Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин. 
Помпадуры и помпадурши (из других редакций)


"ПРОЩАЮСЬ, АНГЕЛ МОЙ, С ТОБОЮ!" 

     Клянусь, мне не жаль было ни трудов моих,  ни  пожертвованных  на  обед
пятнадцати целковых, нет, другие мысли, другие заботы всецело овладели душой
моей... Скажу откровенно: я имел в виду одно - принцип; я жалел об одном - о
принципе. Я вспомнил  вчерашние  речи  (в  особенности  же  прекрасную  речь
Крестовоздвиженского), и спрашивал себя: за что старика обидели? Не  посетил
ли он наших городов? не обревизовал  ли  подробно  присутственных  мест?  Не
совершился ли, наконец, на его глазах ужаснейший переворот,  повергнувший  в
изумление мир? Чего еще нужно?
     Но не в старике сила: сила в принципе. Старика, конечно, жаль, но здесь
сожаление умеряется надеждою на прибытие другого такого же старика; напротив
того, сожаление о погибели принципа не умеряется ничем. Что  такое  принцип?
Сведущие люди отвечают на вопрос этот так: принцип есть такое тонкое начало,
которое,  подобно  эфиру,  проникает  все  части  целого,  одухотворяет  их,
оплодотворяет  их  и,  исполнивши  это,  являет  миру  свою  работу  в  виде
стройного, осмысленного целого. По-видимому, такое определение  представляет
собой пример тавтологии  ("принцип"  есть  "начало"  -  почему  начало  есть
принцип? могут возразить мне, но на это не следует  обращать  внимания,  ибо
сила не в том, какой реторический пример представляет собой  то  или  другое
изречение, а в том, чтоб оно было понятно; нам часто случается слышать,  что
русский человек человеческую голову называет "вилком" - по-видимому,  и  это
тавтология, но ведь не останавливает же она на себе ничьего  внимания!),  но
для того, чтоб  принцип  действительно  мог  одухотворять,  оплодотворять  и
соединять разрозненные части в одно  стройное  целое,  необходимо,  чтоб  он
существовал, так сказать, в чистом виде, чтобы независимость его была вполне
ограждена от влияния внешней обстановки {Вариант корректуры: как от  влияния
внешней обстановки вообще, так и от влияния "особ" в частности.}, чтоб самая
рука времени не могла действовать на него разрушительно. По жизненному  пути
мы все идем как заблудшие путники; окрест нас расположены всякие  опасности:
в  лесах  -  дикие  звери,  в  водах  -  глубина  водная  и  множество  рыб;
следовательно, для того, чтоб мы могли не погибнуть, необходимо,  чтоб  путь
наш что-либо освещало. Это освещающее "нечто" и есть принцип; если он  горит
ярко и независимо, мы остаемся невредимы, если же, будучи  подчинен  влиянию
случайных обстоятельств, он попеременно и горит и потухает, то и мы,  следуя
тем же законам, то невредимы бываем, то погибаем. И еще: когда  мы  в  жизни
действуем, то чувствуем врожденную потребность объяснять свои действия.  Как
мы это делаем? Мы говорим: в таком-то случае я поступил хорошо,  потому  что
так следовало поступить, а в таком-то случае поступил дурно, потому что  так
не  следовало  поступать.  Что  ж  это  за  слова  такие:  "следовало",  "не
следовало"? А это именно те самые слова,  которыми  мы  секретным  для  себя
образом сами себе о "принципе"  напоминаем.  Но  если  бы,  выражаясь  таким
образом, мы не имели в виду чего-либо постоянного и независимого, то было бы
очевидно, что мы сами не знаем, об чем говорим. Понятия о том, что "следует"
и что "не следует",  перемешались  бы  в  наших  головах  до  того,  что  мы
постоянно делали бы  "неследуемое"  в  чаянии,  что  это-то  и  есть  именно
"следуемое", и наоборот...
     Все это очень понятно и совершенно верно.  Какое  же  поучение  следует
вывести из сказанного выше? По мнению моему, это  заключение  очень  просто.
Если принцип есть и притом сохраняется  во  всей  чистоте,  то  нет  никакой
надобности знать, кто и что за ним находится: он пройдет, удержится  в  мире
без всякой сторонней помощи, силой одной своей миловидности.  В  том  случае
так называемые "рабы ленивые  и  лукавые"  не  только  не  вредят,  но  даже
косвенным образом пользу приносят. Ибо всякий, видя их,  невольно  сам  себе
говорит: "Вот каков у нас принцип, что даже Петр Петрович ему  повредить  не
может!" И, сказавши себе это, разумеется,  успокоится  {Вариант  корректуры:
вместо "Если принцип есть <...> разумеется, успокоится":  В  мире  есть  две
категории людей: одни созданы для того, чтобы подчиняться  принципу,  другие
для того, чтобы охранять и даже направлять  его.  Дело  первых  -  следовать
своим путем не уклоняясь; дело последних - содержать  принцип  в  чистоте  и
внушать кому следует о его независимости. Эта  последняя  обязанность  может
быть с  честью  исполнена,  очевидно,  в  таком  только  случае,  когда  сам
внушающий достаточно убежден в том, что говорит,  и  притом  доказывает  это
убеждение своими  поступками.  Но  самый  лучший  способ  наглядным  образом
внушить, что  принцип  действительно  ни  от  какой  внешней  обстановки  не
зависит, - это по временам показывать к этой последней  легкое  презрение.}.
Таким образом, в настоящем случае...
     Но здесь я оставляю читателя: пускай додумывается сам. А если не  хочет
додумываться, то пускай обратится к началу рассказа.


