Медведь на воеводстве


   Злодейства крупные  и  серьезные  нередко  именуются  блестящими  и,  в
качестве таковых, заносятся на скрижали Истории.  Злодейства  же  малые  и
шуточные именуются срамными, и не только Историю в заблуждение не  вводят,
но и от современников не получают похвалы.


   I. ТОПТЫГИН 1-й

   Топтыгин 1-й отлично это понимал. Был  он  старый  служака-зверь,  умел
берлоги строить  и  деревья  с  корнями  выворачивать;  следовательно,  до
некоторой степени  и  инженерное  искусство  знал.  Но  самое  драгоценное
качество его заключалось в том, что он во что бы то ни стало  на  скрижали
Истории попасть желал, и ради  этого  всему  на  свете  предпочитал  блеск
кровопролитий. Так что об чем бы с ним ни заговорили: об  торговле  ли,  о
промышленности  ли,  об  науках  ли  -  он  все   на   одно   поворачивал:
"Кровопролитиев... кровопролитиев... вот чего нужно!"
   За это Лев произвел его в майорский  чин  и,  в  виде  временной  меры,
послал в дальний лес, вроде как воеводой, внутренних супостатов усмирять.
   Узнала лесная челядь, что майор к ним в лес едет, и задумалась. Такая в
ту пору вольница между лесными мужиками шла, что всякий по-своему норовил.
Звери - рыскали, птицы - летали, насекомые  -  ползали;  а  в  ногу  никто
маршировать не хотел. Понимали мужики, что их за это не похвалят, но  сами
собой остепениться уж не могли. "Вот ужо приедет майор, - говорили они,  -
засыплет он нам - тогда мы и узнаем, как Кузькину тещу зовут!"
   И точно: не успели мужики  оглянуться,  а  Топтыгин  уж  тут  как  тут.
Прибежал он на воеводство ранним утром, в самый Михайлов день, и сейчас же
решил: "Быть назавтра кровопролитию".  Что  заставило  его  принять  такое
решение - неизвестно: ибо он,  собственно  говоря,  не  был  зол,  а  так,
скотина.
   И непременно бы он свой план выполнил, если бы лукавый его не попутал.
   Дело в том, что, в ожидании  кровопролития,  задумал  Топтыгин  именины
свои отпраздновать. Купил ведро водки и напился в одиночку пьян. А так как
берлоги он для себя еще не  выстроил,  то  пришлось  ему,  пьяному,  среди
полянки спать лечь. Улегся и захрапел, а под утро, как на грех,  случилось
мимо той полянки лететь Чижику. Особенный это был Чижик, умный: и  ведерко
таскать умел, и спеть, по нужде, за канарейку мог.  Все  птицы,  глядя  на
него, радовались, говорили: "Увидите, что наш Чижик  со  временем  поноску
носить будет!" Даже до Льва об его уме  слух  дошел,  и  не  раз  он  Ослу
говаривал (Осел в ту пору у него в советах за мудреца слыл):  "Хоть  одним
бы ухом послушал, как Чижик у меня в когтях петь будет!"
   Но как ни умен был Чижик, а тут не догадался. Думал, что гнилой  чурбан
на поляне валяется, сел на медведя и запел. А у Топтыгина сон тонок.  Чует
он, что по туше у него кто-то прыгает, и думает: "Беспременно  это  должен
быть внутренний супостат!"
   - Кто там бездельным обычаем по воеводской туше прыгает? - рявкнул  он,
наконец.
   Улететь бы Чижику надо, а он и тут не догадался. Сидит себе да дивится:
чурбан заговорил! Ну, натурально, майор не стерпел: сгреб грубияна в лапу,
да, не рассмотревши с похмелья, взял и съел.
   Съесть-то съел, да съевши спохватился: "Что такое я съел?  И  какой  же
это супостат, от которого даже на зубах ничего не осталось?"  Думал-думал,
но ничего, скотина, не выдумал. Съел - только и  всего.  И  никаким  родом
этого глупого дела поправить нельзя. Потому что, ежели даже самую невинную
птицу сожрать, то и она точно так же в майорском брюхе сгниет, как и самая
преступная.
   - Зачем я его съел?  -  допрашивал  сам  себя  Топтыгин,  -  меня  Лев,
посылаючи сюда,  предупреждал:  "Делай  знатные  дела,  от  бездельных  же
стерегись!" - а я, с первого  же  шага,  чижей  глотать  вздумал!  Ну,  да
ничего! первый блин всегда комом! Хорошо, что, по раннему  времени,  никто
дурачества моего не видал.
