Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин. 
В больнице для умалишенных

              ПРОДОЛЖЕНИЕ. "ДНЕВНИК ПРОВИНЦИАЛА В ПЕТЕРБУРГЕ" {*}

     {*  "Дневник  провинциала  в  Петербурге"  печатался  в  "Отечественных
записках" за 1872 год. (Прим. M. E. Салтыкова-Щедрина.)}

                                    <1>

     Итак, я опамятовался в больнице для умалишенных...
     Когда я проснулся, в окна чуть-чуть брезжил белесоватый свет. В комнате
было холодно, голо и неприютно; против  кровати,  у  противоположной  стены,
стоял диван, покрытый потертою и во многих местах прорванною клеенкой; кроме
него, стояло два-три стула и  круглый  стол.  До  слуха  моего  доходил  шум
голосов и топот беспорядочной беготни, из чего я заключил,  что  пробуждение
больницы находится в полном  разгаре.  Я  бросился  к  двери,  но  она  была
заперта. Напрасно стучал я,  напрасно  потрясал  ручкой  замка  -  никто  из
проходивших мимо не обращал на меня внимания. Наконец, часов  около  девяти,
послышалось повертывание ключа в замке; дверь отворилась, и в комнату  вошел
неизвестный мужчина.
     - Имею честь рекомендоваться: здешний доктор! - сказал он, подавая  мне
руку.
     - Очень рад, но прежде всего позвольте узнать, где я нахожусь?
     - Не считаю нужным скрывать от вас печальную истину:  вы  находитесь  в
больнице для умалишенных.
     Я чувствовал, как кровь хлынула мне в голову и потом  опять  отхлынула.
Это был "конец", тот таинственный "конец", которого я всегда смутно ожидал и
к которому всегда относился с трепетом. Признаюсь, однако ж,  я  никогда  не
представлял его себе в этой форме. Я знал, что "конец" придет, что он придет
не для меня одного, но и для Прокопа, для Дракиных, Хлобыстовских  и  других
всуе чающих движения воды, но почему-то мне представлялось,  что  он  придет
где-нибудь в "закусочном заведении", в Орфеуме, в  Эльдорадо  или  в  другом
каком-нибудь  увеселительном  приюте,  -  то  есть  придет   конец,   вполне
сообразный с характером всего моего прошлого. И вдруг - сумасшедший дом!
     - Стало быть... я сумасшедший? - с ужасом вырвалось у меня. - Да; и  вы
должны знать это. Современная метода лечения такова, что  прежде  всего  сам
больной должен энергически помогать врачу в его усилиях. А  это  может  быть
достигнуто  лишь  в  том  случае,  когда  больной  вполне  сознает,  в   чем
заключается его болезнь, и сам всеми зависящими от него средствами устраняет
то, - что может содействовать ее развитию.
     - Доктор! я не знаю, ни каким образом, ни  по  какому  поводу  я  попал
сюда, но, во всяком случае, считаю долгом протестовать. Я совершенно так  же
мало сознаю себя умственно поврежденным, как и вы себя. Я протестую-с.
     - Да; я знаю, что вы считаете себя здоровым. Я практикую около двадцати
лет и не встречал еще ни одного душевнобольного, который не был бы  убежден,
что он вполне здоров. Это общее правило, из которого  составляют  исключение
только люди, пораженные общею  парализией  мозговых  органов.  Одни  они  не
протестуют, и конечно,  не  протестуют  только  потому,  что  даже  протеста
никакого формулировать не в состоянии.
     - Итак, я сумасшедший!.. Это невероятно, но я должен этому верить.  Вы,
психиатр, удостоверяете меня в том... Прекрасно-с.  На  чем  же,  однако,  я
помешан?
     - Я имел только один день,  вчерашний,  для  наблюдений  над  вами.  Вы
находитесь в первом периоде помешательства, и потому более или менее близкое
выздоровление ваше весьма вероятно. К сожалению (это я говорю в скобках), вы
не меланхолик, а маниак. Меланхоликам у нас не житье, а масленица,  маниаков
же, от времени до времени, приходится запирать в отдельное помещение. Что же
касается до предмета вашего помешательства, то это миллион, который будто бы
украден у вас после вашей смерти одним из ваших друзей.
     - Но ведь это же правда, доктор, что мой миллион украден!
     - Разумеется, правда, но правда лишь в том смысле, что в  вас  довольно
твердо сложилось такое убеждение. В сущности, сообразите, однако,  какая  же
это правда! Мы вот стоим здесь и разговариваем, а вы уверяете,  что  у  вас,
после вашей смерти, украли миллион!
     Я широко раскрыл глаза. В самом деле, что я такое сейчас  сказал?  Ведь
я, так сказать, признал действительность моей смерти! Господи! да неужели же
я и впрямь сумасшедший?
     - Доктор! Я сказал глупость. Но я сознаю это, поверьте мне. Дело в том,
что в последние дни я попался в руки шайки  шалопаев,  которая  целый  месяц
самым постыдным образом издевалась  надо  мной.  Затем  последовало  нервное
расстройство, я видел сон, и...
     - Ну да, ну да. Это всегда так  начинается,  и  я  очень  рад,  что  вы
довольно ясно сознаете причины, которые привели вас к помешательству. Всякое
умопомешательство  имеет  источником  какое-нибудь  очень  сильное   внешнее
впечатление, произведенное на мозг (во сне или  наяву  -  это  безразлично).
Присоедините к  этому  малокровие,  недостаточное  действие  пищеварительных
органов - и в результате непременно получится умопомешательство.
     - Но уверяю вас, доктор...
     - Я верю вам. Я знаю, что вы убеждены в совершенно нормальном состоянии
ваших умственных способностей. Но я желал бы,  для  вашей  пользы,  чтоб  вы
убедились в противном. Ибо, как я уже  сказал,  только  тогда  наше  лечение
может иметь надлежащий успех, когда вы сами  будете  помогать  ему  со  всею
энергией, какая находится в вашем распоряжении.
     - Но скажите, по крайней мере, как я сюда попал?
     - Вас привез квартальный  поручик  Хватов.  Это  прекраснейший  молодой
человек,  вполне  современный,  и  притом  питающий   к   вам   искреннейшую
привязанность.  Он  говорил  мне,  что  тут  случилась  какая-то  неприятная
политическая история, в которую вы, как человек благонамеренный,  посещающий
театр Берга, конечно, не могли бы попасть, если б не подверглись  временному
расстройству умственных способностей.
     - Помилуйте! Какая  же  это  "история"!  Политический  суд...  в  Отель
дю-Нор! Ведь это, наконец, пасквиль! И какое право имеет этот Хватов  совать
свой нос, где его совсем не спрашивают!
     - Как квартальный поручик, господин Хватов имеет право совать свой  нос
всюду. По крайней мере, так выходит по новейшему учению  о  децентрализации,
которую, впрочем,  между  нами  будь  сказано,  многие  у  нас  смешивают  с
централизацией. Но успокойтесь, мой друг! В вашем положении  главное  -  это
избегать даже самомалейших волнений. И надеюсь,  что  вы  сами  постараетесь
усвоить себе эту мысль и не вынудите нас прибегать к  ваннам,  рукавицам,  к
одиночному заключению, одним  словом,  ко  всем  тем  неприятным  средствам,
которые предписываются нам врачебною наукой, в  видах  успокоения  одержимых
недугом, подобным вашему.
     Последние слова доктор произнес с такою любезною улыбкой, что для  меня
сделалось совершенно ясным, что, позволь я себе самое крохотное волненье,  -
рукавицы и одиночное заключение уже готовы к услугам моим.
     - Прекрасно. Это прекрасно. И долго я должен буду  прожить  у  вас  под
страхом рукавиц и одиночного заключения?
     - Не знаю. Тут все будет зависеть от собственных ваших усилий,  от  той
суммы энергии,  которую  вы  лично  употребите,  чтоб  содействовать  своему
выздоровлению. Но могу сказать в утешение, что люди,  находящиеся  в  первом
периоде умопомешательства и строго следующие предписаниям врача, обыкновенно
выздоравливают в течение трех - шести месяцев.
     - И ни копейки дешевле?
     - Примеры более быстрого выздоровления хотя  и  бывают,  но  редко.  Во
всяком случае, термин, который я сейчас назвал, есть средний.
     - Так вы решительно не хотите верить, что я не помешанный?
     - Никаких сомнений в этом смысле не имею.
     - В таком случае объясните мне, по крайней мере,  какой  предстоит  мне
обязательный режим, покуда я нахожусь в этом приятном заведении?
     -  У  нас  три  категории  больных.  Во-первых,   паралитики,   которые
обыкновенно  умирают  очень  скоро  вслед  за  поступлением  в  "заведение".
Во-вторых, хронические, которые никогда или почти  никогда  не  вылечиваются
(здесь есть субъект, который двадцать лет сряду находится в одном и  том  же
положении). Наконец, в-третьих, одержимые острым  помешательством,  которые,
будучи захвачены вовремя,  почти  всегда  вылечиваются  и  к  числу  которых
принадлежите и вы. Больные первых двух категорий пользуются полною свободой,
не выходя лишь из пределов регламента заведения.  Что  касается  до  больных
третьей категории, то они осуждены на безусловное спокойствие, и потому все,
что может возмутить это последнее, абсолютно воспрещается. Вы, например,  не
имеете права ни читать, ни писать, ни иметь ни с кем  сношений,  кроме  лиц,
принадлежащих к заведению. Затем, в 7 часов утра вставание, в  8  -  чай,  в
11-завтрак, в 2 - обед, в 7 - вечерний чай и в 9 - спать. В  промежутках  вы
можете  знакомиться  с  вашими  товарищами  по  заключению,  можете   делать
гимнастику, играть в шахматы, в карты, на биллиарде и прочее.
     - Вы, кажется, сказали: ни читать, ни писать?
     - Это запрещено в особенности строго.
     - Доктор! вы меня без ножа режете! Я только что дал слово  моему  другу
Прелестнову написать для  его  газеты  статью:  "Десять  лет  счастливейшего
пристанодержательства". Что скажет  Менандр,  если  я  завтра,  ко  дню  его
тезоименитства, не доставлю ее!
     - Успокойтесь. В настоящее  время  господин  Прелестнов,  подобно  вам,
находится в "заведении". Вы увидитесь с ним, и я беру на себя сообщить ему о
том  крике  истинной  горести,  который  вырвался  из  вашей   груди   ввиду
невозможности исполнить принятое вами обязательство.
     - Вы говорите, что Прелестнов... о боже!  Но  "Старейшая  Всероссийская
Пенкоснимательница"! Но наши юные,  еще  столь  нетвердо  стоящие  на  ногах
земские учреждения! Но наши гласные  суды!  Что  будет  со  всем  этим!  Кто
разберет  по  косточкам  иск  игуменьи  Митрофании  с  наследниками   скопца
Солодовникова? Кто скажет: с одной стороны, игуменья  Митрофания  не  права,
хотя, с другой стороны, она несомненно права? Кто  к  сему  присовокупит:  с
одной стороны, суду предстояло  определить,  хотя,  с  другой  стороны,  ему
ничего определить не. предстояло?
     -  К  счастью  для  него,  господин  Прелестнов  принадлежит  к   числу
"хронических", а потому "Старейшая Всероссийская Пенкоснимательница"  ничего
не  потеряет  от  постигшего  его  несчастия.  Как  "хронический",  господин
Прелестнов может и читать и писать, сколько ему угодно, а  следовательно,  и
редактировать какую угодно газету. Не далее как вчера я читал его  передовую
статью, где он доказывает, как глубоко заблуждаются те, которые  утверждают,
будто дважды  два  равняются  стеариновой  свечке.  И  право,  для  человека
умственно   поврежденного,    логика    господина    Прелестнова    довольно
удовлетворительна. По крайней мере,  он  гораздо  последовательнее,  нежели,
например, господин Нескладин в статье "О девяносто шести истинах  (по  числу
золотников в фунте), которые должен иметь в виду искусный адвокат  в  каждом
защищаемом им  деле".  Кстати:  вы,  конечно,  не  знаете,  что  и  господин
Нескладин находится в нашем заведении?
     - Боже! и Нескладин! Но после этого, вероятно, и Неуважай-Корыто?!
     - Очень может быть. Но покамест он  находится  еще  на  свободе.  Есть,
однако ж, повод думать, что ваше предчувствие сбудется скоро, потому  что  в
настоящее время он пишет статью: "Какую роль в русской литературе  играл  бы
воронежский литератор  Де-Пуле,  если  б  он  писал  в  начале  царствования
императора  Александра  Благословенного?"  Я  слышал,  что  наш   знаменитый
историограф,  господин   Богданович,   доставил   ему   громаднейший   запас
любопытнейших материалов для разъяснения этого вопроса.
     - Ради бога, доктор! Нельзя ли отвратить  его  от  этой  работы!  Пусть
лучше доказывает  неподлинность  романса:  "Не  уезжай,  голубчик  мой!"  Но
Де-Пуле! Ведь это такой сюжет! такой сюжет! Тут и здоровый человек...
     - Судьбы божий неисповедимы, - сентенциозно отвечает доктор. - Бог дает
разум, бог же и отнимает его. Не будем вмешиваться в пути провидения.
      Мы оба на минуту поникли головами, как бы подавленные
мыслью о неисповедимости путей, которыми провидение, в
своей благости, считает нужным вести нас.
     - Но Прелестнов... какой же предмет его помешательства? -  снова  начал
я.
     - Он помешался на сусликах, "как известно, приносящих  такой  громадный
вред нашим молодым, еще неустановившимся учреждениям". Вы знаете, что  он  и
прежде охотно помещал в своей газете  статьи  о  подвигах  сусликов,  и  вот
теперь оказывается, что публицистика эта не прошла для него  без  наказания.
Чувствительность его возрастает каждодневно,  и  мне  стоит  больших  усилий
уверить его, что суслики далеко не все съели и  что  стараниями  юного,  еще
нетвердо стоящего на ногах земства от их хищности спасены неистощимые запасы
хлеба в зерне и муке, которые могут быть вывезены за границу  без  опасения,
что внутренние рынки когда-нибудь оскудеют лебедой.
     - Вот и я всегда ему говорил, что не оскудеют. Не правда  ли?  ведь  не
оскудеют? Ведь не останемся мы без лебеды?
     -  Не  останемся  никогда.  По  крайней  мере,  это  искреннейшее   мое
убеждение.
     - Бедный Менандр! Ну, а Нескладин - давно он здесь?
     - Недели две. До вчерашнего дня помешательство его было двухпредметное.
Во-первых, он был убежден, что во всяком деле  имеется  не  одна  истина,  а
столько, сколько в фунте золотников. Во-вторых, он слышал анекдот о какой-то
просвирне, которая и невинность сохранила,  и  капитал  приобрела,  и  хочет
доискаться, какое она употребила для этого средство. Но со вчерашнего дня  к
этому прибавился третий пункт: он ропщет на игуменью Митрофанию,  зачем  она
не пригласила его в защитники по делу с наследниками скопца Солодовникова.
     - И могу я их видеть?
     - В  настоящую  минуту  нет,  потому  что  оба  уехали  (разумеется,  в
сопровождении сторожа). Прелестнов отправился в редакцию, а Нескладин в суд,
где у него назначена на сегодня какая-то защита.
     - Странно! Помешан, а защищает дела!
     - Да; но у них такой устав. Требуются  нравственные  гарантии,  да  еще
чтоб курс юридических наук был пройден, а насчет умственных гарантий  ничего
не  упомянуто.  Так  что  окончившая  курс  юридических  наук  и  ни  в  чем
предосудительном не замеченная лошадь может действовать совершенно свободно,
ежели клиент вверяет ей свои интересы.
     - Так вы меня решительно отсюда не выпустите?
     - Решительно. До тех пор, пока вы совершенно не выздоровеете. Ни  слова
больше об этом.
     - Слушайте! Это интрига Прокопа!
     - Опять Прокопа?
     - Ну да, Прокопа!.. вот того самого, который украл мои деньги!
     Доктор грустно покачал головой.
     - И вы хотите уверить меня, что не помешаны!
     - Доктор! вы правы! Это черт знает что такое. Прокоп... деньги... житье
в Петербурге... Скажите, а  был  такой  случай,  что  одного  купца  сыновья
напоили пьяным и поместили в вашу больницу?
     - Жертвы недоразумений могут случиться  везде.  Провидение,  мой  друг,
даже науку не гарантировало  от  заблуждений!  -  сентенциозно  ответил  мне
доктор, поднимая глаза к небу, как человек, твердо уповающий, что  всеблагое
провидение и впредь не оставит науку без заблуждений.
     - И вы надевали на этого купца рукавицы?
     - Я делал то, что предписывает наука. Наука, милостивый государь, - это
такая вещь, которая не знает компромиссов. Так, по крайней  мере,  учит  нас
ваш друг, господин Прелестнов. Наука, - говорил он мне не далее как вчера, -
это храм, в котором во всеоружии стоит Неуважай-Корыто и долбит молебны! Но,
впрочем, довольно об этом. Покуда больные прогуливаются в саду, не хотите ли
осмотреть заведение? Кстати, я ознакомил бы вас и с нашими порядками.
     Мы обошли довольно  длинный  ряд  небольших  комнат.  В  каждой  стояла
кровать, а в некоторых по три и по четыре. В последних  помещались  больные,
платящие minimum за свое содержание. В стороне находилось несколько довольно
обширных зал, служащих сборными пунктами для больных;  здесь  была  устроена
гимнастика и стоял биллиард.
     - У нас больные пользуются полной свободой, - сказал мне доктор, -  они
могут оставаться в своих номерах, могут посещать друг  друга,  собираться  в
общих залах и т. д. Иногда между больными затеваются драки,  но  это  бывает
довольно редко, и мы их тотчас же разнимаем.
     - Драки! но ведь это ужасно!
     - Успокойтесь, мой друг. Наши больные все равно что малолетные. Чувство
оскорбления им недоступно! Они так же легко мирятся, как и ссорятся.
     - Позвольте! Больные, то есть помешанные, -  это  так.  Для  помешанных
съесть плюху или две - действительно ничего не составляет.  Но  ежели  между
больными, по недоразумению, очутится здоровый человек... вот, например,  как
я...