"ЗДРАВСТВУЙ, МИЛАЯ, ХОРОШАЯ МОЯ!" 

     <1.>  Нельзя  сказать,  чтоб  это  была  жизнь   особенно   умная   или
поучительная, но, с другой стороны, невозможно не взять в  соображение  того
обстоятельства, что много и без Кротика есть на свете людей,  которые  из-за
чего-то волнуются, чем-то жертвуют и  щелкаются  головами  об  стену.  "Богу
всякие люди нужны", - сказал какой-то мудрец, и,  по  мнению  моему,  сказал
самую сущую истину. Я не отрицаю, что  и  беспардонные  удальцы  (те  самые,
которые головами-то щелкаются)  в  некоторой  мере  пользу  приносить  могут
(надеюсь, что уж и это достаточная с моей стороны уступка), но в то же время
невольно спрашиваю  себя:  что  было  бы,  если  б  в  обществе  все  только
наскакивало и набегало, если б все исключительно стремилось нечто  сокрушать
и нечто воздвигать? Могло ли бы такое  общество  безопасно  продолжать  свое
существование? - Навряд ли, отвечаю, ибо такое  общество  скоро  увидело  бы
себя засоренным всякого рода мусором и строительным материалом и среди этого
засорения не приметило бы ни одного монумента.
     История  всякого  человеческого  общества  доказывает  нам,  что  жизнь
испокон века шла в виде генерального сражения, в котором одна сторона всегда
наскакивала, а другая всегда отражала. По выполнении некоторых  определенных
эволюции,  наскакивающая  сторона  всегда  отступала,  а  отражающая  всегда
торжествовала и заявляла об этом торжестве песнями  и  гимнами,  которые  на
этот случай сочиняли ей Ф. Глинка  и  Розенгейм.  Это  движение  повторяется
периодически, и притом до такой степени правильно и постоянно, что  монумент
и до сих пор стоит, как стоял.  Ввиду  такого  результата,  многие  даже  не
находят здесь и движения, а просто видят моцион.
     С другой стороны, природа, населивши земной шар  французами,  русскими,
англичанами и т. д., тем самым доказывает, что разнообразие  было  одною  из
непременных задач  ее  творчества.  Француз  легкомыслен,  но  чувствителен,
англичанин умен, но своекорыстен,  немец  глубокомыслен,  но  туп,  славянин
мягкосердечен {Вариант корректуры: Славянин предан.}. Все это не мешает  им,
однако ж, группироваться  около  монумента  и  украшать  его  произведениями
своего гения. Не очевидно ли, стало быть, что на свете нет и не  может  быть
лишних людей?..
     Так  продолжал  жить  Кротиков  до  тех   пор,   пока   не   дожил   до
тридцатилетнего возраста. Весело ему было; не было  в  целом  Петербурге  ни
одного человека, который не знал бы его, который, завидев его, не сказал  бы
себе: "а вот и Кротенок идет", не было той распрекрасной Матильды  Карловны,
которая не давала бы ему свою ручку поцеловать и не поверяла ему тайн своих.
Высший его идеал заключался в том, чтобы каждый, с какой бы  точки  видимого
мира ни взирал на него, с облаков ли, из ада ли,  каждый  бы  сказал:  "Ведь
этакий этот Кротиков милушка!" И он достигал своего идеала, ибо твердо  знал
все, что для этого нужно. Он не был обременен ученостью, но взамен того весь
пропитан ароматом преданности и  почтительности.  Когда  в  присутствии  его
старые шалуны, причмокивая и прищуриваясь, беседуют, бывало, о  какой-нибудь
древней Аспазии или о новейшей Помпадур, то он никогда не подавал вида,  что
знает, а напротив, прикидывался невеждою и почтительно спрашивал: что это за
Аспазия и как она телом  сравнительно  с  Florence  или  Fanny?  Из  древней
истории он знал нечто об Ахиллесе, а именно, что у него была пята, да  и  то
потому, что граф Петр Петрович однажды выразился о князе Федоре  Григорьиче,
что Матильда Карловна составляет его Ахиллесову пяту; из новейшей истории он
с уверенностью мог засвидетельствовать  только  об  одном  -  что  жили-были
когда-то на свете le general Munich и le general Suwaroff. Зато относительно