   Увы!  не  знал,  видно,  Топтыгин,   что   в   сфере   административной
деятельности первая-то ошибка и есть самая фатальная. Что, давши с  самого
начала административному бегу  направление  вкось,  оно  впоследствии  все
больше и больше будет отдалять его от прямой линии...
   И точно, не успел он успокоиться на мысли, что никто его дурачества  не
видел, как слышит, что скворка ему с соседней березы кричит:
   - Дурак! его прислали к одному знаменателю нас приводить, а  он  Чижика
съел!
   Взбеленился майор; полез за скворцом на  березу,  а  скворец,  не  будь
глуп, на другую перепорхнул. Медведь - на другую, а  скворка  -  опять  на
первую. Лазил-лазил майор, мочи нет  измучился.  А  глядя  на  скворца,  и
ворона осмелилась:
   - Вот так скотина! добрые люди  кровопролитиев  от  него  ждали,  а  он
Чижика съел!
   Он - за вороной, ан из-за куста заинька выпрыгнул:
   - Бурбон стоеросовый! Чижика съел!
   Комар из-за тридевять земель прилетел:
   - Risum teneatis, amici! [Возможно ли не рассмеяться,  друзья!  (лат.),
из послания Горация Пизону и его сыновьям ("Наука поэзии")] Чижика съел!
   Лягушка в болоте квакнула:
   - Олух царя небесного! Чижика съел!
   Словом сказать, и смешно, и обидно. Тычется  майор  то  в  одну,  то  в
другую сторону, хочет насмешников переловить, и все  мимо.  И  что  больше
старается, то у него глупее выходит. Не прошло и часу, как в лесу уж  все,
от мала до  велика,  знали,  что  Топтыгин-майор  Чижика  съел.  Весь  лес
вознегодовал. Не того от нового воеводы ждали.  Думали,  что  он  дебри  и
болота блеском кровопролитий воспрославит, а он на-тко что сделал! И  куда
ни направит Михаиле Иваныч свой путь, везде по сторонам словно стон стоит:
"Дурень ты, дурень! Чижика съел!"
   Заметался Топтыгин, благим матом взревел. Только однажды в жизни с  ним
нечто подобное случилось. Выгнали его в ту пору  из  берлоги  и  напустили
стаю шавок - так и впились, собачьи дети, и в уши, и  в  загривок,  и  под
хвост! Вот так уж подлинно  он  смерть  в  глаза  видел!  Однако  все-таки
кой-как отбоярился: штук с десяток шавок перекалечил, а от остальных утек.
А теперь и утечь некуда. Всякий куст, всякое дерево, всякая кочка,  словно
живые, дразнятся, а он - слушай! Филин, уж на что глупая птица, а  и  тот,
наслышавшись от других, по ночам ухает: "Дурак! Чижика съел!"
   Но что всего важнее: не только он сам унижение терпит, но видит, что  и
начальственный авторитет в самом своем принципе с каждым днем  все  больше
да больше умаляется. Того гляди, и в соседние трущобы слух пройдет, и  там
его на смех подымут!
   Удивительно, как иногда  причины  самые  ничтожные  к  самым  серьезным
последствиям приводят. Маленькая птица Чижик,  а  такому,  можно  сказать,
стервятнику репутацию навек изгадил! Покуда не съел его майор, никому и на
мысль не приходило  сказать,  что  Топтыгин  дурак.  Все  говорили:  "Ваше
степенство! вы - наши отцы, мы - ваши дети!" Все знали, что  сам  Осел  за
него перед Львом предстательствует, а уж если  Осел  кого  ценит  -  стало
быть,  он   того   стоит.   И   вот,   благодаря   какой-то   ничтожнейшей
административной ошибке, всем сразу открылось. У всех словно само собой  с
языка слетело: "Дурак! Чижика съел!" Все равно, как  если  б  кто  бедного
крохотного гимназистика педагогическими мерами до самоубийства довел... Но
нет, и это не так, потому что довести гимназистика до самоубийства  -  это
уж  не  срамное  злодейство,  а  самое  настоящее,  к  которому,  пожалуй,
прислушается и История... Но... Чижик! скажите на милость! Чижик!  "Этакая
ведь, братцы, уморушка!" - крикнули хором воробьи, ежи и лягушки.