     - А! вы все о  том  же...  Итак,  продолжаю.  Наши  больные  пользуются
известными правами. Они имеют право играть в карты,  гулять  в  определенные
часы в саду, носить какую угодно  одежду  (хотя  бы  даже  военную),  кушать
подаваемый им обед и  прочее.  В  этом  отношении  у  нас  допускаются  даже
прихоти. Но,  кроме  прав,  у  больных  имеются  еще  обязанности,  из  коих
главнейшая заключается в том, чтобы не роптать  на  порядки,  которые  здесь
приняты. Всякое нарушение в  этом  смысле  сопровождается  ванною,  кожаными
рукавицами и одиночным заключением.
     - Ах! это ужасно! Есть-то, есть-то, по крайней мере, дают ли у вас?
     - Пища у нас дается здоровая и достаточная. Вот, кстати, мы и до  кухни
дошли. Повар! что у нас нынче готовлено к обеду?
     - Суп протоньер-с, корюшка-с, пирожное шпанские ветры-с.
     - Шпанские ветры? Я целого гуся, доктор, могу  съесть,  а  вы  меня  на
шпанских ветрах держать будете! Ужели это достаточная пища!
     - Повторяю: пища у нас дается здоровая и достаточная. Если  б  вы  были
"хронический", я позволил бы вам, разумеется на ваш  счет,  заказать  и  еще
одно-два  блюда.  Но  вы  "острый".  Острым   в   нашем   заведении,   сверх
установленной  пищи,  предлагаются:  свежий  воздух,  достаточный  моцион  и
здоровый, укрепляющий сон. Затем, по окончательном излечении,  каждый  имеет
право отправиться к Дюссо и спросить там, что ему угодно. Но не раньше,  как
по окончании лечения!
     - По крайней мере, позвольте  узнать,  когда  можно  надеяться  на  это
"окончательное излечение"? Вот,  например,  я.  Я  не  понимаю  даже,  каким
образом я здесь очутился. Кто в этом деле судья?
     - Я, - ответил он с такою уверенностью, что меня подрал по коже  мороз.
- Конечно, вас будут свидетельствовать в губернском правлении,  но  так  как
данных, на основании которых можно было  бы  вывести  правильное  заключение
насчет нормальности или ненормальности ваших умственных способностей, еще не
имеется, то хотя бы вы и протестовали, вас все-таки  оставят  на  испытании.
Затем, вас месяца через  два  вновь  освидетельствуют  и  вновь  оставят  на
испытании. И так далее. Тот  купец,  о  котором  вы  меня  спрашивали,  тоже
протестовал, даже очень-очень протестовал, но это не  помешало  ему  полгода
пробыть в нашей больнице. Вообще, прежде всего, в вашем выздоровлении должен
убедиться я. Покуда я не убедился, у меня в руках будет всегда очень хорошее
оружие против вас - это  журнал  ежедневных  наблюдений  над  вами,  который
составляю я и опровергнуть который вы, как  человек,  считающийся  умственно
поврежденным, не в силах. Всякий больной убежден, что он здоров,  но  журнал
ежедневных наблюдений говорит противное. Поэтому я советовал бы  вам  вполне
положиться на меня. Если же вы не последуете этому совету, то едва ли  можно
даже приблизительно предсказать, как скоро господин Дюссо будет иметь  честь
сервировать вам  languettes  de  boeuf,  sauce  tomates...  {бычьи  языки  в
томатном соусе...}
     - Доктор! Я вижу перед собой двери ада!
     - Отнюдь. Мы просто стоим  перед  дверьми  номера  первого,  в  котором
помещается мой лучший пациент, господин штабс-ротмистр Поцелуев.
     - Ба! Поцелуев! не пензенский ли? не сын  ли  корнета  Петра  Ивановича
Поцелуева?
     - Он пензенский, и, вероятно, сын того Поцелуева, которого  вы  знаете,
потому что его зовут Иваном Петровичем.
     - Ваня! да ведь это мой троюродный племянник! Неужели и он сошел с ума?
     - Да,  он  хронический.  Помешательство  его  самое  разнообразное,  но
главных мотивов три. Во-первых, он полагает, что ему, не  в  пример  другим,
одному в целой армии дозволено носить выпускные воротнички;  во-вторых,  что
он венгерский гонвед и  был  командирован  графом  Бейстом  в  Мадрид,  чтоб
оттеснить господина Марфори и заменить его в милостях экс-королевы Изабеллы,
и в-третьих, что ему разрешено устроить международный цирк. Остальные пункты
помешательства, как, например, убеждение, что королева Изабелла подает своим
подданным пример грациозного исполнения качучи, или еще, что он вынужден был
выехать с своим цирком из Ташкента, потому что  его  кобылам  начали  делать
слишком выгодные предложения, -  все  это  не  больше  как  детали,  которые
вертятся около трех главных пунктов. Вообще, это очень добрый малый, который
вполне сохранил идеалы своей прошлой жизни, разумеется, преувеличив их.  Ба!
да вот, кажется, и он сам возвращается с прогулки.
     Действительно, в эту минуту, внизу лестницы,  послышалось  пение  моего
племянника. Сначала он пел общекавалерийский  романс  "La  donna  e  mobile"
{"Сердце красавицы склонно к измене".}, но вдруг бросил его и запел:

                               A Provins
                               Trou-la-la...

     - Mon oncle! {Дядюшка!} - заревел он, увидев меня.
     - Ну вот, и прекрасно. Charme de vous voir en pays de connaissance {рад
видеть вас в обществе родственника.}, -  сказал  доктор.  -  Мсье  Поцелуев!
расскажите-ка вашему дядюшке, как вы ездили с поручением в Мадрид.
     - Ah! mais c'est tout une histoire! {Ах! это целая история!}
     - Ну да. Расскажите. Au revoir, messieurs! {До свидания, господа!}
     Сказав это, доктор удалился, оставив меня лицом к лицу с Ваней.

                                   -----

     Передо мной стоял высокий, ширококостный, но худой и бледный  юноша,  в
котором я с трудом узнал прежнего, столь памятного мне  Ваню  Поцелуева.  Не
более как полтора года тому назад я видел его - и какая с тех пор  произошла
разительная перемена! Тогда это был настоящий  пензенский  коренник,  белый,
румяный, выпеченный, с жирною,  местами  собравшеюся  в  складки  грудью,  с
трепещущими от внутреннего ликования ляжками, с заплывшими глазами, имевшими
исключительное назначение представлять  собой  орган  зрения,  с  лицом,  на
котором, казалось, было написано: был, есть и всегда пребуду в здравом уме и
твердой памяти. Вне пределов службы у него было только четыре претензии:  1)
чтобы, при сгибании у локтя руки, мышцы  верхней  ее  половины  образовывали
совершенно круглое и твердое, как железо, ядро; 2) чтобы за кулисами театров
Буфф и Берга все кокотки понимали его как образованного  молодого  человека;
3)  чтобы  татары  всех  ресторанов,  не  беспокоя  его  расспросами,  прямо
сервировали ему тот самый menu, который он имел обыкновение в  данное  время
употреблять, и 4) чтобы не  манкировать  ни  одного  представления  в  цирке
Гинне. Ко всему  прочему  он  был  равнодушен  и  даже  не  добивался  чести
называться "консерватором",  к  чему  в  настоящее  время  стремится  всякая
сколько-нибудь благовоспитанная лошадь. Он просто "жил" или, лучше  сказать,
не возбранял, чтоб жизненная сила в нем действовала...
     Таким, по крайней мере, он представлялся нам, его  родным,  видевшим  в
нем гордость и  утешение  рода  Поцелуевых.  Мы  знали  в  нем  телеса  ("не
уколупнешь!" - невольно думал всякий из нас, взирая на него),  но  не  знали
души и вряд ли даже подозревали ее существование. И вот теперь  оказывается,
что мы ошибались, что и у него, где-то далеко за кокардою, помещалась  душа,
а в этой душе потихоньку копошилась тоненькая-тоненькая  струйка  того,  что
известно под именем сознательности. И он имел  свои  идеалы,  и  он  мечтал.
Мечтал об экс-королеве Изабелле, а может быть, и об экс-императрице Евгении.
Мечтал о кобыле "Одалиске" и жеребце  "Шамиле".  Мечтал  о  том,  что  когда
скончается дядя, корнет Поцелуев-второй (этот дядя  без  ума  любил  Ваню  и
назначил ему все свое сердобское имение), то он сейчас же обратит полученное
наследство в деньги и выстроит на царицыном лугу обширнейший в мире цирк,  в
котором, в  виде  крохотных  приделов,  будут  помещаться  все  прочие  ныне
существующие цирки. При неважности этих мечтаний, он мог бы прожить  с  ними
всю жизнь, оставаясь в здравом уме и твердой памяти,  и  никакое  губернское
правление, конечно, не уличило бы его в противном. Но наступило время реформ
и разом доконало этот мощный  организм,  вызвав  наружу  всю  чушь,  которая
дотоле таилась на дне души. Успехи, сделанные войсками всех стран и во  всех
родах оружия, усовершенствования в форме воинской одежды, уяснение  значения
воинской корпорации и ее отношений к массе так называемых pekins {штафирок.}
- все это не могло не вызвать  Ваню  к  деятельности,  не  взбудоражить  его
умственных сил. Но так как силы эти были сами по себе не велики и сверх того
были  заблаговременно  подточены  фантастическими  вожделениями   несомненно
глупого свойства, то результаты умственного пробуждения Вани оказались самые
жалкие. Он разом открыл шлюзы, которыми  дотоле  сдерживались  его  душевные
движения, и, однажды открыв их,  уже  не  мог  воспрепятствовать  свободному
течению той дребедени, которая и прежде в скрытом виде угнетала его.
     И вот теперь Ваня стоял передо мной, неузнаваемый, обновленный. Розы  и
лилии исчезли с его щек; грудь  впала;  ляжки  не  трепещут;  голос  получил
резкие, болезненно-звенящие  тоны;  глаза  беспокойно  вспыхивают,  и  -  о,
удивление! - даже кажутся выразительными.
     - Итак, cher oncle, вы желаете, чтоб я рассказал вам  о  моей  campagne
diplomatique a Madrid? {дипломатической поездке в Мадрид?} Так-с? -  спросил
он меня не без некоторого фатовства, когда мы расположились в его нумере.
     - Да, пожалуйста! Ты знаешь, как меня интересуют  успехи  всего  вашего
семейства!
     -  Eh  bien,  je  vais  vous   satisfaire   {Хорошо,   расскажу.}.   Но
предупреждаю, что у меня очень-очень немного времени. Je suis en affaires ce
matin, voyez-vous {Видите ли, я сегодня утром занят делами.}.  Во-первых,  я
заключаю внутренний  заем;  во-вторых,  мне  предстоит  проездка  в  манеже;
в-третьих,  суд;  в-четвертых,   утренний   визит   к   Одинцову;   в-пятых,
обыкновенная передобеденная прогулка, et cetera, et cetera.  Sapristi!  nous
ne perdons pas notre temps, mon oncle! {и прочее и прочее. Черт  возьми!  мы
не теряем времени, дядюшка!} Успехи  оружия  таковы,  что  мы  буквально  не
успеваем следить за  ними.  Nous  ne  nous  suffisons  plus  {Мы  больше  не
довольствуемся сами собой.}. Все изменилось: рысь, галоп, марш-марш  -  все!
Il  n'y  a  que  la  bete  qui  reste  intacte  {Только   скотина   остается
нетронутой.}.
     - Да, мой друг, реформа - это такая вещь, что ежели раз  она  завелась,
то ничего уж не поделаешь. И рысь, и галоп, и марш-марш - она все  подточит.
Больно, душа моя! Не за себя больно, а за все эти, так сказать, краеугольные
камни! Но, впрочем, что об этом толковать! Рассказывай-ка лучше об себе!
     - Итак, к делу. В одно прекрасное утро  меня  призывает  Бейст  -  vous
savez? ce chenapan de Beist, qui a ecrit ce livre... "Manuel"... "Manuel"...
ah, oui! "Manuel du laquais cosmopolite"... c'est ca! Eh bien,  il  me  fait
venir chez lui, le chenapan, et me dit: mon cher! Vous pouvez nous rendre un
tres grand service, a moi et a Sa Majeste Tres  Dualistique!..  {представьте
себе,   негодяй   Бейст,   который   написал    книгу...    "Руководство"...
"Руководство"... ах, да! "Руководство  космополитического  лакея"...  именно
так! Он вызывает меня к себе, негодяй,  и  говорит:  милый  мой!  Вы  можете
оказать нам большую услугу, мне и его весьма дуалистическому величеству...}
     - Позволь, душа моя! Ты говоришь: Бейст!  Но  какое  же  отношение  мог
иметь Бейст к тебе, штабс-ротмистру русской службы?
     - Во-первых, mon oncle, я прошу  вас  не  прерывать  меня,  потому  что
сейчас должен явиться мой банкир - и тогда n-i  ni  c'est  fini  {кончено.}.
Во-вторых, tenez vous cela pour dit {запомните.}: если я штабс-ротмистр,  то
это нимало не мешает мне быть в то же время венгерским гонведом, французским
зуавом, прусским уланом - que sais-je? - pourvu que je serve la bonne cause!
{чем угодно - лишь бы я  служил  доброму  делу!}  Следовательно,  не  только
Бейст, но и Персиньи, и  Бисмарк,  и  даже  Садык-Паша  -  все  имеют  право
возлагать на меня поручения. J'espere que c'est clair! {Надеюсь, ясно!}
     - Послушай, однако ж! Вот доктор говорит, что это,  так  сказать,  твой
пункт... понимаешь? Не лучше ли было бы тебе воздерживаться от  такого  рода
разговоров?
     - Доктор и мне говорил то же, но я  его  убедил.  Ведь  я,  mon  oncle,
произведен в "хронические"! По-здешнему, это вроде... comme qui dirait: {как
бы сказать.} от инфантерии... да-с!
     - Ну если так, то продолжай!
     - Итак, призывает меня Бейст и говорит: Vous avez un service signale  a
nous rendre, a moi et a Sa Majeste Tres Dualistique. Vous vous rendrez de ce
pas a Madrid et vous tacherez de flanquer une jolie taloche dans le  dos  de
ce gueux de Marfori, qui nous fait des embarras... ah!  mais  des  embarras!
{Вам предстоит оказать нам отменную услугу, мне и его весьма дуалистическому
величеству. Сейчас же отправляйтесь в Мадрид и  постарайтесь  дать  хорошего
тумака в спину плуту Марфори, который строит нам  каверзы...  да  еще  какие
каверзы!} -  Рады  стараться,  ваше  сиятельство!  -  Mon  cher!  вы  должны
проникнуться всею важностью вашей миссии, и потому должны знать всю  истину,
toute la verite, rien que la verite! {всю истину, только истину!} Собственно
говоря, Isabeau -  далеко  не  обольстительна,  но  донесения  наших  тайных
агентов удостоверяют qu'elle a des charmes secrets. C'est toujours une fiche
de consolation, mon brave! {она обладает  скрытыми  прелестями.  Это  всегда
служит утешением, дорогой мой.} - Рады стараться, ваше сиятельство! -  Итак,
поезжайте, и судьба да просветит сердце ваше! Помните старый девиз  Австрии:
tu, felix  Austria,  nube!  {счастливая  Австрия,  вступай  в  браки!}  -  и
действуйте неукоснительно! - Сказав это, он подал мне руку и отпустил. Дядя!
Скажите! что сделали бы вы на моем месте?
     - Разумеется, поехал бы! C'est grave, mon cher,  vois  tu!  c'est  tres
grave! {Это серьезно, мой милый, видишь ли, это очень  серьезно!}  Ведь  это
именно то самое, что  в  наших  газетах  известно  под  именем  "иностранной
политики"?
     - То самое. И я именно так и поступил... Я велел Прокофью  уложить  мои
чемоданы - et v'ian - me voila a Madrid! {раз  -  и  я  в  Мадриде!}  Прежде
всего, comme de raison {само собой разумеется.}, я  спешу  увидеть  Марфори.
Отправляюсь на бой быков - это такой genre {манера.}  у  них:  у  австриаков
развод с церемонией, а у них бой быков - и действительно встречаю  его  там.
Смотрю - ничего особенного! Le museau d'un  perruquier  qui  veut  se  faire
respecter, la poitrine plate, la jambe... sans la moindre expression! {Морда
парикмахера, желающего внушить к себе уважение, грудь плоская,  нога...  без
малейшего  выражения!}  Ну,   думаю:   гонведа,   которого   с   малолетства
откармливали желудями, этим не удивишь! Но что важнее всего, в этот же раз я
увидел и ее...
     - Не хороша?
     - Представьте себе тетеньку Кирьяку  Ивановну,  когда  она  в  домашнем
неглиже от дворовых тальки принимает. Одним  глазом  на  тальку  смотрит,  а
другим косится на выездного лакея Микешку... voila!
     - Надеюсь, однако, ты не дрогнул?
     - Ma foi, je me suis dit {Клянусь, я  сказал  себе.}:  это  моя  первая
дипломатическая кампания; il faut que je m'execute. Je prends mon courage  a
deux mains,  je  viens  chez  le  general  Serrano  et  je  lui  dis:  {надо
покориться. Я набираюсь храбрости, отправляюсь к генералу Серрано  и  говорю
ему.} генерал! так и так, сегодня вечером мне во что бы  то  ни  стало  надо
видеть Isabeau. - Imposible! {Невозможно!} - отвечает Серрано, - Марфори  ни
на минуту от нее не отходит! - Генерал! - возражаю я, - мы братья по оружию,
с тою лишь разницею,  что  вы  служите  незаконному  правительству,  а  я  -
законному. Взгляните на меня: ведь во мне без вершка три аршина!.. Тогда  он
пристально осмотрел меня с головы до ног и сейчас же решился. - Вот вам ключ
от Эскуриала, благородный молодой человек! - сказал он мне, - идите,  я  сам
буду сопровождать вас. И если б вы встретили на  пути  препятствия,  махните
только  из  окна  платком  -  мы   тотчас   же   сделаем   в   вашу   пользу
pronunciamiento... {мятеж...} С этими словами  он  вручает  мне  ключ,  и  я
отправлюсь в свою veranda или locanda - je ne sais plus le quel!  {гостиницу
- не знаю как там.} - ожидать вожделенного часа.
     - Но знаешь ли, душа моя, что ты ведь очень рисковал!