славянского мягкосердечия он был выше всяких похвал;  скажите  ему:  "Федюк!
пошел  возьми  Гибралтар!"  -  он  пойдет  и  возьмет;  скажите:   "Сделайся
публицистом", - он пойдет и сделается публицистом. Не  было,  одним  словом,
ничего для него сокровенного или недоступного.
     И вот такого-то человека вдруг обуяла тоска.
     <2.> Рассказ мой кончен. Читатель может спросить меня, для чего  я  его
написал, равно как и первый мой подобный же рассказ "Прощаюсь, ангел мой,  с
тобою!"? Считаю совершенно справедливым удовлетворить его любопытству.
     Пусть читатель не думает, что я высокого мнения о своих талантах, что я
претендую на создание какой-то художественной картины. В  былые  времена  я,
действительно, имел покушения в этом роде, но, увидев тщету  их,  тотчас  же
отложил попечения. Я понял, что мне предстоит роль более  скромная,  хотя  и
довольно полезная: роль этнографа и монографиста - и с тех  пор  остался  ей
неизменно верным. Правда, что мои этнографические очерки и монографии  имеют
основу в мире вымышленном, а не действительном, тем не менее это все-таки не
больше как этнографические очерки и монографии. Никакой другой  претензии  я
не имею, и тому, который будет спрашивать меня,  зачем  я  не  оперирую  над
жизнью широкой рукой, подобно Тургеневу, Писемскому,  Гончарову,  Авдееву  и
Григоровичу, я отвечу простой поговоркой: la plus jolie fille ne peut donner
que ce qu'elle a {Самая хорошенькая девушка не может дать  больше,  чем  она
имеет.}.
     Таким образом поступил я и в настоящем случае; я просто хотел  написать
для  начинающих  администраторов  несколько  кратких  наглядных  руководств,
которые могли бы служить руководящей нитью для их неопытности.  Я  рассуждал
так: наш  администратор  со  всех  сторон  окружен  соблазнами,  особливо  в
провинции; с одной стороны, его влечет к  себе  идея  неумытного  исполнения
долга, с другой - различные искушения, в виде хапанцев, женщин и т. п.  Если
не предостеречь его,  если  не  показать  ему  осязательно,  что  он  должен
предпочесть, он упадет в пропасть - это несомненно.  Вот  эту-то  трудную  и
вместе с тем горькую обязанность сберегателя и принял я на себя.
     На первый раз я выбрал два момента: прощание и вступление на  скользкий
административный путь. Это для меня рамка, которую я впоследствии обязываюсь
наполнить.  Все  равно  как  для  человека  рождение  и  смерть   составляют
естественную рамку всей жизни, вне которой он полагается  неживущим,  так  и
для администратора день вступления на скользкий путь и оставление скользкого
пути  составляют  естественную  рамку,  вне  которой  он  предполагается  не
живущим, а, так сказать, без дела слоняющимся по свету.
     Надеюсь, что провидение укрепит мою  руку  и  поможет  мне.  Знаю,  что
задача моя велика и что когда подобных руководств наберется  достаточно,  то
картина может, пожалуй, образоваться и изрядная (ведь  этак,  чего  доброго,
могут заподозрить, что и в художники желаешь попасть!), но  стремление  быть
полезным так сильно, что преоборает мою природную робость.  Я  слышу  внутри
меня голос, который говорит:  "дерзай!"  -  и  ничего  против  этого  голоса
поделать не могу. Скажу даже по секрету читателю, что у меня готово еще одно
подобное же руководство под названием: "Я все еще его, безумная,  люблю!"  и
что я непременно выпущу его в свет, в том же "Современнике" при самой первой
возможности. Когда труд мой будет кончен, я выпущу отдельной  книжкой  целое
собрание таких руководств под названием: "Тезей в гостях  у  Минотавра,  или
Спасительница Ариадна". Я уверен, что  книжка  моя  быстро  разойдется,  ибо
всякий отъезжающий в губернию поспешит  запастись  ею,  как  верным  другом,
который ни в каком случае не выдаст.

