно быть, прямо с конюшни от кабатчика) присовокупляет:
   - Ах, господа, господа! все-то вы пальцем в небо попадаете!  Совсем  не
оттого нельзя Конягу донять, чтобы  в  нем  особенная  причина  засела,  а
оттого, что он спокон веку к своей юдоли  привычен.  Теперича  хоть  целое
дерево об него обломай, а он все жив. Вон он лежит - кажется, и духу-то  в
нем нисколько не осталось, - а взбодри его хорошенько кнутом, он  и  опять
ногами вывертывать пошел. Кто к какому делу  приставлен,  тот  то  дело  и
делает. Сосчитайте-ка, сколько их, калек этаких, по полю  разбрелось  -  и
все как один. Калечьте их теперича сколько угодно - их вот ни на  эстолько
не убавится. Сейчас - его нет, а сейчас - он опять из-под земли выскочил.
   И так как все эти разговоры  не  от  настоящего  дела  завелись,  а  от
грусти, то поговорят-поговорят пустоплясы, а потом и перекоряться  начнут.
Но, на счастье, как раз в самую пору проснется мужик и разрешит все  споры
словами:
   - Н-но, каторжный, шевелись!
   Тут уж у всех пустоплясов заодно дух от восторга займется.
   - Смотрите-ка, смотрите-ка! - закричат они вкупе и влюбе,  -  смотрите,
как  он  вытягивается,  как  он  передними  ногами  упирается,  а  задними
загребает! Вот уж именно дело мастера боится! Упирайся, Коняга! Вот у кого
учиться надо! вот кому надо подражать! Н-но, каторжный, н-но!

   1885

 



 
© Электронная публикация —  ПЭБ, 1992-2013.