     - A qui le dites-vous, mon oncle! {Кому вы это говорите, дядюшка!} Но я
вспомнил слова maman: Jean! m'a-t-elle dit, si vous voulez  avoir-du  succes
aupres des femmes, vous n'avez qu'a etre entreprenant {Жан! сказала она мне,
если хочешь иметь успех у  женщин,  будь  предприимчивым.}.  И  вот,  в  эту
трудную минуту  я  сказал  себе:  soyons  entreprenant,  saperlotte!  {будем
предприимчивы, черт побери!} В полночь я был уже в полном гонведском мундире
и, подвязав палаш,  шел  по  уединенным  аллеям  Эскуриала.  Сзади  меня,  в
нескольких шагах, как тень, бесшумно следовал Серрано. Теперь я попрошу вас,
mon oncle, представить себе теплую, темную, тихую испанскую ночь!
     - Душа моя! это должно быть волшебно!
     - Волшебно - c'est le mot {вот именно.}. Я иду  по  аллеям  под  сводом
столетних лимонных дерев; впереди ни зги не видать; le bruit de mes pas  est
amorti par le sable; {моих шагов не слышно на песке.} кругом мертвая тишина;
вдали, словно мышь, шуршит в кустах сопровождающий меня генерал Серрано;  во
дворце огни давно  потушены;  воздух  напоен  запахом  апельсинов,  лимонов,
грецких орехов, миндалю... parole d'honneur, on se croirait aux Milioutines!
{честное слово, можно было подумать, что находишься в  Милютиных  рядах!}  Я
спешу, я чувствую, как  дрожит  моя  рука,  повертывающая  в  замке  ключ...
Наконец я отпираю, вхожу...  v'ian!  je  donne  a  plaines  voiles  dans  le
Marfori, en conversation criminel, - le avec la mere  Patrocinia!  Sensation
generale. Le Marfori se trouve mal et commence a crier a tue-tete.  La  mere
Patrocinia tombe evanouie et eteint le cierge qu'elle tenait en main et  qui
eclairait cette scene de crime et de parjure! Je vois  accourir  Isabeau  en
bonnet de nuit; je cours, je  vole  au  devant  d'elle,  en  n'oubliant  pas
toutefois de faire ressortir les avantages de mon uniforme... {раз! я застаю
Марфори в преступном разговоре с  матерью  Патрочинией!  Всеобщая  сенсация.
Марфори становится  дурно,  и  он  начинает  кричать  во  всю  глотку.  Мать
Патрочиния падает в обморок, свеча, которую она держала  в  руке  и  которая
освещала эту сцену преступления и  вероломства,  тухнет.  Я  вижу  Изабеллу,
прибежавшую в ночном чепчике; я бегу, я лечу ей навстречу,  не  забывая  при
этом воспользоваться преимуществами моего мундира...}
     - Какое, однако, трудное и сложное положение!
     - C'est ce que je me suis dit {Так я  и  сказал  самому  себе.}.  Но  я
решился выйти из него с честью.  Я  остановился  перед  нею  и  голосом,  не
допускающим возражений, произнес: Madame!  des  raison  de  haute  politique
exigent que le Marfori me cede la  place.  C'est  triste,  mais  c'est  vrai
{Сударыня! соображения высокой политики требуют, чтобы Марфори  уступил  мне
свое место.  Это  печально,  но  так  нужно!}.  На  минуту,  она,  казалось,
задумалась,  но  скоро  я  мог  уже  убедиться,  что  взор   ее   постепенно
приковывается к моему мундиру. Еще мгновение - и поручение  Бейста  было  бы
выполнено! Как вдруг нас оглушает целый  залп  ружейных  выстрелов.  Isabeau
бледнеет и восклицает: это проказы изменника Серрано!  Marfori  se  retrouve
mal; la mere Patrocinia qui venait de rallumer son cierge, le laisse  tomber
a terre {Марфори снова дурно; мать Патрочиния, которая вновь  зажгла  свечу,
роняет ее на пол.}. Один  я,  с  палашом  в  руках,  жду  разъяснения  этого
беспорядка. В эту минуту входят: Серрано, Прим и Топете. - Madame! - говорит
Прим, - карета готова! - Но  позвольте,  messieurs!  -  вступаюсь  я,  -  по
крайней мере, объясните мне, что такое здесь происходит? - Молодой гонвед! -
отвечает  Серрано,  -  то,  чему  вы  сейчас  были  свидетелем,   называется
по-здешнему _гишпанскою революцией!_
     -  Тс...  следовательно,  ты  был,  так  сказать,  косвенной  причиной,
изменившей лицо Испании?
     - C'est vous qui l'avez dit, mon oncle {Это сказали вы,  дядюшка.}.  Но
представьте себе мое изумление! Начинается суматоха  невообразимая.  Isabeau
укладывается, Марфори, с зеркальцем в руках, фабрит себе усы на  дорогу,  la
mere Patrocinia впопыхах куда-то засунула ящик,  в  котором  была  заключена
египетская тьма... Я один все еще держусь и протестую; je risque meme le nom
du chenapan Beust - eh bien! pas le moindre effet!  L'on  s'en  moque  -  et
voila tout. "Alloz nominos doz popoloz Espagnoloz! Vos povedoz  filadoz!"  -
ce qui en bon francais veut dire: au nom du  peuple  espagnol!  Vous  pouvez
filer! - s'explique enfin Topete en accentuant sur les oz. Alors je me  dis:
ah bas! si c'est au nom du peuple espagnol - c'est autre chose!  Filons!  je
n'ai rien a objecter! Et v'ian! me voila derechef a Vienne, faisant le  pied
de grue dans l'antichambre du  comte  Beust!  {я  рискую  даже  назвать  имя
негодяя Бейста - и что же? ни малейшего эффекта! Посмеиваются над этим  -  и
все тут! "Во имя испанского народа!", что на добром французском языке должно
означать: во имя испанского народа! Вы можете убираться! -  говорит  наконец
Топете, налегая на oz. Тут я говорю себе: ну, если во имя испанского  народа
- это другое дело! Уберемся! не возражаю! И вот я снова в Вене, дожидаюсь  в
приемной графа Бейста!}
     - Ну, Бейст-то, я думаю, пожурил-таки тебя!
     -  Совсем  напротив.  Принял  с  распростертыми  объятиями.   A   votre
insu,сказал он мне, - vous avez fait une revolution, et pour le moment c'est
tout ce qu'il nous faut! la candidature  Hohenzollern  va  faire  le  reste!
Jeune homme! Vous pouvez aller paitre  a  Penza!  {Сами  того  не  зная,  вы
совершили революцию, а в настоящее время это все, что нам нужно! Кандидатура
Гогенцоллерна сделает остальное!  Молодой  человек!  Вы  можете  отправиться
пастись в Пензу!}
     - Ну, а награды-то все-таки не дали?
     - Награду, mon oncle, я получил уже здесь. Как только я явился  сюда  с
письмом от Бейста, так меня сейчас же произвели в "хронические"!
     Сказав это, Ваня вдруг поник головой. Возбужденное состояние, в котором
он находился  во  время  рассказа  об  испанской  дипломатической  кампании,
внезапно оставило его, и он впал в полнейшую прострацию. Он беспрестанно тер
себе лоб, как бы отгоняя  несносную  головную  боль,  боязливо  дул  по  обе
стороны на плечи и бормотал:
     - Le titre d'aliene chronique - c'est presque l'equivalent du titre  de
grand d'Espagne! Ah! C'est un bien grand fardeau a porter, mon oncle! {Титул
хронического сумасшедшего - это почти равно титулу  испанского  гранда!  Ах!
Очень тяжело носить такое бремя, дядюшка!}
     Целый час он просидел в креслах с закрытыми глазами. Спал ли он  в  это
время или только мечтал - я не могу  сказать  определительно.  Но  ежели  он
спал,  я  уверен,  что  во  сне  ему  представлялся  rendez-vous  Марфори  и
Патрочинии, потому, что на  губах  его,  по  временам,  скользила  блаженная
улыбка. Я смотрел на него и припоминал мой недавний разговор с доктором. Да,
сумасшествие есть не что иное, как продолжение обыденной человеческой  жизни
или, лучше сказать, это полнейшее ее откровение. Человек вовсе не  сходит  с
ума в буквальном значении этого слова и ни на йоту не делается глупее против
того, чем он был в здоровом состоянии. Вся разница между здоровым  человеком
и помешанным заключается в том, что первый полагает известную границу  между
идеалами и действительностью, а второй никакого различия в  этом  смысле  не
признает. Идеалы гурьбой вторгаются в действительную жизнь и  перемешиваются
с ее обыденными отправлениями, но это не новые, только родившиеся идеалы,  а
те же самые, которые  человек  лелеял  и  в  здоровом  состоянии  и  которые
составляли  лучшую,  заветную  часть  его  существования.  Человек  внезапно
обнаруживается  весь,  является  на  суд  публики,  снабженный  бесчисленным
множеством комментариев, формулирование которых,  при  обыкновенном  порядке
вещей, потребовало бы от постороннего наблюдателя большого труда и далеко не
ординарной проницательности. Вот он! вот та таинственная подоплека,  которая
некогда повергала в недоумение! Вот почему он тогда-то поступил так-то, а  в
другом случае так-то, и вот почему мы, удивлявшиеся кажущейся беспричинности
этих поступков, оказывались лишь недальнозоркими и непроницательными. Теперь
- все это ясно как день: он сам, в живом и художественном образе, представил
нам непререкаемое объяснение всего своего прошлого, всех тех невозможностей,
которые нередко поселяли в нас изумление, смешанное с испугом.
     На первый взгляд,  сближение  между  Ваней  и  экс-королевой  Изабеллой
кажется фантастичным, но это кажется только до тех пор, покуда мы  не  знаем
идеалов, которыми он питался тогда, когда и он сам,  и  все  окружающие  его
считали его в полном обладании умственных сил. У  каждого  человека  имеются
свои  идеалы,  но  в  то  время,  как  один,  сообразно  с  своей  жизненной
обстановкой, мечтает о вечном движении, другой  -  о  бесконечно  великом  и
бесконечно малом, третий - о судьбах, ожидающих  человечество  в  отдаленном
будущем и т. д. Ваня (тоже сообразно с _своей_ жизненной обстановкой) мечтал
об идеальной посадке на коне, об идеальных формах лошади и о  том  идеальном
житье, когда, по щучьему веленью,  по  моему  хотенью,  к  услугам  человека
является все, о чем тоскует его  сердце,  то  есть  рысаки,  карты,  вино  и
женщины. Этот мечтательный мир, в который уносилась фантазия Вани, сперва на
сон грядущий, а потом и в другие свободные от обычных занятий  часы,  явился
не  произвольно,  а  имел  корни   в   действительности,   в   наклонностях,
первоначально  данных  воспитанием  и  потом  консолидированных   дальнейшею
обстановкой жизни. Вся разница в том, что в реальной жизни  факты  принимали
простую, несложную форму, а в жизни идеальной  они  подвергались  более  или
менее запутанным комбинациям. В этом смысле Изабелла всегда составляла  одну
из  главных  реальных  основ  существования  Вани,  и   приключения,   вроде
марфориевских, были тут как нельзя больше у места. Будь я сторонником теории
прирожденных идей, я сказал бы, что такова была прирожденная идея  Вани;  но
даже  и  не  будучи  последователем  этой  теории,  я  считаю  себя   вправе
утверждать,  что  представление  о  марфориевских  подвигах  есть   наиболее
свойственное той обстановке и тому кругу условных понятий, среди которых  он
вращался. Бедный Ваня! быть может,  еще  не  имея  о  Марфори  ни  малейшего
понятия, он уже во всех деталях уяснил  себе  неотразимую  привлекательность
марфориевского промысла. Быть может,  что  он  уже  вопрошал  с  этою  целью
прошедшее,  настоящее  и  будущее,  что  он  мысленно  перебывал  поочередно
фаворитом Семирамиды, Клеопатры,  Мессалины,  королевы  Помаре  и  проч.?  И
вдруг, в то самое время, когда вся эта махинация была у него в полном  ходу,
- ему попадаются "Тайны мадридского двора", из которых  он  убеждается,  что
секретная основа его жизни уже осуществлена. И  кем  осуществлена!  каким-то
проходимцем Марфори, у которого даже "посадки" порядочной нет, у которого  -
срам сказать! - грудь совсем не похожа на колесо, а ляжка скорее  напоминает
le bras de la vieille comtesse Romanzoff {руку старой графини  Романцовой.},
нежели     ляжку     настоящего,     сколько-нибудь     уважающего      себя
мужчины-производителя!
     Через час в двери номера осторожно  постучались.  Заслышав  этот  стук,
Ваня мгновенно  вскочил,  и  к  нему  столь  же  внезапно  возвратилась  его
бодрость, как внезапно же, час тому назад, произошел упадок сил.
     - Mon oncle! vous m'excuserez si je ne m'occupe plus  de  vous!  Parole
d'honneur, je suis  en  affaires!  {Дядюшка!  извините,  я  больше  не  могу
развлекать вас! Честное слово, у меня дела!} Я должен сегодня во что  бы  то
ни стало покончить с внутренним займом! - обратился он ко мне, -  деньги  до
зарезу нужны, а пензенские корнеты и не думают высылать! Aussi,  je  conclue
un emprunt a la maniere austriaque: {Поэтому я заключаю заем по-австрийски.}
живо, и с надеждой не заплатить! Mais vous allez  voir  cela  vous-meme,  si
rien ne vous presse de me quitter! {Но вы сами увидите это, если не  спешите
меня покинуть!} Эй, жид! полезай!
     На этот возглас вошел прекраснейший  и  честнейший  еврей,  по  фамилии
Гольденшвейн, который,  как  я  после  узнал,  тоже  содержался  в  больнице
умалишенных и был помешан на возрождении еврейской нации.  Возрождение  это,
по мнению его, могло осуществиться лишь  тогда:  1)  когда  евреи  прекратят
печатание объявлений о  распродаже  настоящих  голландских  и  билефельдских
полотен;  2)  когда  они  перестанут  взимать  так  называемые   "жидовские"
проценты, и 3) когда, захватив в свои руки все банкирские операции, сняв  на
аренду  все  кабаки,  овладев   всеми   железнодорожными   предприятиями   и
окончательно  опутав  мужика,  они  докажут  изумленному  миру,  что   может
совершить  скромная  нация,  которая  находит  небезвыгодным  считать   себя
угнетенною {Здесь  я  должен  оговориться.  В  одном  из  органов  еврейской
журналистики достопочтенный т. Хволос напечатал письмо  к  г.  Некрасову,  в
котором: 1) убеждает его оградить угнетенную еврейскую нацию от  неприличных
выходок  автора  "Дневника  провинциала  в  Петербурге",  и  2)  высказывает
догадку, что автор этих выходок, судя по "развязности приемов и тона",  есть
не кто иной, как Щедрин. Упрек этот несказанно огорчил меня.  Я  так  высоко
ценил литературную деятельность г. Хволоса, что даже  был  убежден,  что  ни
одно объявление о распродаже полотен не принадлежит перу его. И вот  этот-то
высокочтимый  деятель  обвиняет  меня  в  "развязности",  то  есть  в  таком
качестве, к которому я сам  всегда  относился  неодобрительно!  Оказывается,
однако ж, что г. Хволос, бросая в меня своим  обвинением,  сам  поступает  с
развязностью поистине прискорбною. Оказывается, что он, читая "Дневник",  не
понял самого главного: что я  веду  "Дневник"  от  третьего  лица,  которого
мнения суть выражение мнений толпы, а отнюдь не моих личных. Быть может,  г.
Хволос думает, что я  и  у  поручика  Хватова  ночевал,  и  в  международном
статистическом конгрессе (в гостинице Шухардина) участвовал, и был  судим  в
Отель дю-Нор по обвинению в политическом преступлении? Если это так, то  мне
остается только уверить его, что ничего подобного со мною не случилось и что
все описываемое в "Дневнике" относится  исключительно  к  тому  вымышленному
лицу, от имени которого он ведется.  Затем,  я  могу  дать  г.  Хволосу  еще
следующий полезный совет: прежде  нежели  обвинять  другого  в  развязности,
нужно самому быть как можно менее развязным и ни в каком случае не выступать
с обвинениями, не выяснив себе наперед их предмета. Н. Щедрин.}.
     При входе ростовщика Ваня подмигнул мне одним глазом,  как  бы  говоря:
vous allez voir si je suis expeditif! {сейчас увидите, ловок ли я!}
     - Ну, Брошка (уменьшительное от Иерухима)! вексельная бумага при тебе?
     Гольденшвейн только воздел руками в ответ, как бы  безмолвно  протестуя
против самого предположения об отсутствии в его кармане вексельной бумаги.
     - Пятьдесят?
     - О вей мир! сорок! Как мозно пятдесят! И  бумазка  пятдесят  рублей  -
нехоросая, фальсивая бумазка!
     - Вот, mon oncle, судите сами! можно ли поступать с ними иначе,  как  a
la maniere austriaque! {по-австрийски!} Я  ему  в  пятьдесят  тысяч  вексель
пишу, а он из пятидесяти рублей десять отжилить хочет!
     - Ваня! но это безумство! дать вексель в пятьдесят тысяч и получить  за
него сорок рублей! Mais vous compromettez ainsi la fortune, qu'en qualite du
dernier des Potzeloueif, vous  devez  transmettre  a  vos  enfants!  {Но  вы
компрометируете таким  образом  состояние,  которое  в  качестве  последнего
Поцелуева должны передать своим детям!} Остановись, душа моя!
     - Не беспокойтесь, mon oncle! Он знает que c'est ma maniere d'emprunter
{это моя манера занимать деньги.}. Я ему уж полтора миллиона  таким  образом
должен. Ну, черт с тобой, жид! Давай деньги!
     - А деньги зе в конторе! Иван Карлыц зе их отобрал! Ваня  позвонил;  на
зов явился сторож.
     - Mon oncle! Это тот самый курьер,  который  ломал  со  мною  походы  в
Мадрид! Прокофьев! помнишь, как мы с тобой из Гишпании улепетывали?
     - Точно так, ваше превосходительство!
     - А что, небось, брат, струсил,  как  из  ружьев-то  настоящим  манером
попаливать начали?
     - Точно так, ваше превосходительство!
     - А я так не струсил. Ну, хорошо; беги теперь к Карлу Иванычу  и  скажи
ему, чтоб  списал  сорок  рублей  со  счета  Брошки  и  записал  в  мой!  Et
maintenant, l'affaire est baclee! Je suis plus riche de quarante roubles, et
le juif est plus pauvre de la  meme  somme  -  la  est  tout  le  secret  de
l'operation! {А теперь дело сделано! Я стал богаче на сорок рублей, а  еврей
беднее на такую же сумму - в этом весь секрет операции!} -  продолжал  Ваня,
обращаясь ко мне.