"ОНА ЕЩЕ ЕДВА УМЕЕТ ЛЕПЕТАТЬ" 

     <1.> Я даже мог  бы  начертать  здесь  целый  ряд  образчиков  подобных
разъяснений, но не делаю этого единственно из опасения,  чтобы  читатель  не
заболел от смеха.
     С своей стороны, подобные стремления к составлению хорошеньких групп  я
вполне одобряю.  Нет  ничего  приятнее,  как  видеть  молоденького,  но  уже
несколько   помятого   деловыми   соображениями   начальника,    окруженного
молоденькими же и быстроглазыми подчиненными. При этом виде сердце  невольно
подсказывает:  вот  твоя  опора!  Но  разумеется,  что  группы  эти  следует
составлять умеючи и что тут требуется почти такое же искусство,  как  и  при
украшении садов. Администрация есть  тоже  своего  рода  вертоград,  который
насаждать и украшать дано не всякому. Необходимо, чтоб  был  соблюден  закон
разнообразия,   чтобы    были    тут    и    веселонравные    мальчики,    и
мальчики-меланхолики, чтобы были живчики и  так  называемые  милые  увальни.
Некоторые  начальники,  по  части   декоративных   украшений,   доходят   до
изумительного совершенства: обращают внимание даже на  рост  и  цвет  волос.
Этим честь и хвала. Потому что,  повторяю:  хорошенькая  наружность  внушает
доверие, располагает сердца к дружелюбию  и  в  высшей  степени  содействует
утверждению той системы, сущность которой выражается словами: обворожить, не
удовлетворяя.
     Многие думают, что эта система фальшивая и что при этом ею можно надуть
только  на  первых  порах.  Но  это  положительно  несправедливо.   Средства
обворожить не удовлетворяя  столь  же  разнообразны,  как  и  сама  природа.
Поэтому, если одно средство перестает действовать, ничто не мешает перейти к
другому, потом последовательно к третьему, четвертому и т. д. Так, например,
если видишь перед собой персону, которую  не  проймешь  самоуправлением,  то
можно пустить букетами по части централизации; если  встречаешь  неудачу  по
части аристократических принципов, то можно пройтись на счет демократии. Все
это в наших  руках  и  зовется  дипломатией.  Спросят  меня:  каким  образом
возможно сразу перейти от одного полюса к  противоположному?  Очень  просто:
посредством  переходов.  Это  особого  рода  фигура,  занесенная   из   мира
музыкального  в  мир  административный.  Если  вы  охотник  до  музыки,  то,
вероятно, вам случалось слышать и самим говорить: "а!  каков  переход!"  Что
означает это выражение? Оно означает, что композитор вдруг, ни с того  ни  с
сего, или переменил темп, или перешел в другой тон,  одним  словом,  поразил
слушателя. Точно та же история происходит и в данном случае. Так, например:
     - Разумеется, великие принципы аристократические... - говорит Феденька.
     Слушателя не пронимает и даже коробит.
     - Но ежели я говорю: "великие аристократические принципы", - продолжает
Феденька, - то, само  собой  разумеется,  я  отнюдь  при  этом  не  отвергаю
принципа  демократического.  Напротив  того,  я   искренно,   совершенно   и
безоговорочно  убежден,  что  это  принцип  единственный  живой  и   имеющий
будущность. Следовательно, повторяю: ежели я употребляю  выражение:  великие
аристократические принципы, то это потому  только,  что  в  настоящее  время