   Сначала о поступке Топтыгина говорили с негодованием (за родную трущобу
стыдно); потом стали дразниться; сначала дразнили окольные,  потом  начали
вторить и дальние; сначала птицы, потом лягушки, комары, мухи. Все болото,
весь лес.
   - Так вот оно, общественное-то мнение что  значит!  -  тужил  Топтыгин,
утирая лапой обшарпанное в кустах рыло, - а потом, пожалуй, и на  скрижали
Истории попадешь... с Чижиком!
   А История такое большое дело, что и Топтыгин, при упоминовении об  ней,
задумывался. Сам по себе, он знал об ней очень смутно, но от Осла  слыхал,
что даже Лев ее боится: "Не хорошо, говорит, в зверином образе на скрижали
попасть!" История  только  отменнейшие  кровопролития  ценит,  а  о  малых
упоминает с оплеванием. Вот если б он, для начала, стадо коров  перерезал,
целую деревню воровством  обездолил  или  избу  у  полесовщика  по  бревну
раскатал - ну, тогда История... а впрочем, наплевать бы тогда на  Историю!
Главное, Осел бы тогда ему лестное письмо написал! А теперь,  смотрите-ка!
- съел Чижика и тем  себя  воспрославил!  Из-за  тысячи  верст  прискакал,
сколько прогонов и порционов извел - и первым  делом  Чижика  съел...  ах!
Мальчишки на школьных скамьях будут знать! И дикий тунгуз,  и  сын  степей
калмык - все будут говорить: "Майора Топтыгина послали супостата покорить,
а он, вместо того. Чижика съел!" Ведь у него, у майора, у  самого  дети  в
гимназию ходят! До сих пор  их  майорскими  детьми  величали,  а  напредки
проходу им школяры не дадут, будут кричать: "Чижика  съел!  Чижика  съел!"
Сколько потребуется генеральных крозопролитиев учинить, чтоб экую  пакость
загладить! Сколько народу ограбить, разорить, загубить!
   Проклятое то  время,  которое  с  помощью  крупных  злодеяний  цитадель
общественного благоустройства сооружает, но срамное, срамное, тысячекратно
срамное то время, которое той же цели мнит достигнуть с помощью  злодеяний
срамных и малых!
   Мечется Топтыгин, ночей не спит, докладов не принимает,  все  об  одном
думает: "Ах, что-то Осел об моей майорской проказе скажет!"
   И вдруг, словно сон в руку,  предписание  от  Осла:  "До  сведения  его
высокостепенства  господина  Льва  дошло,  что  вы  внутренних  врагов  не
усмирили, а Чижика съели - правда ли?"
   Пришлось  сознаваться.  Покаялся  Топтыгин,  написал  рапорт  и   ждет.
Разумеется, никакого иного ответа и быть не могло, кроме  одного:  "Дурак!
Чижика съел!" Но частным образом Осел дал виноватому знать (Медведь-то ему
кадочку с медом в презент при  рапорте  отослал):  "Непременно  вам  нужно
особливое   кровопролитие   учинить,   дабы   гнусное   оное   впечатление
истребить..."
   - Коли за этим дело стало, так я еще репутацию свою поправлю! -  молвил
Михаиле Иваныч и сейчас же напал  на  стадо  баранов  и  всех  до  единого
перерезал. Потом бабу в малиннике поймал и лукошко с малиной отнял.  Потом
стал корни и нити  разыскивать,  да  кстати  целый  лес  основ  выворотил.
Наконец забрался ночью  в  типографию,  станки  разбил,  шрифт  смешал,  а
произведения ума человеческого в отхожую яму свалил.
   Сделавши все это, сел, сукин сын, на корточки и ждет поощрения.
   Однако ожидания его не сбылись.
   Хотя Осел, воспользовавшись первым  же  случаем,  подвиги  Топтыгина  в
лучшем виде расписал, но Лев не только не наградил его, но собственнолапно
на Ословом докладе сбоку нацарапал: "Не верю, штоп сей офицер  храбр  был;
ибо это тот самый Таптыгин, который маво Любимова Чижика сиел!"
   И приказал отчислить его по инфантерии.
   Так и остался  Топтыгин  1-й  майором  навек.  А  если  б  он  прямо  с
типографий начал - быть бы ему теперь генералом.