     Затем он  взял  из  рук  почтенного  еврея  лист  вексельной  бумаги  и
совершенно  отчетливо  написал:  "Я,  нижеподписавшийся,  обязуюсь  уплатить
христопродавцу Брошке, или кому он прикажет, пятьдесят тысяч рублей,  сроком
от  нижеписанного  числа,   когда   мне   то   заблагорассудится.   Fait   a
St.-Petersbourg, ce 19 Janvier {Составлено в С.-Петербурге, 19  января.},  в
год от разорения Иерусалима 50001. К сему заемному письму  Aliene  chronique
Jean de Potzeloueff {Хронический сумасшедший Иван Поцелуев.} руку приложил".
     - Ce n'est pas plus long  que  ca!  {Вот  и  все!}  -  сказал  он  мне,
показывая вексель.
     - Ну, а теперь, Брошка, - брысь! Бери  вексель  в  зубы,  и  чтоб  духу
твоего не  пахло!  Ainsi,  vous  connaissez  le  secret  de  mes  operations
financieres, mon oncle! {Теперь вы знаете секрет моих  финансовых  операций,
дядюшка!} - продолжал он, когда еврей вышел, - que voulez vous!  Nous  tous,
tant que nous sommes, nous ne faisons pas autrement! {что поделаешь! Мы все,
сколько нас ни есть, только так и поступаем!} Не дают,  подлецы,  на  других
условиях! Да ведь и я тоже не промах. Да-с, любезный Брошка, тут  еще  будет
судоговорение! Вы заметили, mon oncle,  какую  я  штуку  выкинул!  "Обязуюсь
заплатить, когда мне то заблагорассудится!" Ха-ха! Когда  заблагорассудится!
Да-с, тут еще будет... су-до-го-во-ре-ние! - И  он  так  блаженно  улыбался,
говоря это, что мне невольно пришло на мысль: Ваня! о, если б ты всегда  был
помешан!
     - Однако мне уж время проездку делать! надеюсь, mon oncle,  что  вы  не
откажетесь присутствовать при этом?
     Мы прошли в большую залу, где была устроена гимнастика. Больные отчасти
прогуливались в саду, а отчасти разбрелись по нумерам, и  потому  зала  была
пуста. Только один субъект, в куртке, в рейтузах,  в  кавалерийской  фуражке
без козырька и в грязновато-белых замшевых перчатках на руках,  прохаживался
взад и вперед по комнате, заложивши одну руку за спину. Это был  меланхолик,
юнкер Потапенко, добровольно принявший на себя роль ординарца при  Ване.  Он
ожидал нас и при нашем появлении вытянулся и сделал рукою под козырек.
     - Тесноват немного у нас манеж, - сказал мне Ваня, указывая на залу,  -
серьезная проездка просто  немыслима,  а  между  тем  требуют,  чтоб  солдат
исполнял почти все то, что исполняется в цирке. Оттого-то все и идет  у  нас
так себе, clopin-clopant {кое-как.}. Благих намерений пропасть, а исполнение
- швах. Просто жалость смотреть на лошадей, как они путаются. On ne veut pas
comprendre que la bete doit avoir de l'espace devant elle! {Не хотят понять,
что лошадям нужно пространство!} Грустно. Людей у нас нет, mon oncle!  таких
людей, которые могли бы понять! А впрочем, что же тут толковать! ведь  мы  с
вами людей не сделаем! Позвольте-ка мне лучше  рекомендовать  моего  коня  -
жеребец Исполнительный! А-с? каков круп?!
     Он указал рукой на деревянную, обшитую кожей  и  утвержденную  на  двух
треножниках кобылу, служившую для каких-то гимнастических целей. Но он очень
серьезно принимал ее за настоящего коня, потому что потрепал ее рукою и даже
слазил посмотреть, что у нее под брюхом.
     - У лошади, mon oncle, голова должна быть  сухая,  нога  как  стальная,
круп круглый, широкий, как печь, c'est  l'essentiel!  {это  самое  главное!}
Лошадь, которая имеет круп остроконечный...
     Но  вдруг  речь  его  порвалась,  и  лицо,   дышавшее   приветливостью,
потемнело. Он молча  поманил  указательным  пальцем  несчастного  Потапенко,
который ни жив ни мертв, словно неслышный зефир, подлетел к нему -  и  замер
на месте, держа руки по швам.
     - Это видишь? -  с  неизреченной  непреклонностью  во  взоре  и  голосе
спросил Ваня, указывая на какую-то неизмеримо малую величину, темневшуюся  в
виде пятнышка под воображаемым хвостом, - опять хвост не подмыт?
     Потапенко, не переменяя положения, скосил глаза в указываемую сторону и
проговорил:
     - Виноват, ваше превосходительство! Вчера выпивши был!
     - Пятнадцать! - твердо произнес Ваня, отпуская манием  руки  Потапенку,
который, сделав направо кругом, зашагал к окошку и там опять замер  руки  по
швам. - Ну вот хоть бы это! - продолжал Ваня, обращаясь ко мне,  -  телесные
наказания уничтожены - mais au nom de  Dieu!  est-ce  que  cela  a  le  sens
commun! {но ради  бога!  есть  ли  в  этом  здравый  смысл!}  Где  гарантии,
спрашиваю я вас! Могу ли я отвечать за красоту фронта, если  я  не  вооружен
достаточными для того средствами! Исполнима ли подобная реформа! -  нет,  не
исполнима! И вот почему никто и не исполняет ее! Это все  равно  что  вот  с
новыми судами: исполнимы ли решения новых судов?  -  Нет,  не  исполнимы,  а
потому никто и не исполняет их! Суд там себе как хочешь оправдывай, но  если
нельзя этого выполнить - в результате все-таки... фюить! Or, je vous demande
un peu {Так скажите на милость.}, для чего же писать законы, коль  скоро  их
не исполнять?!
     Ваня проговорил все это так резонно, что мне просто  казалось,  что  он
рассказывает сущность передовой статьи, только что вычитанной им в одной  из
современных либеральных русских газет.
     С последним словом он молодцом вскочил на деревянную кобылу, стегнул ее
хлыстом и разом осадил. В продолжение получаса он проделывал передо мной  на
этом подобии лошади все, что, в нормальном состоянии, мог  бы  проделать  на
настоящей, живой лошади. Подбоченившись  одной  рукой,  он  делал  вид,  что
другою держит поводья, и затем привскакивал  на  галопе,  слегка  трясся  на
рысях, наклонно и как бы устремляясь всем корпусом вперед,  держал  себя  на
марш-марше и проч., так что в конце концов совсем измучился  и  вспотел.  Но
это не мешало ему ни на минуту не прекращать бессвязной болтовни, из которой
я узнал его предположения об устройстве международного  цирка,  насчет  чего
меня, впрочем, уже предупреждал доктор.
     - Вы знаете, mon oncle, - говорил он,  -  что  мне  разрешено  устроить
здесь в Петербурге международный цирк. После международного  статистического
конгресса это будет второй  опыт  в  том  же  роде.  Ca  sera  grandiose  et
fantastique  en  meme  temps  {Это  будет  грандиозно   и   вместе   с   тем
фантастично.}, все мое  сердобское  имение  пойдет  туда.  Ah!  nous  allons
joliment festoyer, je  vous  en  reponds!  {Ах!  мы  прекрасно  отпразднуем,
ручаюсь за это!} Представьте себе громаднейшее здание в длину и ширину всего
царицынского луга - вот мой цирк. Над зданием, вместо  потолка,  хрустальный
свод; по  бокам  и  углам,  в  виде  приделов,  теряющихся  в  неизмеримости
пространства,   найдут   себе   место   частные   цирки    всех    возможных
национальностей; посередине  будет  расположена  главная,  интернациональная
арена. Все, что можно найти в целом мире en fait de chiens et de chevaux {по
части собак и лошадей.}, - всем этим мы  будем  обладать.  Но,  главное,  мы
будем иметь и то, чего совсем нет нигде, - c'est la le point essentiel  {вот
что существенно.}. При  главной  арене  будет  существовать  целая  комиссия
скрещиваний (comme qui dirait, un ministere  du  progres  {как  бы  сказать,
министерство прогресса.}), которая именно будет  иметь  предметом  выработку
совершенно новых лошадиных и  собачьих  пород  и  мастей.  Nous  aurons  des
chevaux-leopards, des chevaux-hippopotames, des chevaux-rhinoceros. Et si la
science arrive a creer des chevaux-aigles ou des chevaux-requins -  nous  en
aurons   les   premiers   echantillons   {У   нас   будут   лошади-леопарды,
лошади-гиппопотамы,  лошади-носороги.  И  если  наука  дойдет  до   создания
лошадей-орлов и лошадей-акул, - у нас будут их первые образцы.}. У нас будет
свой главный доктор и  свой  адвокат.  Против  главного  цирка,  где  теперь
павловские казармы, мы поместим главное управление, которое будет заведовать
всеми цирками и во главе которого я полагаю поставить Эмму Чинизелли с Эммой
Браатц в должности товарища. Я думал было сделать главноуправляющим генерала
Дитятина, но сообразил, что он не знает даже, что значит  подмыть  у  лошади
хвост. Во всякой губернии будет открыто один или два цирка - ca  sera  toute
une  reforme!  {это  будет  целый  переворот!}   Разумеется,   цирки   будут
открываться  не  вдруг,  а  постепенно,  по  мере  средств,  которыми  будет
располагать наше казначейство.  Как  быть!  судьба  всех  реформ  такова,  и
сибирским губерниям,  быть  может,  совсем  придется  остаться  без  цирков!
Посещение цирков будет обязательное, mais aussi nos  cirques  fonctionneront
jour et nuit {но в то же время наши цирки будут работать день и  ночь.}.  Мы
обязываемся  иметь  лучших  гимнастов,  лучших  жонглеров,  лучших  канатных
плясунов и, как conditio sine qua  non  {обязательное  условие.},  летающего
человека. Переход через Ниагару на слабо натянутом канате будет  происходить
каждый день. По вечерам будет даваться  экстраординарное  представление  для
избранных, в заключение которого имеет  быть  представлена  борьба  слона  с
носорогом. Cela coutera un argent fou {Это будет стоить бешеных денег.},  но
я надеюсь иметь субсидию. Que diable, l'etat peut bien se deranger pour  une
entreprise  aussi  grandiose!  {Кой  черт,  может  же  государство   немного
раскошелиться  ради  такого  грандиозного  предприятия!}  Все   открытия   и
усовершенствования в мире лошадей и собак будут усвоены нами немедленно. Mon
oncle! вы не поверите, если вам перечислить все,  что  сделано  в  последнее
время в этой сфере! Нынче лошадь уже сидит на задних  ногах,  но  кто  может
поручиться, что через год или два она не будет ходить на голове - tout comme
un homme! {совершенно как человек!} Вот что мы вправе ожидать от лошади - от
одной только лошади! Et les cochons de lait donc! {Ну а поросята!} Я уверен,
что даже теперь между ними уж скрывается какой-нибудь газетный  фельетонист!
Подумайте,  какие  перспективы!  Теперь  вы  видите  какую-нибудь  гусарскую
кадриль: c'est triste, c'est mesquin, ca n'a  ni  verve,  ni  entrain!  {это
бедно, жалко, в этом нет ни жара, ни увлечения!} Тогда -  вы  увидите  целые
массы, целые сражения! Какая школа!  сколько  примеров  доблести!  Гусарские
кадрили - parlez-moi de ca! Nous vous servirons  des  amazones!  mille,  dix
mille, cent mille paires de hanches a la fois! - quel coup d'oeil!  Et  nous
aurons des cabinets particuliers, s'il vous plait. Mon oncle! vous qui  etes
un vieux libertin {да что толковать!  Мы  угостим  вас  амазонками!  тысячу,
десять тысяч, сто тысяч пар ляжек разом! - какое зрелище! А у  нас  будут  и
отдельные кабинеты, если вам угодно. Вы ведь старый распутник, дядюшка!} (не
говорите! знаю я, как вы в  Проплеванной  {Название  деревни  (см.  "Дневник
провинциала в Петербурге"). (Прим. M. E.  Салтыкова-Щедрина.)}  целые  полки
амазонок  формировали!)  -  вы  знаете,  что  в  этом  отношении   Петербург
находится, так сказать, в  младенчестве.  Мы  все  это  разом  двинем.  Tout
s'enchaine et se lie dans  mon  systeme,  voyez-vous  {Как  видите,  в  моей
системе все пригнано друг к другу.}. За особенную  плату  я  покажу  Венеру,
выходящую из морской пены, - на днях я даже подписываю  по  этому  случаю  с
Корой Пирль контракт. Ah bah! Je suis patriote, mon oncle! {Да-с! Я патриот,
дядюшка!} Я сказал себе: мы ездим в Париж, мы тратим там деньги - для  чего!
Не лучше ли будет, если мы устроим все это  у  себя  и  будем  тратить  наши
деньги дома?! Mais n'est-ce pas, mon oncle? {}
     Выпустивши этот поток речей, он ловко  соскочил  с  лошади,  сплюнул  в
сторону, как подобает усталому кавалеристу,  и  с  благосклоннейшею  улыбкой
продолжал:
     - Я в этом отношении даже дальше иду. Я так думаю, что  если  б  у  нас
были охотники до парламентов, то вместо того чтоб заставлять ездить смотреть
на них за границу,  я  бы  дома  завел  свой  собственный  парламент:  нате!
смотрите! Вы подумайте только, mon oncle,  каких  одна  Пензенская  губерния
корнетов  в  этот  парламент  вышлет!  хоть  сейчас  на  выводку...   parole
d'honneur! {Не правда ли, дядюшка? 8 честное слово!}
     Признаюсь, заслышав слово "парламент",  я  несколько  струсил  и  хотел
замять разговор; но когда Ваня тут же примешал пензенских корнетов, то  идея
эта мне самому так понравилась, что я невольно воскликнул:
     - Ну да... ежели собрать пензенских корнетов в одну кучу... a la  bonne
heure! {в добрый  час!}  В  этом  смысле...  то  есть  в  смысле  выводки...
парламент... Это был бы даже очень и  очень  важный  шаг  в  истории  нашего
коннозаводства!
     - А какая перспектива для цирка! Предположите хоть по одному корнету  с
уезда - ведь это был  бы  одновременный  наплыв  более  семисот  корнетов...
подумайте-ка, mon oncle, сколько тут дел можно сделать!
     Быть может, он развил бы свою мысль и далее, если б  в  эту  минуту  не
влетел в зал бледный молодой  человек,  в  фантастическом  сюртуке  военного
покроя, который, с необыкновенно озабоченным видом, доложил, что  судьи  уже
собрались и ожидают только Ваню, чтоб открыть заседание.
     - Ну-с, делать нечего, сегодня нам к Одинцову ехать уж  не  приходится.
Но завтра я вас угощаю, mon oncle, - это решено. J'ai un credit illimite! {У
меня неограниченный кредит!} Правда, что я за  каждый  десяток  устриц  пишу
вексель в восемь тысяч рублей, но так как я  принял  за  правило  вообще  по
векселям не платить, то выходит, что завтрак, во  всяком  случае,  обходится
мне несравненно дешевле, нежели какому-нибудь  pekin  {штрафирке.},  который
платит за свой десяток полтора рубля и притом рискует,  что  ему  кто-нибудь
вымажет селедкой лицо.
     - Неужели это случается? Не может быть!
     - Не только может быть,  но  не  может  не  быть.  Самому  мне  еще  не
приходилось никому обмазать рожу селедкой, но ежели я не  делал  этого,  то,
признаюсь, потому только, что раз, знаете, усядешься - лень встать.  Но  как
хотите, а иногда просто гадко смотреть на _него_, mon oncle!  Мы,  например:
мы приходим, садимся и едим - rien de  plus  simple!  {чего  проще!}  Придет
pekin и, во-первых, раз десять заглянет в прейскурант,  во-вторых,  начинает
потирать себе руки и с каким-то идиотским наслаждением взвешивает, одной  ли
селедки ему спросить или побаловаться и кусочком сыру. Je  vous  demande  un
peu, si ce n'est pas revoltant! {Скажите на милость, разве не  возмутительно
ли это!} Ну, многие и не выдерживают, а вследствие этого, конечно, возникают
печальные недоразумения. Но вы сами сейчас все это увидите, потому что  одно
из подобных недоразумений мы будем сейчас судить.
     Нельзя себе представить ничего оригинальнее, как суд сумасшедших. Я  не
скажу, чтоб это был суд навыворот,  или  чтоб  в  приговорах  его  ощущались
перерывы логики, но самое свойство  поводов,  из  которых  возникают  судные
дела, таково, что они нигде в другом месте не  могут  обнаружиться  в  такой
конкретной, обнаженной форме, кроме сумасшедшего дома. Это  будет,  впрочем,
совершенно понятно, если мы признаем, что сумасшествие само по себе есть, по
преимуществу, обнажение тех  идеалов  человека,  которые  он,  в  нормальном
состоянии, не решается выказать, иногда вследствие их детской незрелости,  а
иногда и вследствие того,  что  идеалы  эти  слишком  явно  идут  вразрез  с
понятиями, имеющими ход на рынке. Здорового человека одинаково обуздывает  и
стыдливость, и боязнь прослыть  опасным  мечтателем.  Ваня,  например,  даже
лучшему  приятелю  ни  за  что  не  решился  бы  высказать,  что   мечты   о
марфорйевской карьере составляют всю основу его существования; теперь  -  он
свободно раскрывал эти мечты всем и каждому не только не стыдясь, но даже  с
некоторым пафосом. Точно так же, в здоровом состоянии, Ваня,  хотя  в  душе,
разумеется, вполне оправдывал уместность и  даже  необходимость  обмазывания
селедкой лиц скромно завтракающих pekins, но  в  то  же  время  он  едва  ли
решился бы высказать это во всеуслышание. Теперь - он высказывал эту  теорию
без всякого смущения, и даже изумился бы, если б кому-нибудь  вздумалось  ее
не признавать.
     Суд кончен {Содержание судоговорения будет предметом особенной  статьи,
имеющей войти в настоящий "Дневник". (Прим. M. E. Салтыкова-Щедрина.)}. Бьет
около четырех часов; сумасшедшие устремляются в столовую.
     - Теперь, mon oncle, я совершенно  свободен,  -  говорит  мне  Ваня.  -
Сначала мы обедаем у Дюссо, потом отправляемся в цирк, а затем...
     Он наклоняется к моему уху и шепчет мне несколько слов,  которых  я  не
могу расслышать, но которые его самого приводят в неистовый восторг.