трудно, даже более чем трудно, почти невозможно вполне  отдаться  задушевным
своим влечениям, не прикрывая их известной обстановкой. Итак...
     И пошел, и пошел.
     Другой пример.
     - Мы на Франции можем видеть, какие чудеса может сделать хорошо понятая
централизация, - говорит Феденька. Слушателя опять-таки не пронимает.
     - Конечно, истина все-таки не в ней, не в централизации,  -  продолжает
тот  же  Феденька,  -  конечно,  местное  самоуправление  есть  единственная
разумная форма, в которой человек может воспитаться к гражданственности. Но,
выражаясь о  централизации  с  почтением,  я  разумею  здесь  не  более  как
политическую школу, чрез которую не бесполезно и даже необходимо пройти  для
того,  чтобы   впоследствии   пользоваться   самоуправлением   без   вредных
преувеличений. Итак, повторяю: истина в самоуправлении...
     И опять-таки пошел, и пошел.
     И нужды нет, что здесь что ни слово, то противоречие, или самое  жалкое
непонимание того, о чем идет  речь.  Невозмутимость  вполне  заменяет  здесь
логику и все сглаживает, по пословице:  не  знаем,  что  выйдет,  а  подадим
горячо.
     Говорят  еще  многие,  что,  несмотря  на   всевозможные   декоративные
украшения, старые драбанты все-таки еще не исчезают со сцены, что они еще  в
силе, хотя и за кулисами, и что невозможно на сцене ни одного дела обделать,
не сбегавши за кулисы.  Не  отвергая  основательности  подобного  слуха,  я,
однако ж, не нахожу в нем ничего такого,  что  могло  бы  внушить  опасения.
Напротив того, вижу премудрость. Ибо  если  б  на  свете  существовали  одни
декоративные украшения, кто же бы стал дело делать? Мне нужно,  например,  у
соседа землю оттягать или от  соседа-сутяги  отделаться,  что  я  предприму?
Конечно, я прежде всего отправлюсь к хорошенькому быстроглазому бюрократику,
но для чего отправлюсь? Для того единственно: уж сделай милость, не  суй  ты
своего носа в мое дело.
     А самое дело все-таки сделаю не с ним, а с  старым  драбантом,  который
поймет,  чего  я  желаю,  примет  мзду  и  настрочит  что  мне  хочется.   А
быстроглазый подпишет. И вот таким-то образом может случиться, что я в  одно
и то же время буду и обворожен и удовлетворен.
     Нечего и говорить, что Феденька фотографировал себя во  всех  возможных
видах: и в группах, и в одиночку, и костюмированным: и просто в пиджаках,  и
с  скрещенными  на  груди  руками,  и  гуляющим  с  тросточкой  в  руках.  В
особенности любил он одну  позу:  стоит,  сердечный,  в  пиджаке  и  куда-то
смотрит, словно думает; на губах мелькает грустно сдержанная улыбка, на челе
- печать. Нос - учтивый; правая рука держит книжку и лениво опустилась вдоль
туловища;  левая  -  не  знает,  что  предпринять.  Однажды  Феденька   даже
вознамерился снять с  себя  настоящий  портрет,  но  по  неопытности  вместо
Зарянки адресовался к Айвазовскому, а Айвазовский, с своей  стороны,  вместо
портрета нарисовал морской пейзаж, Феденьку  же  изобразил  в  верхнем  углу
картины в виде  солнца,  высматривающего  из-за  туч.  Нельзя  сказать,  что
Феденька не был польщен картинкой, однако ж понял,  что  это  не  более  как
аллегория, и потому дозволил продать портрет купцу Лапушникову, у которого в
скором времени загадили его мухи...