   II. ТОПТЫГИН 2-й

   Но бывает и так, что даже блестящие злодеяния впрок не идут.  Плачевный
пример этому суждено было представить другому Топтыгину.
   В то самое время, когда Топтыгин  1-й  отличался  в  своей  трущобе,  в
другую такую же трущобу послал Лев другого воеводу,  тоже  майора  и  тоже
Топтыгина. Этот был умнее своего тезки и, что всего важнее, понимал, что в
деле административной  репутации  от  первого  шага  зависит  все  будущее
администратора. Поэтому,  еще  до  получения  прогонных  денег,  он  зрело
обдумал свой план кампании и тогда только побежал на воеводство.
   Тем  не  менее  карьера  его  была  еще  менее  продолжительна,  нежели
Топтыгина 1-го.
   Главным образом, он рассчитывал на то, что как приедет  на  место,  так
сейчас же разорит типографию: это и Осел ему советовал. Оказалось,  однако
ж, что во вверенной ему трущобе ни одной типографии нет; хотя же старожилы
и припоминали, что существовал некогда - вон под  той  сосной  -  казенный
ручной станок, который  лесные  куранты  [газеты  (от  голл.  -  courant)]
тискал,  но  еще  при  Магницком  [М.Л.Магницкий  (1778-1855),  попечитель
Казанского университета в последние годы царствования Александра  I]  этот
станок был публично сожжен, а оставлено было только  цензурное  ведомство,
которое  возложило  обязанность,  исполнявшуюся  курантами,  на  скворцов.
Последние каждое утро, летая по лесу, разносили политические новости  дня,
и никто от того никаких неудобств не ощущал. Затем известно было еще,  что
дятел на древесной коре, не переставаючи, пишет "Историю лесной  трущобы",
но и эту кору, по мере начертания на ней письмен,  точили  и  растаскивали
воры-муравьи. И, таким образом, лесные мужики жили, не зная ни прошедшего,
ни настоящего и не заглядывая в будущее. Или, другими  словами,  слонялись
из угла в угол, окутанные мраком времен.
   Тогда майор спросил, нет ли в лесу, по крайней мере,  университета  или
хоть академии, дабы их спалить; но оказалось,  что  и  тут  Магницкий  его
намерения предвосхитил: университет в полном составе поверстал в  линейные
батальоны, а академиков заточил в дупло, где они и поднесь в летаргическом
сне пребывают. Рассердился Топтыгин и потребовал,  чтобы  к  нему  привели
Магницкого, дабы  его  растерзать  ("similia  similibus  curantur")  [клин
клином вышибают (лат.)], но получил в ответ, что Магницкий, волею  божией,
помре.
   Нечего делать, потужил Топтыгин 2-й, но в уныние не впал. "Коли душу  у
них, у мерзавцев, за неимением, погубить нельзя, - сказал он себе, - стало
быть, прямо за шкуру приниматься надо!"
   Сказано - сделано. Выбрал он  ночку  потемнее  и  забрался  во  двор  к
соседнему мужику. По очереди, лошадь задрал, корову, свинью, пару овец,  и
хоть знает, негодяй, что уж  в  лоск  мужичка  разорил,  а  все  ему  мало
кажется. "Постой, - говорит, - я у тебя двор по  бревну  раскатаю,  навеки
тебя с сумой по  миру  пущу!"  И,  сказавши  это,  полез  на  крышу,  чтоб
злодейство свое выполнить. Только не рассчитал, что матица-то гнилая была.
Как только он на нее ступил, она возьми да и  провались.  Повис  майор  на
воздухе; видит, что неминучее дело об землю грохнуться, а ему не  хочется.
Облапил обломок бревна и заревел.
   Сбежались на рев мужики, кто  с  колом,  кто  с  топором,  а  кто  и  с
рогатиной. Куда ни обернутся - кругом, везде погром.  Загородки  поломаны,
двор раскрыт, в хлевах лужи крови стоят.  А  посреди  двора  и  сам  ворог
висит. Взорвало мужиков.
   - Ишь, анафема! перед начальством выслужиться захотел, а мы  через  это
пропадать должны! А ну-тко-то, братцы, уважим его!
   Сказавши это, поставили рогатину  на  то  самое  место,  где  Топтыгину
упасть надлежало, и уважили. Затем содрали с него шкуру, а стерво  вывезли
в болото, где к утру его расклевали хищные птицы.