     - Вы только вообразите себе: с усами! - взвизгивает он в заключение.
     Само собою разумеется, все предположенные экскурсии мы сделали тут  же,
в стенах заведения. Но это было  ясно  только  для  одного  меня:  Ваня  был
убежден, что он выполняет  тот  самый  круг,  который  выполнялся  им  и  на
свободе. Обед, поданный нам (мы обедали  в  его  нумере),  был  обыкновенный
больничный, но он, поглощая жиденький "протоньер",  был  совершенно  уверен,
что это soupe a la reine, который нигде так не приготовляется, как у  Дюссо.
За обедом он выпил целую бутылку отвратительного  ревенного  настоя,  наивно
убеждая  меня,  что  это  самый  лучший  коньяк,  подобного   которому,   по
маслянистости и концентрированности, нет в целом Петербурге.
     - Я, по совету докторов, нынче только коньяк пью, - сказал  он  мне,  -
шампанское и даже хереса - все предоставил детям. Бутылка коньяку за  обедом
- вот мой урок и затем, до вечера, _n-i-ni_, c'est fini  {ни-ни,  кончено.}.
Замечено из опыта, что шампанское бьет преимущественно  в  голову,  et  vous
savez, при наших занятиях, c'est la derniere des choses si la tete n'est pas
en ordre {последнее дело, если голова не в порядке.}. Напротив того,  коньяк
прямо ударяет в ноги, и таким образом голова всегда остается свежа.
     - Но мне кажется, что целая бутылка коньяку...
     - C'est trop,  vous  trouvez!  {Вы  находите,  что  это  чересчур!}  Но
поверите ли, мне этого почти недостаточно. Я пробовал, впрочем, доходить  до
двух бутылок, но тут встретился с чрезвычайно любопытным явлением.  Что  для
меня одной бутылки мало - это факт, но важно то, что  когда  я  приступаю  к
второй бутылке, то никогда не  могу  определить  ту  рюмку,  при  которой  я
делаюсь пьян или, лучше сказать, тот  совпадающий  известной  рюмке  момент,
когда коньяк ударяет прямо  в  язык.  Что-то  среднее  между  двенадцатой  и
двадцатой рюмкой. Поэтому я принял себе за  правило,  до  поры  до  времени,
держаться одной  бутылки,  которую  я,  во  всяком  случае,  могу  выпить  с
уверенностью.
     - А знаешь ли, многие в этом случае предпочитают водку...
     - Знаю, mon oncle, и даже не раз думал об этом. Au fond {В  сущности.},
тут нет ничего удивительного, потому  что  водка  имеет  за  себя  многие  и
очень-очень веские преимущества. Во-первых, на меня лично она производит  то
действие, что у меня только уши  потеют.  Во-вторых,  водка  гонит  мокроту,
тогда как коньяк ее сосредоточивает. В-третьих - et c'est l'essentiel {и это
главное.}, -  ее  всякий  может  выпить  втрое  более,  нежели  коньяку,  и,
следовательно, всякий получает возможность и втрое больше убить времени. Mon
oncle! notre plus grande ennemie - c'est cette sacree journee qui n'en finit
pas! {Дядюшка! наш величайший  враг  -  это  проклятый  день,  которому  нет
конца!} A потому водка  в  этом  смысле  неоцененна.  Но  водка  имеет  один
громадный недостаток: ее не принято пить  столько,  чтоб  сделать  из  этого
постоянное времяпрепровождение. Ну, а я, mon oncle,  все-таки  понимаю,  что
сзади меня стоят десятки поколений корнетов,  которые  и  из  глубины  могил
кричат: noblesse oblige! {звание дворянина обязывает!} И вот  почему  я  пью
коньяк.
     - Vous etes un noble enfant, Jean! touchez la!  {Вы  благородное  дитя,
Жан! вашу руку!}
     Мы обнялись и поцеловались. Я очень обрадовался, что  наш  разговор  от
водки незаметно перешел на политическую почву, потому  что,  признаюсь,  мне
было очень любопытно  посондировать  политические  убеждения  Вани.  Что  он
консерватор - в этом я, конечно, не сомневался, но знает ли он сам,  что  он
консерватор, и откуда пришло к нему его консерваторство, то есть  сидело  ли
оно в нем от создания веков или просто пришло, как говорится, с печки -  вот
что особенно сильно интересовало меня и как  родственника  и  как  человека,
лично заинтересованного в успехах русского консерватизма.
     - Я очень рад, мой друг, встретить в тебе это  благородство  чувств,  -
сказал я ему, - оно доказывает, что ты консерватор по убеждению. Не так ли?
     - Mon oncle! - отвечал он мне, - je vous  demande  bien  pardon  {прошу
прощения.}, но мне кажется, что ваш вопрос прежде всего вопрос  праздный.  Я
гонвед - и ничего больше. Если завтра потребуется, чтоб  я  был  зуавом  или
янычаром, - я ничего против этого не имею. C'est la  plus  profonde  de  mes
convictions! {Это глубочайшее из моих убеждений.}  Затем,  я  пью  коньяк  -
c'est encore une conviction {это опять-таки убеждение.}.  Сверх  того,  если
мне скажут: разорви! - я разорву. Si ce n'est pas la une conviction, je vous
en felicite! Mon oncle! tel que vous me voyez {Если это не убеждение, то что
же это такое? Дядюшка! не кто  иной,  как  я...}  -  я  уже  сделал  однажды
гишпанскую революцию. И ежели графу Бейсту, или  князю  Бисмарку,  или  даже
Садык-Паше угодно будет, чтоб я сделал  гишпанскую  революцию  дважды,  -  я
сделаю ее дважды. Все зависит от того,  своевременно  ли  будут  выданы  мне
прогонные  деньги.  Но  ежели  Садык-Паша  скажет:  treve   de   revolution!
{прекратить революцию!} и на этот предмет тоже выдаст прогонные деньги  -  я
пойду и прекращу! Потому что и делать революции, и прекращать  их  -  a  mon
avis, c'est tout un! Voila! {по моему мнению, одно и то же! Так-то!}
     -  Но  ведь  это-то  и  есть  истинный  консерватизм,  душа   моя.   Ты
консерватор, ты глубочайший из консерваторов, только не отдаешь себе в  этом
отчета. Ты, по выражению Фета, никогда не знаешь, что  будешь  петь,  но  не
знаешь именно потому, что твоя песня  всегда  созрела.  Ты  не  рассуждаешь,
потому что чувствуешь, что рассуждение и консерватизм -  это,  как  бы  тебе
сказать...
     - Конечно, если консерватизм состоит в том, чтоб не  рассуждать,  то  я
консерватор. Je suis toujours pour la bonne cause... {Я  всегда  на  стороне
правого дела.} понимаете ли вы меня? Ну, как бы вам это  растолковать?..  Ну
просто я всегда на той стороне, где начальство!
     - Да, но вот ты указал разом три различных начальства: Бейст, Бисмарк и
Садык-Паша. Неужели же для тебя безразлично быть по очереди консерватором  в
пользу каждого из них?
     - Совершенно безразлично, mon oncle!
     - Хорошо. Я знаю,  что  и  такого  рода  консерватизм  существует.  Это
консерватизм "de la bonne cause". Переезжают из страны  в  страну,  в  одной
Дон-Карлосу услуги предлагают, в другой - Франческо, в третьей какому-нибудь
Амураду. Но не чувствуешь ли ты, что таким образом  ты  впадаешь  в  опасный
космополитизм и ставишь себя в ряды странствующих консерваторов, ни в чем не
уступающих странствующим революционерам?
     Ваня посмотрел на меня такими  изумленными  глазами,  как  будто  хотел
сказать: "Космополитизм! это еще что за зверь такой!"
     - Космополитами, мой друг, - поспешил я растолковать ему, -  называются
такие люди, которые несколько равнодушно относятся к своему  отечеству  или,
лучше сказать, недостаточно усердно следят  за  его  границами  по  новейшим
географическим учебникам...
     - La patrie, mon oncle! mais je ne connais que cela! Et vous  m'appelez
cosmopolite! Oh! mon oncle! {Отечество, дядюшка! я только это и  признаю!  А
вы называете меня космополитом! О! дядюшка!}
     - Не огорчайся, душа моя, я не  называю  тебя  космополитом,  я  только
опасаюсь,  чтоб  "la  bonne  cause"  не  увлекла  тебя  дальше,  чем  нужно.
Космополиты - это самые ужасные люди, мой  друг!  Их  девиз:  ubi  bene  ibi
patria {где хорошо, там и отечество.}, или, по-нашему: bene там, где  больше
дают подъемных и прогонных денег.
     - Mais c'est encore tres joli, ca! {Но это опять-таки очень хорошо!}
     - Я и не говорю, что это худо. Я говорю только, что это не все. Иногда,
мой друг, обстоятельства так складываются, что  приходится  выказывать  свою
талантливость и без прогонов. И это именно всего чаще случается, когда  того
требует любовь к отечеству. Понял?
     - Parfaitement. Mais savez-vous, mon oncle, que c'est tout  un  nouveau
monde que vous  me  decouvrez!  {Превосходно.  Но  знаете  ли,  дядюшка,  вы
открываете мне совершенно новый мир!}
     - И вот почему не худо следить  за  географическими  учебниками.  Лучше
будешь знать, что именно предстоит любить. Вчера, например, отечество немцев
кончалось у Страсбурга, а нынче вон оно уж Мец захватило. Ну, и надо  любить
по Мец включительно, а завтра, может быть, и по самый Париж любить придется!
     Ваня задумался; по встряхиваньям его головы я  мог  заключать,  что  он
старается привести там нечто в порядок. Однако это, по-видимому, не  удалось
ему, потому что он как-то странно обрубил наш разговор.
     - Заметьте, однако, mon oncle! - воскликнул он вдруг,  -  вот  я  целую
бутылку напитка выпил - и хоть бы в одном глазе!
     Я понял, что отвлеченные разговоры еще тяжелы для него, и  потому,  как
ни велико было  мое  желание  посондировать  его  насчет  видов  на  будущее
градоначальничество, но я вынужден был отложить  мое  предприятие  до  более
удобного времени. Был уже  седьмой  час  вечера  (следовательно,  до  спанья
оставалось с небольшим два часа), и потому я заторопил его в цирк.
     - Mais oui! mais depechons-nous! {Да! но поспешим!} - всполошился он, -
a qui le  dites-vous!  {кому  вы  это  говорите!}  мне,  который  ни  одного
представления не манкировал! Ah! vous allez voir le  "travail  complique  et
sauts de planiglobe a cheval" par Virginie... exquis! Et quele  fille!  {Ах!
вы увидите сложную работу Виргинии и ее прыжки  сквозь  обруч  на  лошади...
совершенство! А какая девушка!} Масло!
     Мы поспешили в цирк, который оказался в той самой зале, в которой  Ваня
перед  обедом  делал  проездку.  Все  общество  помешанных  было  в   сборе.
Кувыркались, плясали, лазили по лестницам и веревкам, выкрикивали на  разные
голоса и проч. Меня взяла оторопь при виде этого содома, но  на  губах  Вани
все время  играла  блаженнейшая  улыбка.  Он  видел  перед  собой  настоящую
Virginie, настоящую m-lle Aragon и, указывая на  них,  шептал  мне:  quelles
cuisses! ah sapristi! des hanches de deesse! {что за ляжки! ах черт  возьми!
бедра богини!}
     Наконец пробило девять. Сторожа стали гнать больных по нумерам. Я почти
обрадовался этому. Несмотря на праздно проведенный день, я был так  измучен,
что как ни убеждал меня Ваня (настоятельно повторяя: "с усами, mon oncle,  с
усами!") ехать с ним  вместе  туда,  но  я  отказался  наотрез.  Наконец  он
отпустил меня, сказав на прощанье:  -  Eh  bien!  dans  tous  les  cas  vous
connaissez maintenant comment se passe ma journee!  {Ну  что  ж,  во  всяком
случае, вы знаете теперь, как проходит  мой  день!}  Каждый  день  так,  mon
oncle! без перемен!

II   

     Ночью мне все мерещилось: что было бы, если б жизнь моя так устроилась,
что мне приходилось бы проводить ее с глазу на глаз с Ваней? Сумел ли  бы  я
покорить его себе, или же, напротив того, он, непреклонно вводя меня в  круг
своих наклонностей, привычек и вкусов,  успел  бы  окончательно  вышлифовать
меня по своему образу и подобию?
     Как ни больно это для моего самолюбия, но я не могу не  сознаться,  что
последнее из этих предположений едва ли не правдоподобнее.
     Говорят, что высшая цивилизация, высшее  духовное  развитие  порабощают
себе низших представителей цивилизации  и  развития.  В  конце  концов  это,
конечно, так и должно быть, но, покуда придут  эти  "концы  концов",  покуда
будет пройден тот бесконечно длинный промежуток,  который  образуется  между
началом и  концом  сложного  процесса  порабощения,  -  сколько  трагических
перипетий, свидетельствующих  о  совершенно  противном?  Примеров  пропасть:
монголы, гунны и, наконец, в позднейшее время, ташкентцы  и  так  называемые
"помпадуры"...
     В  деле  подчинения  одного  человека  другому  главную  роль   играет,
во-первых, бесповоротность идеалов, во имя которых предпринято подчинение, а
во-вторых, личная энергия, с которою  ведется  процесс  подчинения  и  сумма
которой всегда находится в тесной зависимости от  ясности  и  определенности
идеалов. Какого рода эти идеалы,  выспренние  или  низменные  -  это  вопрос
второстепенный, имеющий значение лишь в немногих  случаях.  Важно  то,  чтоб
человек знал, чего он хочет, и чтоб  он  непреклонно  стремился  к  предмету
своих  вожделений.  Руководствуясь  этим   законом,   англосакс   беспощадно
уничтожает целые племена дикарей-аборигенов, а монгол и гунн сметают с  лица
земли памятники  вековой  цивилизации.  Какой-нибудь  помпадур,  не  имеющий
другого идеала, кроме калечения людей, но зато уяснивший  себе  это  дело  в
совершенстве, в один миг раздробит самого глубокомысленного философа, и  ему
не придет даже на мысль, что если уж признать уместность раздробления голов,
то явлению этому следовало бы произойти совершенно наоборот.  Что  нужды  до
того, как назовет история все эти поступки и действия, - лично  для  каждого
из этих энергических людей совершенно ясным  представляется  лишь  следующий
результат: не их порабощают другие, а они порабощают других.
     Я могу сказать без хвастовства, что уровень моего умственного  развития
несравненно выше, нежели уровень  развития  Вани.  Мне  не  чужды  некоторые
идеалы, о которых Ваня и не слыхивал. Я, например, и собственность  понимаю,
и семейный союз чту, и  в  необходимости  разных  других  союзов  достаточно
убежден. Я знаю, что все это краеугольные камни, и потому сам лично  никогда
не украду, никого не обсчитаю, не вступлю в новый брак при живой жене и  тем
меньше не  сделаюсь  ни  беспочвенным  космополитом,  ни  слишком  почвенным
сепаратистом. Но все эти идеалы  не  настолько  для  меня  неотразимы,  чтоб
составлять такую потребность, без удовлетворения которой мне была  бы  жизнь
не в жизнь. По нужде, я могу понимать и совершенно иные идеалы, и  ежели  не
сочувствовать  им,  то,  по  крайней  мере,  признавать  за  ними  право  на
существование. Вот это-то именно и губит меня. Это понимание  чужих  идеалов
лишает меня той энергии,  которая  возможна  лишь  под  условием  полного  и
безусловного отрицания каких-либо других идеалов, кроме  своих  собственных.
Спросите меня, готов ли я устремиться с мечом в руках на  человека,  который
украл калач, то есть преступил против дорогого мне принципа собственности, -
я усомнюсь. Я охотно буду вести разговор о том, как прекрасно, что на  свете
существует собственность и всякие союзы (чего хочешь, того просишь), но едва
ли пойду утверждать эти принципы с огнем и  мечом,  ибо  чувствую,  что  как
только возьму в руки меч, так сейчас же и спасую.  Растлевающая  мысль,  что
меч никого не убеждает и что даже очень трудно диспутировать с человеком,  у
которого в руках меч, парализует все мои намерения, и я невольно  краснею  и
вкладываю меч в ножны. Вложив в  ножны  меч,  я  начинаю  разговаривать,  и,
покуда слова льются из моих уст целыми потоками, я  совершенно  не  замечаю,
как в моих глазах  совершается  некоторое  чудо.  А  именно:  не  успеваю  я
высказать и десятой доли того, что у меня накопилось на душе (а  на  душе  у
меня целая передовая статья в шесть столбцов), как убеждаюсь,  что  меч,  от
которого я так великодушно отказался, уже очутился в руках моего противника!
И вот, завладевши им, он уже сам  беспощадно  начинает  лупить  им  меня  по
голове, лупить и приговаривать: "Дурак! фалелей! рохля! это тебе за то,  что
ты меня не лупил в то время, когда имел возможность и право лупить!"  Да,  и
"право", ибо никогда право так не подтверждает само себя, как  в  то  время,
когда оно лупит.
     Напротив того, Ваня имеет  идеалы  хотя  скудные,  вроде  марфориевской
карьеры или целодневного пребывания в  фруктовой  лавке  Одинцова,  но  зато
вполне определенные. Это идеалы неотразимые, вне которых он _ничего другого_
не понимает, _ни к чему другому_ не может стремиться.  Эта  исключительность
значительно  помогает  ему.  Потомок  первобытных  пензенских  корнетов,  он
твердой ногой идет по наторенной ими колее, не смущаясь ни изменяющимися  по
сторонам видами, ни даже препятствиями, которые время и непогоды  устраивают
на самой колее. Он не слыхал ни о каких "союзах", и лишь понаслышке знает  о
"собственности", но зато знает меч и Одинцова. Выступив однажды на  брань  с
мечом в руках, он имеет  лишь  одно  ясное  представление:  что  этим  мечом
следует действовать сверху вниз. И если б  кто-нибудь  ему  сказал,  что  не
произойдет особенного ущерба, если меч будет вложен в ножны  прежде,  нежели
"все" враги Одинцова будут  перебиты,  он  прямо  назвал  бы  того  человека
лжецом. Никакой стон его не удивит, никакой резон не вразумит. Он допускает,
конечно, возможность стонов и резонов, но допускает  лишь  как  естественное
последствие одностороннего махания мечом. Когда один разит, то понятно,  что
другой стонет или желает нагрубить, - вот и все. Он даже удивился бы, если б
не услышал стона; он сказал бы: мерзавец!  даже  не  пикнул!  Повторяю:  его
идеалы скудны, низменны, но они срослись с ним, они  составляют  его  вторую
природу, а это-то именно и дает ему ту  жестокую  устойчивость,  которою  он
удивляет мир. И потому, встреться с ним  не  только  я,  слабый  провинциял,
проведший всю свою жизнь под  гнетом  Прокопов,  Дракиных,  Хлобыстовских  и
проч., но и всякий другой, несколько попорченный более человечными идеалами,
он, нимало не задумываясь, или поработит, или, в  случае  сопротивления,  не
оставит камня на камне.