МОРАЛЬ 

     Неопытный администратор! К тебе обращаю я  речь  мою!  Здесь  кончается
первая половина административного странствования друга моего Феденьки.  Всех
романсов этого периода три. В первом  ("Здравствуй,  милая,  хорошая  моя!")
герой наш выступает еще неверными шагами; он еще рекомендуется и заискивает;
он всех называет своими руководителями, ко всем  взывает  о  содействии,  но
главнейше надеется на помощь божию. Во втором романсе ("На  заре  ты  ее  не
буди")  он  приобретает  поступь,  очевидно  более  твердую.  Он  покушается
овладеть движением, возникшим вследствие пробуждения  отечественных  сил,  и
усилия "го на этом поприще сопровождаются даже успехом. Наконец, в настоящем
романсе, он  уже  овладел  движением  и  пытается  увенчать  здание.  Таково
содержание  первой  половины  административной  деятельности  моего   героя.
Характер ее, очевидно, либеральный, Феденька старается действовать лаской  и
кроткими мерами. Он убеждает и просит понять; хотя же при этом  немилосердно
врет, но врет, так сказать, в видах собственной пользы.  Какой  будет  иметь
исход  эта  либерально-пустопорожняя  деятельность   и   не   заключает   ли
какого-либо зловещего предзнаменования заключающее ее слово "раззорю" -  это
покажет нам будущее, то есть будущие наши романсы.
     Могу ли я посоветовать тебе следовать примеру Феденьки, и вообще  какой
можешь ты извлечь для себя руководящий сок из упомянутой выше трилогии?
     Для того чтобы отвечать на этот вопрос,  я  должен  войти  в  некоторые
подробности и разъяснения.
     Во-первых, правильно ли и сообразно ли  с  пользами  службы  действовал
Феденька, выступая на первых  порах  робкими  шагами,  называя  всех  своими
руководителями и всюду взывая о содействии? Вопрос этот прямо вводит  нас  в
целый лес всякого рода сторон и соображений. С одной стороны, администратор,
хотя бы он был и неопытный, ни под каким видом не должен сознаваться в своей
неопытности, а  напротив  того,  обязан  притвориться,  что  он,  при  самом
рождении, уже вышел из головы Минервы в административном всеоружии,  и  что,
следовательно, его ни надуть,  ни  провести  нельзя.  Такая  самоуверенность
распространяет спасительный трепет и в то же время внушает  доверие.  Всякий
стремится, всякий говорит: как молод, но как  умен!  следовательно,  с  этой
стороны, Феденька, называя всякого встречного своим руководителем,  едва  ли
поступал правильно и с пользами служебными сообразно. Но с  другой  стороны,
нельзя не принять в соображение, что самонадеянность тогда только внушает  к
себе доверие, когда сопровождается  совершеннейшею  премудростью.  Множество
древнейших поговорок, каковы, например: "Не говори "гоп", не  перескочивши",
"Не хвались, идучи на рать, а хвались, идучи с рати", "Наделала синица шума,
а моря не зажгла" и проч.  -  свидетельствуют  о  том,  что  самомнение,  не
подкрепленное непогрешимостью, не только не достигало  желаемых  целей,  но,
напротив того, очень часто обращалось во вред самому нахалу. Не безызвестно,
конечно, что в большей части случаев администраторы прямо рождаются на  свет
премудрыми, но нельзя отрицать, во-первых, того, что премудрость, украшенная
скромностью, представляет  вид  еще  более  привлекательный  для  сердец,  а
следовательно, и более внушает к  себе  доверия.  Всякий  стремится,  всякий
говорит: как умен, как скромен! Следовательно, с этой точки зрения, Феденька
поступал правильно и  с  интересами  казны  сообразно.  Наконец,  с  третьей
стороны, можно поставить вопрос следующим образом: что  произошло  от  того,
что Феденька поначалу обнаружил некоторую робость в  своей  административной