   Таким образом, явилась новая лесная практика, которая установила, что и
блестящие злодейства могут иметь последствия не  менее  плачевные,  как  и
злодейства срамные.
   Эту  вновь  установившуюся  практику  подтвердила  и  лесная   История,
присовокупив, для вящей  вразумительности,  что  принятое  в  исторических
руководствах (для  средних  учебных  заведений  издаваемых)  подразделение
злодейств на блестящие и срамные упраздняется навсегда и что  отныне  всем
вообще злодействам, каковы бы ни были их размеры, присвояется наименование
"срамных".
   По докладу о сем Осла Лев собственнолапно на одном  нацарапал  так:  "О
приговоре   Истории   дать   знать   майору   Топтыгину    3-му:    пускай
изворачивается".


   III. ТОПТЫГИН 3-й

   Третий Топтыгин был умнее своих тезоименитых предшественников. "Дело-то
выходит бросовое! - сказал  он  себе,  прочитав  резолюцию  Льва,  -  мало
напакостишь  -  поднимут  на  смех;  много  напакостишь  -   на   рогатину
поднимут... Полно, ехать ли уж?"
   Спрашивал он рапортом у Осла: "Ежели-де ни большие, ни малые  злодеяния
совершать не разрешается, то нельзя ли хоть средние злодеяния  совершать?"
- но Осел ответил уклончиво: "Все-де нужные по сему предмету  указания  вы
найдете в Лесном уставе". Заглянул он в Лесной  устав,  но  там  обо  всем
говорилось: и о пушной подати, и о грибной, и об ягодной, даже  об  шишках
еловых, а о злодеяниях - молчок! И затем, на все его дальнейшие  докуки  и
настояния.  Осел  отвечал  с  одинаковою  загадочностью:  "Действуйте   по
пристойности!"
   - Вот до какого мы времени дожили! - роптал Топтыгин 3-й, - чин на тебя
большой накладывают, а какими злодействами его подтвердить - не указывают!
   И опять мелькнуло у него в голове: "Полно, ехать ли?" -  и  если  б  не
вспомнилось,  какая  уйма  подъемных  и  прогонных  денег   для   него   в
казначействе припасена, право, кажется, не поехал бы!
   Прибыл он в трущобы на своих на двоих - очень скромно.  Ни  официальных
приемов не назначил, ни докладных дней, а прямо юркнул в берлогу,  засунул
лапу в хайло и залег. Лежит и думает: "Даже с зайца шкуру содрать нельзя -
и то, пожалуй, за злодейство сочтут! И кто сочтет? добро бы Лев или Осел -
это бы куда ни шло! - а то мужики какие-то. Да Историю еще какую-то  нашли
- вот уж подлинно ис-то-ри-я!!" Хохочет Топтыгин в  берлоге,  про  Историю
вспоминаючи, а на сердце у него  жутко:  чует  он,  что  сам  Лев  Истории
боится... Как тут будешь лесную сволочь подтягивать - и ума  приложить  не
может. Спрашивают с него много,  а  разбойничать  не  велят!  В  какую  бы
сторону он ни устремился, только что разбежится - стой, погоди! не в  свое
место заехал! Везде "права" завелись. Даже у белки, и у той  нынче  права!
Дробину тебе в нос - вот какие твои права! У _них_  -  права,  а  у  него,
вишь, обязанности! Да и обязанностей-то  настоящих  нет  -  просто  пустое
место! _Они_ - друг друга поедом едят, а он - задрать никого не смеет!  На
что похоже! А все Осел! Он, именно он мудрит, он  эту  канитель  разводит!
"Кто осла дивия быстра соделал? узы ему кто разрешил?" - вот об чем  нужно
бы  ему  всечасно  помнить,  а  он  об  "правах"  мычит!  "Действуйте   по
пристойности!" - ах!
   Долго он таким образом лапу сосал и даже настоящим образом в управление
вверенной ему трущобой  не  вступал.  Пробовал  он  однажды  об  себе  "по
пристойности" заявить, влез на самую  высокую  сосну  и  оттуда  не  своим
голосом рявкнул, но и от этого пользы не вышло. Лесная сволочь,  давно  не
видя злодейств, до того обнаглела, что, услышавши его рев, только молвила:
"Чу, Мишка ревет! гляди, что лапу  во  сне  прокусил!"  С  тем  и  отъехал
Топтыгин 3-й опять в берлогу...