     Представьте  себе,  что  я  заточен  вместе  с  Ваней  в   каком-нибудь
чрезвычайно  маленьком  мире,  где  мы  не  можем  ступить  шагу,  чтоб   не
столкнуться друг с другом и не вызвать друг друга на борьбу. Ясно, что выход
из этого положения может быть один: либо мы сотрем друг друга с лица  земли,
либо сделаемся сиамскими близнецами. Но стереть Ваню с лица земли мне не под
силу: это до такой степени очевидно, что я даже и в мысли не держу подобного
предприятия. Остается, стало быть, сделаться его сиамским близнецом. И  вот,
я покоряюсь этому, но, в то же время, по обычаю всех слабохарактерных людей,
покоряюсь неискренно,  а,  так  сказать,  середка  наполовину.  В  уме  моем
созревает целый план: нельзя ли  как-нибудь  обойти  Ваню,  то  есть  и  ему
кое-что из своих идеалов уступить, да и его заставить тоже кое-что уступить.
План этот так нравится мне, что  я,  не  откладывая  дела  в  длинный  ящик,
начинаю усовещивать и убеждать моего друга, и делаю  это  тем  охотнее,  что
самое умственное его убожество, казалось  бы,  должно  облегчить  выполнение
моей задачи.
     - Ваня! - говорю я ему, - ты хоть бы что-нибудь почитал!
     - А! да! - отвечает он, смотря на меня с какою-то  совершенно  безумною
рассеянностью, - почитать! да! почитать! А вы знаете, mon oncle, что я вчера
с Сережей  Подснежниковым  побился  об  заклад,  что  сразу  десять  коробок
висбаденских слив съем? Одну за другой... понимаете! Разом! sans desemparer!
{не сходя с места} И съел-с!
     - И съел! да?! Vous etes un  noble  coeur,  Jean!  {У  вас  благородное
сердце, Жан!} Но все-таки, душа моя, ты хоть бы легонькое что-нибудь... Взял
бы, например, "Старейшую Российскую  Пенкоснимательницу"...  если  передовые
статьи трудны для тебя - ну, хоть бы фельетонцу попробовал!
     - А! да! вы говорите: "фельетонцу"! Это хорошо... "фельетону"! Да!  да!
да! А какой нам сегодня Одинцов ликер посулил... et bien! je ne vous dis que
ca! {прекрасный, скажу я вам!} Нарочно выписал! Я, признаюсь, давно уж  этот
ликер угадывал! J'ai  eu  comme  un  pressentiment!  {У  меня  было  как  бы
предчувствие!} Давно уж я ему говорил: все у тебя, Одинцов, хорошо;  да  вот
нет этого ликера... ты понимаешь!.. нет этого ликера, который бы... и  разом
и исподволь... понимаешь! И вот, только теперь он  отыскал  именно  то,  что
следует! Mais j'espere que vous etes des notres, mon oncle! {Но  я  надеюсь,
что вы разделите с нами компанию, дядюшка!} Мы пробуем... не правда ли?
     И так далее, то есть  на  все  мои  просьбы  "почитать"  он  непременно
ответит каким-нибудь известием из  мира  овошенных  товаров:  либо  о  вновь
привезенном и дотоле неведанном сыре, либо о балыке, имеющем  совершеннейший
вид янтаря...
     Я не спорю, что и я мог бы покорить Ваню, если б на его  приглашения  с
тою же первобытною непреклонностью  отвечал:  дотоле  не  пойду  с  тобой  в
"закусочную", доколе ты не расскажешь содержания хотя одного фельетона. Но в
том-то и дело, что высшее развитие, которым я так горжусь, поселило  в  моей
душе  бесчисленное  множество  противоречий,  отнимающих   у   меня   всякую
возможность действовать непреклонно. Мне все  как-то  кажется,  что  Ваня  -
человек, и в этом качестве не недоступен убеждению. Что вот я  сегодня,  для
смягчения его, съем сотню устриц, завтра  выпью  залпом  стакан  коньяку,  а
послезавтра и он кое-чем меня порадует: сначала  прочитает  заглавие,  потом
пробежит строчку или две, потом улыбнется (бедный!  ему  так  мало  надобно,
чтоб прийти в веселое настроение духа!), а затем - глядь! - и весь  фельетон
проглотил!
     Но тут-то именно и кроется мое заблужденье. Поцелуевы никогда ни  перед
чем не отступали и никогда никому не уступали.  Ласковое  обхожденье  только
разжигает их упорство. Убедившись, что я, в угоду ему, выпил стакан коньяку,
Ваня помышляет уже о том, как бы заставить меня выпить залпом целую бутылку.
Он делается капризен, начинает предъявлять самые неподходящие требования. Он
раздражается при одном напоминании о необходимости что-нибудь почитать, и  в
своем раздражении  доходит  до  того,  что,  увидев  однажды  в  моих  руках
маленькую тетрадку,  под  названием:  "Полное  собрание  сочинений  Менандра
Прелестнова", бесцеремонно вырывает ее и швыряет в камин (вот  почему  я  до
сих пор не  издал  этих  сочинений,  несмотря  на  еженедельные  приставания
Менандра: издай да издай; но ежели приставания его не прекратятся, я  издам;
это будет для меня тем более легко, что я знаю их наизусть).  Он  преследует
меня, зачем я глотаю устрицы с шабли, а не с портером, зачем я оканчиваю мой
день шампанским, а не fine Champagne, зачем я ем селедку с подливкой,  а  не
"безо всего". Кто знает, не сочинит ли он под конец свою собственную  теорию
сотворения мира  и  не  потребует  ли,  чтоб  я  сделался  солидарен  с  его
миросозерцанием...
     Представьте  себе  такую  картину.  Ваня  с  ногами  лежит  на  грязном
обтрепанном диване, украшающем устричную конуру, и  без  перемежки  мечет  в
меня, сидящего тут же, стрелами своего остроумия.
     - Удивляюсь, -  говорит  он,  -  как  "некоторые  люди"  находят  время
что-нибудь читать.  Я,  например,  никогда  такого  желания  не  испытал.  И
полагаю, что никто не назовет меня за это скотом. Не правда ли,  mon  oncle?
Да-с; полагаю-с. А если б такой откровенный человек нашелся, то я  желал  бы
видеть, с какою бы он вышел отсюда рожею! Mais... n'est-ce pas?  {Не  правда
ли?}
     - Но, душа моя... отчего же, однако, не почитать?!
     - Оттого, повторяю я, что у меня нет для этого времени... est-ce clair?
{ясно?} И я в свое время читал... я прочел  всего  Габорио,  всего  Поль  де
Кока, всего Феваля... que sais-je! {всех не упомнишь!} Но  теперь,  когда  у
меня явились серьезные занятия... je me soucie bien de vos Feval! {очень мне
нужны ваши Февали!} И я надеюсь, что никто не назовет меня за это ни скотом,
ни ослом, ни даже невеждою. Да-с; надеюсь-с.
     - Но послушай же, друг мой...
     - Позвольте, mon oncle,  дайте  мне  кончить.  Возьмем  хотя  следующий
пример. С некоторого времени я совсем никуда не хожу, кроме  "закусочной"  и
цирка. Я даже не обедаю. Я посылаю отсюда в  трактир  за  порцией  котлет  и
съедаю их здесь, в этой комнате. Je ne dis pas  que  ca  soit  tout  a  fait
confortable,  mais...  ca  m'arrange!  {Я  не   говорю,   что   это   вполне
комфортабельно, но... мне это удобно!} Но есть люди - я вижу это!  ah!  j'ai
plus de perspicacite qu'on ne le pense! {я проницательнее, чем думают!} -  у
которых по этому случаю так и вертится на языке слово "шалопай"...  N'est-ce
pas, mon oncle? Конечно... я не знаю... быть может, с точки зрения философии
(Ваня с какою-то неизреченною язвительностью произносит  слово  "философия",
как будто надеется пристыдить им меня)... ну да, с точки зрения философии...
быть может, оно... но клянусь, что как ни  остроумно  слово  "шалопай",  оно
никогда не слетит у этих  людей  с  языка...  Vous  m'entendez,  mon  oncle!
{Понимаете, дядюшка!} - никогда! Ибо в ту минуту, как это  слово  слетает  с
языка, я беру за хвост вот эту самую селедку и обмазываю ею лицо шутника!
     И так далее.
     И эта сцена не единственная. Вводя меня в круг  своего  миросозерцания,
Ваня  каждый  день  угощает  меня  чем-нибудь  в  этом   роде.   С   истинно
англосаксонскою  беспощадностью  он  ставит  меня  на  известную  покатость,
очутившись на которой  я  уже  ни  о  чем  другом  не  могу  мечтать,  кроме
безусловного поддакивания и изумления перед его остроумием, находчивостью  и
проницательностью. Ибо, в противном случае, он, не долго  думая,  возьмет  с
тарелки селедку и обмажет ею мне лицо!
     Такова сила бесповоротности идеалов и таковы  последствия  ее  для  тех
слабохарактерных, которых  сталкивает  судьба  с  людьми,  обладающими  этою
силою.
     Но представьте себе, что Ваня не одиночный  какой-нибудь  экземпляр,  а
представитель целой категории людей,  которая  говорит  и  мыслит  как  один
человек и которая столь же беспощадна в деле махания мечом, как и недоступна
внушениям резонности! Представьте себе,  что  в  это  единомысленное,  почти
замкнутое  общество  попадет,  по  недоразумению  (ведь  попал  же  я,   _по
недоразумению_, в  сумасшедший  дом!),  человек,  который  совершенно  лишен
врожденной идеи, что селедку  надобно  есть  "безо  всего",  что  шампанское
следует предоставить младенцам, а мужам совета приличествует тянуть  коньяк,
fine Champagne и ликеры! Что должно произойти с ним,  какие  муки  предстоит
ему вытерпеть, если он не найдет в себе  достаточной  твердости  духа,  чтоб
сразу взять шапку и бежать куда глаза глядят?  Да  и  тут  еще  вопрос:  как
изловчиться взять шапку, чтоб  этого  не  заметили  и  не  пустили  селедкой
вдогонку? и куда убежать, где бы не настигла ненависть и  месть  этих  новых
Катонов, которые на каждого человека, имеющего на столе календарь, взирают с
мыслью: delenda est Carthago! {Карфаген должен быть разрушен!}
     При одной мысли об этих Катонах мороз подирал меня по коже. Я метался в
постеле, и перед умственным взором моим проходили целые вереницы  людей,  из
которых каждый считал долгом уколоть меня. Я чувствовал все ничтожество этих
уколов, я сознавал всю пошлую безобидность этих уязвлений - но и за всем тем
невыносимо  страдал.  Не  физическая  боль  была  несносна,  а  унизительная
обязанность терпеть. Наконец я, однако ж, спохватился. "Бежать! -  вскрикнул
я вдруг, - да, надо бежать!" Но я уже опоздал.  Все  как-то  странно  кругом
меня  перепуталось  и  переплелось.  Я  слишком  долгое  время  мечтал,  что
как-нибудь да обойдется, да даст бог перемелется, позабудется и т. д., - так
что, когда я очнулся, я увидел себя на самом дне  преисподней.  Передо  мною
уже не один и не два укола, а целый ворох уколов. Я  не  могу  указать,  что
именно у меня болит, но чувствую, что весь организм мой  в  огне.  И  вот  я
напрасно стараюсь прорыться сквозь эти сорные кучи, напрасно  хочу  прорвать
тенета, опутавшие меня. Я затянут, я скомкан, я взят в плен.  Я  вижу?  меня
ждет какое-то бесконечно глупое  мученичество...  Это  раздражает  меня  все
глубже и глубже, так что под конец я даже начинаю чувствовать себя способным
на что-то совершенно нелепое, почти чудовищное...
     Да, думалось мне, как  это  ни  обидно,  но  должно  сознаться,  что  я
способен на такое самопорабощение! Ведь подчинялся же я  Прокопу,  Дракиным,
Хлобыстовским, всем этим  Зенонам  бессознательности,  которые  бесцеремонно
берут человека за шиворот и ведут его куда вздумается! ведь  ходил  же  я  и
упраздненного генерала  хоронить,  и  концессию  высматривать,  не  имея  ни
малейшего позыва ни к тому, ни к другому! Что, если сегодняшняя встреча даст
Ване идею о порабощении меня! Ведь он наверное достигнет этого  или  же  при
первом моем сопротивлении поступит со  мной  так  же  строго,  как  поступил
давешний суд с бедным, забитым сумасшедшим,  который  был  обвинен  -  шутка
сказать! - в "замарании" своего халата!  Происшествие,  послужившее  поводом
для суда, заключалось в следующем: какой-то счастливый наглец забавлялся, во
время обеда, бросанием подсудимому в тарелку обглоданных косточек и  сам  же
принес жалобу, что подсудимый  не  только  не  обуздал  его,  но  совершенно
спокойно перенес нанесенное ему оскорбление. И  что  же!  вместо  того  чтоб
наказать обидчика и вступиться за обиженного, все сословие  умалишенных  его
же обвинило в "замарании халата", то  есть  в  таком  преступлении,  ужаснее
которого устав дома умалишенных ничего не признает!
     Картина этого суда восставала передо мною в малейших подробностях.  Все
помешанные говорили разом, так что ничего нельзя было разобрать. Обвиняемого
ни о чем не спрашивали, а выслушивали только  обвинителей.  По  обыкновению,
явилась целая толпа свидетелей, горевших нетерпением утопить  обвиняемого  в
ложке воды.
     - Признаюсь, я даже удивлен  был!  -  говорил  отставной  штабс-капитан
Тумаков, - ну, сделай он хоть что-нибудь... ну, обругай... смажь, что  ли...
все бы, знаете, благородный  порыв  виден  был!  А  то  -  ничего-с!  Только
обдернулся-с!
     И он был осужден. "Подсудимый! - сказал ему Ваня ясным  и  бесстрастным
голосом, - отныне, вы навсегда  лишены  халата!  В  одном  нижнем  белье  вы
обязываетесь блуждать по свету, и общее презрение будет следовать  по  пятам
вашим!"
     Что, ежели и со мной будет поступлено точно таким же образом!

                                   -----

     Где-то, в дальней комнате, пробило двенадцать, а я  все  еще  не  спал.
Где-то, вблизи, простонал во сне сумасшедший, и опять все смолкло.  Наконец,
однако ж, утомление превозмогло, и я как-то разом забылся.
     Но сон этот был продолжением тех же тревожных снов, которые я испытал в
последнее  время  моего  пребывания  в  Петербурге.   Пьянство,   концессии,
статистический конгресс, политический процесс - все это соединилось вместе в
продолжение каких-нибудь двух, трех месяцев! Недоставало только сумасшедшего
дома, но вот и он.  Ясно,  что  сон  не  мог  дать  мне  ни  успокоения,  ни
освежения, что он должен был служить воспроизведением тревожно  проведенного
дня, воспроизведением, фантастически перемешанным с воспоминаниями молодости
и детства, которые как-то особенно живуче представляются человеку  в  минуты
тревог.
     Мне снится (очевидно, под впечатлением  давешних  рассказов  о  проекте
международного цирка), что я мчусь по царицыну лугу на кобыле-тигрице  (один
из результатов скрещивания, добытых Ваней), мчусь и верхом, и стоя,  и  сидя
боком на крупе у самой репицы... Я перескакиваю  через  ленты  и  обручи,  я
прорываю головой заклеенные бумагой "бочки", являюсь поочередно то "индейцем
с томагауком  в  руках",  то  "матросом,  утопающим  в  волнах  океана",  то
"музыкантом, играющим на  деревенской  свадьбе"...  Проходят  часы,  месяцы,
годы, а я  все  мчусь,  все  переодеваюсь,  все  прорываю  головой  бумажные
бочки... Посредине площади стоит Ваня с бичом в руках и старается достать им
меня по ногам. Из одной ложи строго  сверкают  на  меня  черные  глаза  Эммы
Чинизелли; из другой - одобрительно ласкают голубые  глаза  Эммы  Братц.  О!
гоп! о! гоп! о! гоп! - раздается кругом меня. О! гоп! - восклицаю я и сам  в
каком-то  неистовстве.  Бока  площади  словно   бисером   унизаны   зуавами,
тюркосами, прусскими уланами, венгерскими гусарами, турецкими  башибузуками.
Это ценители и судьи. Каждый из них бесцеремонно что-нибудь замечает; один -
что я задел ногою за обруч; другой - что я дрогнул, когда, стоя одной ногой,
так сказать, на хвосте лошади, другую вытянул в воздухе в уровень с головой;
третий - что я нечисто прорвал бумажную "бочку".
     - У настоящего ездока поджилки должны быть стальные!
     - Смотрите! он даже хвоста у кобылы не подмыл!
     - Таким ездокам следует воду возить, а не  за  "sauts  de  planiglobes"
{прыжки сквозь обруч.} браться!
     И я все это слышу и чувствую, как пронизывает меня взор Эммы Чинизелли,
которая как будто говорит: погоди! вот ужо мы покажем тебе на  конюшне,  как
следует ездить! "На  конюшню!  ведите  его  на  конюшню!"  -  вдруг  несется
откуда-то издалека чей-то знакомый голос, и вслед за  тем  вдруг  встает  из
могилы дедушка Матвей Иваныч, во главе целой вереницы  пензенских  корнетов.
Все они чрезвычайно взволнованы, все кричат: "На  конюшню  его!  он  осрамил
нас! какой это "индеец"! какой это  "матрос,  утопающий  в  волнах  океана"!
пусть издыхает он под бичом!" И я мчусь, мчусь, мчусь, словно  легионы  злых
духов  преследуют  меня...  Обручи,  бочки,  ленты,  гирлянды  -   все   это
смешивается и кружится в моих глазах. И вдруг - пропасть, и я лечу стремглав
вниз вместе с кобылой-тигрицей. Дыхание у  меня  захватывает,  и  я  начинаю
кричать...