поступи? - Ровно ничего. Что произошло бы, если б он вместо того обнаружил в
своей поступи спасительную твердость и внушающую доверие самонадеянность?  -
Ровно ничего. Следовательно, с этой третьей  стороны,  как  бы  ни  поступил
Феденька в данном случае, все  было  бы  правильно  и  с  интересами  службы
сообразно.
     Второй  пункт.  Правильно  ли  поступил  Феденька,   пытаясь   овладеть
движением? И здесь мы встречаемся с множеством различных соображений. Начнем
с того, что такое движение? С одной стороны, движение есть нечто такое,  что
предохраняет нас от застоя. Но с другой стороны, нельзя не согласиться,  что
и застой есть нечто такое, что предохраняет нас от движения.  Наконец,  есть
еще третья сторона, которая гласит так: не в том ли заключается премудрость,
чтобы сегодня было движение,  завтра  застой,  послезавтра  опять  движение,
потом опять застой, и так далее до бесконечности. И если мы будем взвешивать
все эти стороны тщательно, то наверное кончим тем,  что  плюнем  и  отойдем.
Теперь: что такое было движение, обнаружившееся в Семиозерске?  -  Это  было
именно то самое движение, которое соединяло в себе три  стороны,  по  поводу
которых представляется возможность плюнуть и отойти. Затем, будем продолжать
наше рассуждение: как должен был относиться Феденька к подобному движению? С
одной стороны, он, как администратор, не имел права  игнорировать  возникшее
движение, а следовательно, обязан был и овладеть им. С другой  стороны,  как
администратор же, он имел обязанность произвести движению надлежащую  оценку
и затем оставить его без овладения, и в результате все-таки - ничего.  Ясно,
стало быть, что как бы ни поступил Феденька относительно "движения",  он  во
всяком случае поступил бы правильно и с интересами службы сообразно.
     Третий пункт. Хорошо ли поступил  Феденька,  что  покушался  "завершить
здание", и таким образом, то есть посредством ли болтовни надлежит завершать
здания? На этом пункте соображения у нас являются в таком множестве, которое
решительно угрожает поглотить нас. С одной стороны, болтовня услаждает слух,
с другой - она раздражает нервы; с третьей стороны, она невещественным вещам
сообщает формы как бы вещественные; с четвертой стороны, она не производит в
результате - ничего. Принять одну из  этих  сторон  совершенно  зависело  от
усмотрения самого Феденьки, ибо  практический  результат  во  всяком  случае
совершенно одинаков...
     Итак, неопытный администратор! советовать я тебе покамест  не  могу,  а
могу сказать одно: если ты последуешь  примеру  моего  героя,  то  поступишь
правильно, и если ты не последуешь примеру моего героя, то  также  поступишь
правильно. Ибо помни, есть в природе такие вещи,  относительно  которых  как
хочешь поступай - все будет правильно.
     Но что означает "раззорю"? Не означает ли это слово в горячечной  форме
выраженную мысль: "перестану болтать, а буду действовать"?
     Мне самому кажется, что такая  догадка  не  лишена  оснований,  но  так
какФеденька покамест еще не раскрыл передо мной своих намерений, то и  я  не
могу в настоящее время поделиться ими с тобой. Впрочем, полагаю сделать  это
в самом непродолжительном времени.

МНЕНИЯ ЗНАТНЫХ ИНОСТРАНЦЕВ О ПОМПАДУРАХ 

                      Два кратких вопроса г. Самарину
        Одного из Курляндских баронов {*} (Из "Neue Freie Presse"),

     {* Собственно говоря. Один из  Курляндских  баронов  не  иностранец,  а
инородец, "но я  поместил  его  в  числе  "знаменитых  иностранцев"  на  том
основании, что он, по всем видимостям, сам желает быть таковым. - Авт.}

     Милостивый государь!