   Но повторяю: он был медведь умный и не затем в берлогу залег,  чтобы  в
бесплодных сетованиях изнывать, а затем, чтоб  до  чего-нибудь  настоящего
додуматься.
   И додумался.
   Дело в том, что, покуда он лежал, в лесу все само  собой  установленным
порядком  шло.  Порядок  этот,  конечно,  нельзя   было   назвать   вполне
"благополучным", но ведь задача воеводства совсем не в том состоит,  чтобы
достигать какого-то мечтательного благополучия, а  в  том,  чтобы  исстари
заведенный порядок (хотя бы и неблагополучный) от повреждений оберегать  и
ограждать.  И  не  в  том,  чтобы  какие-то  большие,  средние  или  малые
злодейства устраивать,  а  довольствоваться  злодействами  "натуральными".
Ежели исстари повелось, что волки с зайцев шкуру дерут, а коршуны  и  совы
ворон ощипывают, то, хотя в таком "порядке" ничего благополучного нет,  но
так как это все-таки "порядок" - стало быть, и  следует  признать  его  за
таковой. А ежели при этом ни зайцы, ни вороны  не  только  не  ропщут,  но
продолжают плодиться и населять землю, то это  значит,  что  "порядок"  не
выходит из определенных ему искони границ. Неужели  и  этих  "натуральных"
злодейств недостаточно?
   В данном случае все именно так происходило. Ни разу лес не изменил  той
физиономии,  которая  ему  приличествовала.  И  днем  и  ночью  он  гремел
миллионами голосов, из  которых  одни  представляли  агонизирующий  вопль,
другие - победный клик. И наружные формы, и звуки, и светотени,  и  состав
населения -  все  представлялось  неизменным,  как  бы  застывшим.  Словом
сказать, это был порядок, до такой степени установившийся и  прочный,  что
при виде его даже самому лютому, рьяному воеводе не могла прийти в  голову
мысль о каких-либо увенчательных злодействах, да еще  "под  личною  вашего
степенства ответственностью".
   Таким образом, перед умственным взором  Топтыгина  3-го  вдруг  выросла
целая теория неблагополучного благополучия. Выросла со всеми подробностями
и даже с готовой проверкой на практике. И вспомнилось ему, как однажды,  в
дружеской беседе. Осел говорил:
   - Об каких это вы все злодействах допрашиваете? Главное в нашем ремесле
- это: laissez  passer,  laissez  faire!  [позволять,  не  мешать!  (фр.),
предоставление со стороны государства  полной  свободы  действий  частному
предпринимательству]] Или, по-русски выражаясь: "Дурак на дураке  сидит  и
дураком погоняет!" Вот вам. Если  вы,  мой  друг,  станете  этого  правила
держаться, то и злодейство  само  собой  сделается,  и  все  у  вас  будет
обстоять благополучно!
   Так оно именно по его и выходит. Надо только сидеть и  радоваться,  что
дурак дурака дураком погоняет, а все остальное приложится.
   - Я даже не понимаю,  зачем  воевод  посылают!  ведь  и  без  них...  -
слиберальничал было майор, но,  вспомнив  о  присвоенном  ему  содержании,
замял нескромную мысль: ничего, ничего, молчание...  [цитата  из  "Записок
сумасшедшего" Н.В.Гоголя (1835)]
   С этими словами он перевернулся на другой бок  и  решился  выходить  из
берлоги только для получения присвоенного содержания. И затем все пошло  в
лесу как по маслу. Майор спал, а мужики приносили  поросят,  кур,  меду  и
даже сивухи, и складывали свои дани у входа в берлогу.  В  указанные  часы
майор просыпался, выходил из берлоги и жрал.
   Таким образом пролежал Топтыгин 3-й в берлоге многие годы.  И  так  как
неблагополучные, но  вожделенные  лесные  порядки  ни  разу  в  это  время
нарушены  не  были  и  так  как  никаких   при   этом   злодейств,   кроме
"натуральных", не производилось, то и Лев не оставил его милостью. Сначала
произвел в подполковники, потом в полковники и наконец...
   Но тут явились в трущобу мужики-лукаши, и вышел Топтыгин 3-й из берлоги
в поле. И постигла его участь всех пушных зверей.

   1884

 



 
© Электронная публикация —  ПЭБ, 1992-2013.