     Я вскакиваю и некоторое время сижу на постели с открытыми  глазами.  Но
это не бдение, а продолжение того  же  сна,  в  котором  мгновенный  перерыв
произвел лишь перемену декораций.
     Мне снятся годы ранней юности,  тяжелые  годы,  проведенные  под  сению
"заведения". То было прекраснейшее, образцовое заведение,  в  котором  почти
исключительно воспитывались генеральские, шталмейстерские и  егермейстерские
дети, вполне сознававшие высокое положение, которое занимают в  обществе  их
отцы. Все они, как  две  капли  воды,  были  похожи  на  друга  моего,  Ваню
Поцелуева. Как он, румяные и чистые лицом, как он же, с детства  проникнутые
страстью к телесным упражнениям и не признающие  иного  жизненного  лозунга,
кроме: "разорви!" Как ловко сидели на них "собственные" мундиры и  курточки!
как полны были их несессеры всякого рода  туалетными  принадлежностями!  Как
щедро платили они дядькам!  с  какою  непринужденностью  бросали  деньги  на
пирожки и другие сласти! с какой грацией шаркали ножкой перед  воспитателями
и учителями!
     Среди этой блестящей плеяды  молодых  ташкентцев  я  представлял  собой
какое-то прискорбное темное пятно. Мой отец не был даже  камер-юнкером  и  в
незавидном звании отставного корнета  прозябал  в  каком-то  медвежьем  углу
Вышневолоцкого уезда, сея хлеб на  камени  и  скудно  прокармливаясь  насчет
скудных лепт, вытягиваемых из сотни-другой крепостных крестьян.  У  меня  не
было  ни  _собственного_  мундира,  ни  _собственной_  шинели   с   бобровым
воротником. В казенной куртке, в холодной казенной шинельке, влачил я жалкое
существование, умываясь казенным мылом и  причесываясь  казенною  гребенкою.
Вид  у  меня  был  унылый,  тусклый,  не  выражавший  беспечного  доверия  к
начальству, не обещавший в будущем ничего рыцарского. Я не умел ни  шаркнуть
ножкой, как юноша, в котором сидит уже в зародыше камер-юнкер, ни перелететь
через зал, по вызову начальства, в той  устремленной  позе,  которая  служит
первым признаком детской благовоспитанности и готовности. Я не давал дядькам
на водку и не накупал пирожков. Я ел казенную говядину под красным соусом  и
казенные "суконные" пироги с черникой, от  которых  товарищи  мои  брезгливо
отворачивались, оставляя их на съедение дядькам и сторожам. Первое  время  я
даже оставался по праздникам в "заведении", тоскливо слоняясь по залам его и
предаваясь загадочным думам о товарищах, которые  в  это  время  мчались  на
лихачах по Невскому и приучались в кофейнях пить коньяк.
     Повторяю: я был пятном на светлом фоне общей воспитательной картины,  и
не только я сам, но, по-видимому, и начальство  "заведения"  сознавало  это.
Меня наказывали охотнее, нежели других; меня оставляли без  обеда  с  полным
сознанием достигнуть не мнимого, а действительного лишения. Даже при разборе
так называемых "историй", случавшихся в  "заведении",  меня  ставили  как-то
особняком.  "Сознайтесь,  благородные  молодые  люди!"  -  говорил  директор
товариществу; и затем, когда "благородные молодые люди" не сознавались,  то,
обращаясь ко мне, присовокуплял: "Ну, а тебя нечего и спрашивать!" Если  же,
по временам, воспитатели и относились с сожалением к моей заброшенности,  то
я совершенно ясно читал в этих жалеющих глазах: жаль его, а все-таки было бы
лучше, если б в нашем прекрасном "заведении" не было этого "пятна"!
     Товарищи не чуждались меня, но выказывали полное ко мне  равнодушие.  Я
не имел повода  видеть  в  этом  факте  ни  тени  преднамеренности,  но  для
щекотливого детского чувства это отсутствие преднамеренности даже еще  более
усугубляло обиду. Никто не имел во мне нужды, и потому никому не приходило в
голову, чтобы и я мог в  ком-нибудь  иметь  нужду.  Как-то  само  собой  так
случалось, что я всегда видел себя вне интересов моих  однокашников.  У  них
были общие воспоминания, общая почва для разговоров, не касавшаяся  казенной
сферы заведения; у меня ничего  подобного  не  было,  так  как  подробности,
относящиеся до житья в  Вышневолоцком  уезде,  решительно  никого  не  могли
интересовать. Обнявшись, разгуливали воспитанники попарно  по  аллеям,  ведя
между собой интересную беседу, и когда я пробовал вмешиваться в эту  беседу,
предлагая вопрос о том, будет или не будет  такой-то  учитель,  или  о  том,
правда ли, что эконому велено подать в отставку, - мне хотя и  отвечали,  но
до такой степени безучастно, как будто отгоняли рукой надоедливую муху. Видя
это, я и сам  невольно  сторонился,  вырабатывая  в  себе  чувство  злобы  к
замкнутому  мирку,  который  так  бесцеремонно  смотрел  на  меня,  как   на
прокаженного. Я уединялся гденибудь в углу, с книжкой в руках, и  втихомолку
от воспитателей питал свое воображение нездоровою пищей романов  февалевской
школы.
     Увы! - сказать ли правду? - в  те  годы  детской  незрелости,  когда  я
должен был преимущественно думать об укреплении слабого организма...  я  уже
писал стихи! Я безразлично пародировал и Лермонтова и Бенедиктова; на  манер
первого, скорбел о будущности, ожидавшей наше "пустое и  жалкое  поколение";
на манер второго - писал послания "К Даме, Очаровавшей Меня Своими Глазами".
Смерть Пушкина была еще у всех в свежей памяти, и поэты того  времени  никак
не могли поделить между собою наследства его. Во мне родилась  самонадеянная
мысль, вместе с Тимофеевым и Бернетом, завладеть хоть  одним  клочком  этого
наследства. Чтоб достигнуть этого,  я  писал  стихи,  так  сказать,  запоем,
каждый день задавая себе новую тему и, во что бы то ни стало,  выполняя  ее.
Воспитатели ловили меня в этих занятиях и безжалостно  предавали  поруганию,
прочитывая во всеуслышание произведения моей музы. Товарищи, в свою очередь,
загадочно переглядывались между собой и сначала шепотом, а  потом  громче  и
громче стали называть меня "умником".
     Название  "умник"  далеко  не  пользовалось  почетом   в   "заведении",
отражавшем в себе, "как  в  малой  капле  вод",  настроение  тогдашнего,  не
любившего умников, общества. Начальство преследовало  умников,  воспитанники
смотрели на них  как  на  людей,  занимавшихся  несвойственными  дворянскому
званию занятиями. Именно так взглянули мои товарищи  и  на  меня.  Это  были
простодушные и совершенно неразвитые юноши, которым едва ли  даже  приходило
когда-нибудь на мысль  спросить  себя:  что  такое  ум  и  годен  ли  он  на
какое-нибудь употребление? "Мы не умники! - говорили они,  -  мы  стихов  не
пишем! мы умных книг не читаем!" - и не только не скорбели, но даже  как  бы
гордились таким упрощенным взглядом на деятельность человеческого  ума.  Для
них гораздо интереснее было знать, кто лучше шьет штаны, Маркевич или Брунст
(знаменитые в то время военные портные), нежели спорить  о  том,  кто  лучше
пишет стихи, Подолинский или Бериет. Поэтому известие о том, что в их  среду
затесался умник, произвело на них совершенно то же впечатление, как если  бы
в "заведении", среди воспитанников, вдруг оказался  сын  вольного  художника
или арфиста. Этот было впечатление изумления.
     К сожалению, все это бесило меня и вызывало с моей  стороны  бессильный
протест. Я совершенно серьезно принял кличку "умника"  и,  полный  сознанием
своего умственного  превосходства,  перестал  вытверживать  заданные  уроки,
сделался неряшливым, презирал выправку и грубил воспитателям. На  холодность
товарищей я ответил пренебрежением, которое, однако ж, далеко  не  было  так
искренне, как я хотел это показать. Чтоб уязвить их,  я  написал  басню  под
названием: "Философ и стадо ослов", в которой выставил себя в выгодном свете
"философа", а товарищам предоставил играть роль "ослов". Но даже  и  это  не
тронуло их, а только вызвало с  их  стороны  довольно  безвредные  шутки,  в
которых напоминалось мне, что Тредьяковский был избит Волынским и что он  же
получил от императрицы Анны Ивановны всемилостивейшую  оплеушину  (это  были
единственные сведения о русской литературе, которые  были  в  ходу  в  нашем
"заведении"). Тогда я обиделся не на шутку и, оставив  всякую  сдержанность,
обратился к ним в упор.
     - Я умник, - сказал я, - а вы глупые. Да, глупые!  глупые!  глупые!  Но
вас, глупых, ласкают и балуют, а меня, умного, преследуют и  наказывают!  И.
когда вы, глупые, выйдете из "заведения", то вас сделают  камер-юнкерами,  а
может быть, и  помпадурами,  а  я,  умный,  буду  изнывать  в  это  время  в
регистратуре и облизываться при виде ваших расшитых золотом  фалд!  Скажите,
справедливо ли это?
     Это было с моей стороны и назойливо и  непоследовательно.  Назойливо  -
потому что хотя мои товарищи и не  видели  ничего  дурного  в  глупости,  но
все-таки  не   желали,   чтоб   им   слишком   явно   напоминали   об   ней.
Непоследовательно - потому, что в упреке моем сказывалась зависть  и  тайное
вожделение вышитых золотом фалд, которые я, в качестве "философа", должен бы
был презирать. Поэтому меня сразу осадили, сказав:
     - Вместо того чтоб завидовать и считаться, лучше бы  ты  на  свои  руки
посмотрел! Ведь это срам - всегда все в  чернилах!  Ты  не  забудь,  что  ты
воспитываешься в одном с нами "заведении" и что твой  срам  падает  на  всех
нас! А сапоги-то! Messieurs! посмотрите, какие у него сапоги!  Sapristi!  Ca
devient intolerable! {Черт возьми! Это становится несносным!}
     Выслушивая эти отповеди, я бледнел и дрожал! Увы! как ни  храбрился  я,
как ни хвастался своею изолированностью среди  "глупеньких  мальчиков",  дух
корпорации действовал и на  меня.  Незаметно  въедался  он  в  мою  жизнь  и
подрывал мой напускной стоицизм. Я видел сны,  в  которых  представлял  себя
прекрасным молодым человеком, разъезжающим на лихачах, ликующим с юнкерами в
кофейных  и  расшаркивающимся  с  ловкостью  опытнейшего   камер-юнкера.   Я
прислушивался к рассказам о воскресных подвигах товарищей, и,  к  удивлению,
они уже не казались мне  глупыми,  как  прежде.  В  довершение  метаморфозы,
казенная куртка, казенная шинель, казенное мыло сделались  мне  положительно
нестерпимыми и ненавистными.
     В то время я уже ходил по праздникам к вдовствующей тетеньке  Клеопатре
Аггеевне, которая нанимала квартиру где-то на дворе в Канонерском переулке и
на тысячу рублей в год содержала многочисленное семейство. Я скучал у нее  и
голодал,   но,   возвращаясь   в   "заведение",   представлялся   совершенно
удовлетворенным и беспечно ковырял в  зубах.  При  посредничестве  тетеньки,
всякими правдами и неправдами, я вытянул из Вышневолоцкого  уезда  небольшое
число денег и справил себе  на  них  "собственный"  мундир  и  "собственную"
шинель. Это была уж почти победа. Никогда не вздыхал я так сладко, как в  ту
минуту, когда увидел себя в новой одежде!
     Однако ж это "переодевание" привело меня совсем не к  тем  результатам,
каких я ожидал. Прежде, в казенной, подбитой ветром шинели, с испачканными в
чернилах руками, с взъерошенными волосами, я хотя и не  представлял  образца
изящного молодого кавалера, но был, как говорится, самим  собой.  Теперь,  в
"собственной" шинели, с вымытыми дочиста  руками,  с  головой,  обремененной
помадой, я был похож на мещанина, собравшегося в праздник к обедне. Ничто не
укрылось от проницательности знатоков-товарищей: ни то,  что  на  мундире  у
меня было не семи-, а четырехрублевое сукно, ни то, что на  воротник  шинели
был поставлен не настоящий, а польский бобер, ни то, наконец,  что  все  это
было шито не Маркевичем и даже не Брунстом, а каким-то маленьким  портным  с
Офицерской улицы...
     Но что всего важнее: вступление на путь  франтовства  было  замечено  и
сделалось предметом самых язвительных комментарий. Стало быть, я  совсем  не
"философ", если на  скудные,  вымученные  из  вышневолоцких  мужиков  деньги
поспешил приобрести не хрестоматию Галахова, но шинель с польскими  бобрами!
стало быть, я только прикидывался  умником,  а  в  сущности  был  дрянной  и
завистливый  мальчишка,  втайне  сгоравший  теми  же  самыми   вожделениями,
которыми горели и прочие егермейстерские и шталмейстерские дети! Подметив во
мне эту черту, товарищи решились эксплуатировать ее и сделать из меня  шута.
И я должен сознаться, что эти невежественные дурачки, не знавшие хорошенько,
кто разрубил  гордиев,  узел,  Александр  Македонский  или  князь  Александр
Иванович  Чернышев,  принялись  за  дело  моего  вышучивания  с   тактом   и
талантливостью, которых я даже не подозревал в них.
     Сдержанный смех встретил меня в моем новом наряде. Но я уже  опьянел  и
не понял смысла этого смеха. Я серьезно  вообразил  себя  франтом  и  охотно
дозволил сделать из себя героя  дня.  Мой  мундир  рассматривали  и  хвалили
доброту и атласистость сукна; мой воротник щупали и уверяли, что  его  никак
нельзя отличить от настоящего бобрового; показывали друг другу мое мыло и, в
порыве энтузиазма, зараз измылили весь кусок. Товарищи, наперерыв друг перед
другом,  приглашали  меня  по  воскресеньям  к  себе,   называли   "поэтом",
удивлялись, как до сих пор они не заметили, что  я  лихой  малый,  заставили
меня вместе с ними курить в печку и очень мило смеялись,  когда  я,  выкурив
сряду две папиросы, почувствовал, с непривычки, тошноту.
     В самое короткое время я совершенно очутился в их власти. Я катался  на
чужой счет на лихачах, кутил на чужой счет в кофейных,  курил,  как  капрал,
пил ром, коньяк и играл в карты, без надежды заплатить свой  проигрыш.  Я  с
самым дурацким видом рассуждал о рысаках и о сравнительных достоинствах  той
или другой камелии и при этом лгал и хвастал немилосердно. Я уверял, что  по
воскресеньям выпивал за обедом целую бутылку  шампанского;  что  у  тетеньки
Клеопатры Аггеевны платье шелковое, а шлейф  бархатный;  что  она  фрейлина,
занимает целый дом и платит сто рублей в  месяц  французу-повару.  Не  помню
наверное, но, кажется, я прибавлял, что у ней на содержании два куафера.  Не
сознавая ни слов, ни поступков своих, я приглашал всех к  себе,  то  есть  к
тетеньке, и совершенно бессовестно присовокуплял: si vous venez,  messieurs,
je vous ferai manger d'un certain gigot, dont vous me direz  des  nouvelles!
{если приедете, господа, я угощу  вас  такой  бараниной,  что  вы  ее  долго
помнить будете!} Словом  сказать,  не  будучи  рожден  шалопаем  и  не  имея
никакого права быть таковым, я лез из кожи, чтоб сравняться в этом отношении
с моими товарищами. Это была  уже  столь  явная  дерзость  с  моей  стороны,
которая, конечно, не могла не возмущать их.
     Дети жестоки,  в  особенности  же  те,  которые  начинают  выходить  из
детского возраста и которым, быть может, никогда не суждено вырасти  в  меру
человека. Вводя меня в  свой  круг  и  делая  участником  своих  праздничных
кутежей, товарищи ни на минуту не забывали, что я умник и что  поэтому  меня
следует проучить. В сущности, впрочем, все мое тогдашнее существование  было
непрерывною цепью проучиваний, и только громадное  самомнение  не  позволяло
мне замечать те беспрерывные уколы и  поддразнивания,  которые  преследовали
меня на каждом шагу. Увы! я так искренно желал пленить моих  мучителей,  что
сам первый поверил успеху моих усилий.
     Чтоб отрезвить меня, мало было простых уколов: требовались удары  более
сильные, такие, после которых для меня не оставалось бы ни малейшей лазейки,
чтоб обмануть самого себя. И эти удары не заставили ждать себя.
     В одно из воскресений я был у тетеньки Клеопатры Аггеевны и обедал. Как
сейчас помню: вслед за гороховым супом подали жареного  гуся.  Тетенька,  по
обыкновению, роптала на дороговизну провизии (причем искоса  взглядывала  на
мою тарелку) и жаловалась на папеньку, что он обещал ей и индеек и  уток  и,
вместо того, прислал одних гусей, да и то откормленных дурандой. Я, с  своей
стороны, тоже роптал, потому что, после тонких  обедов  у  товарищей,  гусь,
отзывающийся льняной избоиной, казался мне  кушаньем,  могущим  играть  роль
где-нибудь на постоялом дворе, а никак не в столовой благовоспитанных людей.
И вдруг, среди этих ропотов, в  передней  раздается  гвалт,  звяканье  шпаг,
споры с кухаркой, и через минуту в нашу скромную  столовую  врывается  целая
гурьба веселых молодых людей.
     Мгновенно перед моим умственным  взором  пронеслись  все  мои  недавние
хвастовства.  И  тетенькино  фрейлинство,  и  куаферы,  и  француз-повар,  и
знаменитое "gigot, dont vous me direz des nouvelles" {"баранина, которую  вы
долго помнить будете",}. Тетенька испуганно вращала зрачками,  дети  ревели,
не позволяя обтереть замазанные соусом личики. Я страдал  невыносимо,  но  и
среди страданий меня не оставляла мысль, что на лестнице у нас воняет, что в
передней темно и что, наконец, на столе стоит... гусь!
     - Тетенька! ради Христа... одну бутылку шампанского... одну!  -  сказал
я, не помня сам, что говорю.
     Громовый хохот веселой толпы был ответом на мою мольбу.