     Вы упрекаете нас в сепаратизме и недостатке лояльности; вы доказываете,
что мы всегда были баловнями фортуны и что наша жизнь  всегда  слагалась
самым благоприятным для нас образом.
     Я не знаю, вполне ли вы правы,  утверждая  так  безусловно,  что  жизнь
всегда благоприятствовала нам. Насчет приятностей жизни существуют различные
мнения, и довольство  домашней  скотины  не  всегда  может  служить  мерилом
довольства разумного существа. Допустим, однако ж, что вы правы; но  неужели
вы не чувствуете, что вам все-таки остается еще  доказать,  что  жизнь  и  в
будущем не может сложиться иначе, как благоприятным для нас образом?
     В ожидании  этих  доказательств  считаю  нелишним  предложить  на  ваше
благосклонное рассмотрение два следующих кратких вопроса:
     Слыхали  ли  вы  о  некоторой  корпорации,  известной   под   названием
"помпадуров", и ежели слышали, то что об этом явлении думаете?
     Известно  ли  вам  слово  "фюить"  и  какое  вы  имеете  мнение  о  его
растяжимости и приложимости?
                       Прошу принять уверение и проч.

                                                Один из Курляндских баронов.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Условные сокращения, принятые в библиографическом  аппарате  настоящего
тома

     ИРЛИ - Институт русской литературы  АН  СССР  (Пушкинский  дом),  Отдел
рукописей.
     С - "Современник".


     "Прощаюсь, ангел мой, с тобою!"

     Послесловие в первопечатной публикации рассказа (С, 1863, э 9).


     "Здравствуй, милая, хорошая моя!"

     Два фрагмента первопечатной публикации (С, 1864, э 1).

     ...заявляла об этом торжестве песнями и гимнами, которые на этот случай
сочиняли ей Ф. Глинка и Розенгейм. - Имеются в виду широко известные в  свое
время воинственно-патриотические  стихотворения  Ф.  Глинки  "Ура!  на  трех
ударим  разом!"  и   М.   П.   Розенгейма,   перешедшего   от   либерального
обличительства конца 50-х годов к казенному патриотизму в 60-е годы.


     "Она еще едва умеет лепетать"

     Фрагмент первопечатной публикация рассказа (С, 1864, э 8).

     Мораль

     Заключительная главка рукописной редакции рассказа. Печатается  впервые
(ИРЛИ).


     Мнения знатных иностранцев о помпадурах

     Главка рукописной редакции.

     При  жизни  Салтыкова  не  публиковалось.  Впервые  напечатано  Н.   В.
Яковлевым в 1939 году в "Литературной газете" (10 мая, э 26, стр. 6).
     Печатается по автографу ИРЛИ.
     В рукописи идет после абзаца  "Через  двенадцать  дней  я  был  уже  на
берегах Сены..."; в наст. томе на стр. 257 вместо "Мнения"  Беспристрастного
Наблюдателя (стр. 257-260).

     Адресат письма "Курляндского барона"  -  Ю.  Ф.  Самарин,  журналист  и
общественный  деятель  славянофильского  лагеря,  автор   нескольких   книг,
посвященных прибалтийским губерниям России, и в том числе капитального труда
"Окраины  России"  (1868-1871).  Жанр  "письма"  был,  возможно,   подсказан
публиковавшимися на страницах "Дня" в 1864 году письмами самого  Самарина  к
иезуиту Мартынову, из которых составилась его книга "Иезуиты и их  отношение
к России" (М. 1866). Выступая в защиту прибалтийских  народов  от  немецкого
влияния, Самарин,  по  существу,  был  поборником  русификаторской  политики
царского правительства. В связи с его смертью Салтыков писал П. В. Анненкову
в апреле 1876 года: "Чего желал этот человек - от того бы нам,  конечно,  не
поздоровилось. Для меня всегда казалось загадочным, как  это  человек  пишет
антиправительственные брошюры, печатает их и его оставляют  фрондировать  на
покое. Не оттого ли  это,  что  он  на  той  же  почве  стоял,  как  и  само
правительство, и даже, пожалуй, похуже?"