     - Madame! ne vous derangez pas! {Сударыня! не беспокойтесь!} - выступил
вперед Simon Накатников, самый глупейший и в то же время  самый  злейший  из
моих преследователей, - mais... Dieu me pardonne! {Но... прости меня, боже!}
- она, кажется, даже не понимает по-французски! Как же ты уверял, душа  моя,
что она фрейлина? Messieurs! regardez-moi cette demoiselle d'honneur, qui  a
tout l'air d'une maquerelle! {Господа! взгляните на  эту  фрейлину,  которая
похожа на сводню!} A! умник (сказав это, он потрепал меня по  носу  пальцем)
так вот как! так у твоей тетеньки бархатный шлейф! так она платит повару сто
рублей в месяц! Madame! Je vous demande pardon, mais  vous  comprenez  bien,
que ce n'est pas pour vos beaux yeux que nous nous trouvons dans ce  taudis:
{Сударыня! Прошу  извинения,  но  вы  сами  понимаете,  что  не  ради  ваших
прекрасных глаз находимся мы в этой конуре.} он сам звал нас; он сказал, что
накормит нас d'un certain  gigot...  ce'tte  blague!  {бараниной...  что  за
бахвальство!} A затем, госпожа фрейлина, наше вам-с!  С  пальцем  девять,  с
огурцом пятнадцать!  -  закончил  он,  пародируя  известную  гостинодворскую
поговорку автора Григорьева и уводя за собой веселую толпу.
     Вечер этого дня я провел как в тумане.  Я  сидел  за  своей  конторкой,
уткнув глаза  в  книгу  и  ничего  не  понимая.  Кругом  меня  шел  шепот  и
сдержанный, наполнявший мое сердце  болезненными  предчувствиями,  смех.  На
этот раз, однако ж, сверх моего ожидания,  дело  обошлось  благополучно.  На
другой день Simon Накатников первый подошел ко мне и подал руку.
     - Мир! - сказал он, - все это немножко глупо вышло, и я первый сознаюсь
в этом. Но согласись, что и ты отчасти виноват. Tu as  ete  presomptueux  et
blagueur, mon ange! {Ты был тщеславен и хвастлив,  мой  ангел!}  Блягировать
можно, но в известных границах, а ты третировал нас, как глупцов! Ты уверял,
что твоя тетенька, cette venerable vieille, qui  a  l'air  d'une  maquerelle
{почтенная старуха, похожая на сводню.}, - шутка сказать, фрейлина! Sais-tu,
que c'est presqu'un crime, ca? {Знаешь ли ты, что это  почти  преступление?}
Потому что ведь фрейлина - это такой пост  (c'est  une  charge  d'etat,  mon
cher,  souvenez-vous  en!  {это  государственная   должность,   мой   милый,
помните!}), о котором  нам  с  тобой  всуе  разговаривать  не  приходится...
N'est-ce pas, cher? {Не правда ли, дорогой?} Ну, а затем,  всетаки  мир!  Не
так ли?
     Увы!  я  не  только  подал  руку,  но  даже  проникся  благоговением  к
великодушию прекрасных молодых людей, которые прощали моему недостоинству. Я
и не подозревал, что у ник уже созрел план более обширный: план окончательно
выжить меня из "заведения".
     В следующее же воскресенье план этот был выполнен. Я не знаю,  как  это
случилось; помню только, что мы кутили  где-то  в  задней  комнате  какой-то
фруктовой лавки и что я, чтобы загладить мое недавнее недостойное поведение,
пил вдвое больше против обыкновенного.  Со  мной  шутили,  меня  поощряли  и
затем,  напоивши  допьяна,  предательски  оставили  одного.  Вечером  я  был
привезен  в  "заведение"  в   сопровождении   квартального   надзирателя   в
бесчувственном положении.
     Через неделю я был в Вышневолоцком уезде,  в  деревне  Проплеванной,  и
выслушивал выговоры раздраженного отца...

                                   -----

     Новые декорации и новый сон.  Происшествия  едва  прожитого  дня  вновь
вытесняют отголоски детства и выступают на первый план. Я вижу давешний суд,
- и подсудимым оказываюсь на этот раз я сам.
     Долгое  время  сдерживали  Ваню  узы  живых   воспоминаний   об   общих
предках-корнетах, но я, так сказать, воочию уже  видел,  как  он  постепенно
эмансипируется от связей родства, как накопляется  и  зреет  в  нем  идея  о
каком-то "долге", как идея эта мало-помалу выясняется и втягивает в себя все
его существо и как, наконец,  он  вступает  в  тот  жизненный  фазис,  когда
человеку постылеет свет и ничего другого не остается,  как  разом  разрубить
гордиев узел и освободить душу от массы  всяческих  стеснений,  накопившихся
вследствие вторжения в жизнь совершенно новых элементов.
     И он сделал это.
     Процесс моего  порабощения  представляет  одну  из  тех  страдальческих
историй, рассказ о которых надрывает сердце человека. В древности  не  знали
усовершенствованных способов вымучивания - это плод современной цивилизации.
В старину самые проницательные люди не шли дальше физических  страданий,  то
есть рубили, жгли,  топили,  и  лишь  тогда,  когда  нужно  было  что-нибудь
доподлинно  вызнать  или   добиться   раскаяния,   прибегали   к   некоторым
утонченностям, то есть: вытягивали жилы, мешали спать, заставляли ходить  по
спицам и т. п. Нынче  даже  самый  глупый  человек  знает,  что  вымучивание
физическое - не больше как шалость в сравнении с вымучиванием  нравственным.
Нынче даже самый сущий осел -  и  тот  норовит  забраться  в  сокровеннейшие
тайники человеческого существования и там порыться своими копытами.
     Утонченность  нравов  породила  наслаждение  вымучиванием,  наслаждение
чрезвычайно сложное и прихотливое и в  то  же  время,  по  свойствам  своим,
доступное  даже  людям  наименее  развитым.  Современный  мучитель  требует,
во-первых,  чтобы  вымучиваемый  субъект   предъявлял   известную   гарантию
чувствительности и,  во-вторых,  чтобы  самый  процесс  вымучивания  был  не
моментален, а занимал более или менее обширный период времени. Древние  ослы
нападали большею частью друг на друга и друг друга  залягивали  всмерть,  но
перед высшими организмами они ощущали страх. Современный осел не  только  не
бросается на своего собрата, но приветствует его веселым мычанием и вступает
с ним в союз именно  в  виду  того  сравнительно  высшего  организма,  перед
которым трепетал его пращур. Этот высший организм самым существованием своим
напоминает ослу об его ушах и, следовательно, оскорбляет  его.  Отмстить  за
оскорбление,  которого  нет  ни  в  намерениях,  ни  в   поступках   мнимого
оскорбителя,вот цель всех усилий осла. Чтоб достичь этой цели, он  действует
и в одиночку, и в союзе с себе подобными, и так как во всех  этих  действиях
нет ни малейшего смысла, то нападение всегда застает свою жертву врасплох и,
следовательно, всегда увенчивается успехом. Процесс порабощения  совершается
с помощью таких нехитрых средств, которые могут вызвать только изумление или
улыбку сожаления. Но эти нехитрые  средства  обманчивы  и  напоминают  собой
басню о комаре, залезшем в нос к льву. Вот и силен лев, а дрянной  комаришко
победил его. Он забрался в укромное место и вызудил-таки из него жизнь...
     В отношении ко мне случилось все точно так, как я угадывал в те  минуты
скорбного бодрствования, которые предшествовали  моим  снам  (зри  выше).  Я
предчувствовал, что Ваня поработит меня, - и он  действительно  поработил  в
самом реальном значении этого слова. Едва я пришел с ним в  соприкосновение,
как   уже   почувствовал   себя    на    самом    дне    того    особенного,
овошенно-циркистского мира, в котором он процветал. Я сопротивлялся, сколько
мог, но самое сопротивление только глубже и глубже увлекало меня вниз.  Если
б я не сопротивлялся, я прямо попал бы куда надлежит  и  наравне  с  другими
чувствовал бы себя гражданином преисподней. Это, во всяком случае,  избавило
бы меня от излишних унижений. Но сопротивление сделало из меня  парию.  Меня
стащили в преисподнюю с некоторыми усилиями, и  когда  наконец  крышка  надо
мной хлопнула, то посадили меня на цепь и стали дразнить.
     Ах! это был  ужаснейший  сон,  который  вдобавок  до  того  походил  на
действительность, что весь мой организм болезненно трепетал под гнетом его!
     Встретившись с Ваней, я добровольно пошел  за  ним  в  "закусочную",  в
которой он состоял в качестве habitue {завсегдатая.}. Там он лег с ногами на
дырявый диван, а я сел напротив него, через стол, на  стуле.  Я  потому  так
живо помню эти подробности, что  именно  с  этого  момента  и  началось  мое
порабощение. Устроившись сам, он начал  убеждать  меня,  что  гораздо  будет
лучше, если и я, оставив стул, лягу с ногами на диване.
     - Mais regardez donc, mon oncle, comme je suis  bien  comme  cela!  {Но
посмотрите  же,  дядюшка,  как  я  хорош!}  -  говорил  он   мне,   принимая
всевозможные позы, то есть держась на локте, перевертываясь на другой бок  и
ложась на спину, - советую и вам, право, советую последовать моему  примеру.
Таким образом, мы оба устроимся очень комфортабельно,  не  будем  женировать
друг друга и поведем разговор по душе. Mais permettez! je vais vous arranger
cela moimeme! {Но позвольте! Я сам вам устрою это!}
     С этими словами он подошел к дивану, стоявшему у противоположной стены,
отодвинул стол и собственноручно меня уложил.
     Я помню, как мне противно было  ложиться  на  эту  мебель,  в  которой,
казалось, не было ни одного непроплеванного места; но, за всем тем,  я  лег.
Мгновенно родившееся чувство гадливости мгновенно же и прошло, уступив место
какому-то нелепому желанию во что бы то ни стало показать себя добрым малым,
даже в ущерб бокам и чистоплотности.
     Затем  мало-помалу  "закусочная"  начала  наполняться  другими  Ванями,
точь-в-точь такими же, как и мой друг. На всех диванах лежали  распростертые
люди;  те  же,  которым  недоставало  диванов,  составляли  кресла  и   тоже
укладывались с ногами. Задымились папиросы, началось  закусыванье,  глотанье
устриц, откупоривание бутылок. Через полчаса в комнате стоял густой  дым,  в
облаках которого едва мерцали газовые рожки и виднелись дебелые тела  Ваней,
снявших с себя сюртуки. А между тем обмен мыслей шел своим чередом.
     - Il n'y a rien d'aussi efficace pour restaurer les  forces,  comme  un
bon petit verre de cognac pris a jeun! Apres une nuit de  bamboche  -  c'est
presque miraculeux! {Нет ничего  столь  действительного  для  восстановления
сил,  как  рюмочка  коньяку  натощак!  После  ночного   кутежа   это   почти
чудотворно!} - ораторствовал один из Ваней в одном углу комнаты.
     - А я  так,  признаюсь,  всему  на  свете  предпочитаю  рюмку  доброго,
забористого абсента! - возражал тут же другой Ваня.
     - Что абсент имеет свои достоинства, и притом очень фундаментальные,  -
этого я  никогда  не  отрицал  и  не  буду  отрицать.  Но  для  того,  чтобы
реставрировать силы, и притом натощак, - je vous demande pardon,  mon  cher,
mais il n'y a que le cognac pour operer ce miracle {прошу прощения, дорогой,
но только коньяк может произвести эте чудо!}. Поэтому у меня  так  заведено:
как только я просыпаюсь - чтобы коньяк был уж на столе! И при этом маленький
кусочек сахару - непррременно!
     - Да, уж если коньяк, то маленький кусочек сахару - это  conditio  sine
qua non! {непременное условие.} И при этом  немножко  цедры...  un  soupcon!
{крошечку!} Но я все-таки утверждаю, что натощак и абсент...  parlez-moi  de
ca! {прекрасно!}
     В другом углу шел спор о кобыле "Джальма", недавно выведенной в цирке.
     - Нет, ты меня извини, это не лошадь! Да ты взгляни на нее!  всмотрись,
ведь у нее зад шилом!
     - Ну, нет! "Шилом" - c'est trop dire! {это слишком!} Что у нее  зад  не
образцовый - это так; но зато ноги! c'est une divinite! {это божество!} Ведь
это сталь, mon cher! ведь тут каждая жилка говорит! Это копыто! эта щетка!
     - Не спорю, копыто настоящее... ну, и нога... Есть огонек, есть игра...
il n'y a rien a dire! {тут ничего не скажешь.} Но зад! этот зад! И притом...
у кобылы? Mais je vous demande un peu si c'est permis! {Скажите на  милость,
допустимо ли это!}
     В третьем углу:
     - Ну, хочешь пари - сто рублей! Хочешь пари, что я сейчас же туда еду -
и за пятьдесят рублей получу!
     - Меньше полутораста - ни-ни!
     - Послушай! кому же ты, наконец,  это  говоришь!  А  я  тебе  повторяю:
хочешь на пари сто рублей! Из них я  пятьдесят  отдаю  по  принадлежности  и
представляю ясные доказательства выигрыша, на остальные пятьдесят -  дюжину!
Подснежников! да уверь же хоть ты наконец этого наивного человека!
     В четвертом углу:
     - Покуда не будет ангажирована Эмма - я в цирк ни ногой! En  voila  une
femme  -  quelle  croupe!  {Вот  женщина  -  какой  круп!}  A  то,  помилуй,
двухголового соловья выписывают! Ну, черта ли мне в нем, спрашиваю я вас!
     - А я так, право, не знаю: как будто только и света в окне,  что  Эмма!
По-моему, Пальмира была лучше... au moins, elle avait des cuisses, celle-la!
{по крайней мере, у ней были такие ляжки!} A то что ж!  круп  да  круп  -  и
ничего больше!
     - Ты потому так говоришь, что ты только  любитель,  а  не  знаток,  mon
cher! Настоящий знаток что ценит в женщине? -  он  ценит  посадку  и  устой!
Главное, чтоб устой был хорош: широкий, крепкий, как вылитый!  А  то  нашел:
"les cuisses"! Ну что такое твоя Пальмира? Разве это  наездница!  разве  это
настоящая наездница?
     - Однако ж и в то время бывали знатоки, которые...
     - Какие тогда были  знатоки?  Настоящий,  заправский  знаток  народился
только теперь, а тогда были amateurs de cuisses {любители ляжек.} - и больше
ничего. Laissez-moi en paix avec vos "cuisses", mon cher!  C'est  pitoyable!
{Оставьте  меня  в  покое  с  вашими  "ляжками",  мой  милый!  Вы   достойны
сожаления!}
     По временам Вани обращались ко мне,  называя  меня  "cher  intrus"  или
"aimable  provincial"   {"милый   пролаза",   "любезный   провинциал",},   я
отшучивался, как мог, лежа  в  дыму,  чувствуя,  как  немеют  мои  бока,  но
совершенно гордый сознанием, что столько добрых малых так добры, что и  меня
включают в число добрых малых...
     Пролежав  таким  образом  до  семи  часов,  я  выпил  множество  рюмок,
наглотался всякого сырья и съел из настоящей пищи только отбивную  котлетку,
принесенную от кухмистера Саламатова, тут же, через двор. Котлетка лежала на
захватанной пальцами, отпотевшей от холоду  тарелке  и  плавала  в  бульоне,
покрытом кружками застывшего жира. При этом я вытирал себе  губы  салфеткой,
которою, наверно, вытиралось не меньше трех-четырех поколений корнетов.
     В семь часов - в цирк.
     Что было в цирке и после цирка - я не помню. Помню только, что я снимал
шубу и опять надевал, потом вновь снимал и вновь надевал...
     На другой день, едва успел  я  ощутить  страстную  потребность  хватить
рюмку коньяку, как уже в двери моего номера стучался "молодец" из лавки и от
имени Вани извещал, что "господа" собрались.
     На третий и на четвертый день то же. На пятый  я  спохватился  и  велел
сказать, что не приду. На столе у меня лежали газеты за четыре дня и  письмо
от Менандра. "Амедей отказался! Я еду в Испанию узнать, что и  как.  Мартос,
Фигверас, -  Кастелляр  -  какое  сцепление!  Вопрос:  что  скажет  Олоцага?
Надеюсь,  что  в  мое  отсутствие  ты  твердо  выскажешься  за   едиУйую   и
нераздельную республику,  если,  впрочем,  не  предпочитаешь  ей  республику
федеральную. Прощай; спешу в Мадрид!
     Амедей отказался! О, превратность судеб! О, тщета величия!  И  все  это
случилось в те четыре дня, которые я провел в закусочной!
     Но всякое явление имеет и худую и хорошую сторону. Жаль Амедея -  слова
нет, но сколько передовых статей можно нашгсать по его поводу - этого  ни  в
сказках сказать, ни пером описать! Таков закон судеб: валится сильный мира -
а бедному человеку, смотришь, что-нибудь да  и  выпало!  Сейчас  же  бегу  к
Мелье, и завтра же, с божьего помощью, настрочу статью. В этой статье  будет
огненными чертами изображено: "с одной стороны, должно сознаться, что  отказ
Амедея был новою неожиданностью в ряду бесчисленных неожиданностей, которыми
изобилует современная история; но с другой стороны,  нельзя  не  признаться,
что ежели взглянуть  на  дело  пристальнее,  то  окажется,  что  отказ  этот
подготовлялся издалека и мог казаться неожиданностью лишь для  тех,  которые
слишком поверхностно смотрят на неизбежный  ход  исторических  событий.  Все
связано в этом мире"...
     Но в ту минуту, как я,  надевая  калоши,  распланировывал  мою  будущую
статью, вошел Ваня. Он был видимо взволнован и даже слегка рассержен.
     - Вы, дядя, может быть, пренебрегаете нашим обществом? -  сухо  спросил
он, глядя на меня в упор. - У вас, может быть, есть более  умные  занятия?..
ведь вы, кажется, ученый, mon oncle... n'est-ce pas? {дядюшка...  не  правда
ли?}
     - Нисколько, мой друг! Я сейчас... я только вот хотел... можно  ли  так
истолковывать  мои  действия!  Кстати:  ты  знаешь,  конечно,   что   Амедей
отказался!
     - Какой еще Амедей! Que me dites-vous la! {Что вы говорите!}
     - Амедей, испанский король, мой друг. Он отказался, и я хочу...
     - То есть,  вы  хотите  сказать,  что  теперь  вас  занимает  Амедей...
Согласитесь, однако ж, что это только отговорка, дядя! И  притом,  отговорка
совсем неловкая, потому что кому же, наконец, не  известно,  что  в  Испании
Isabeau, a совсем не Амедей!
     - Христос с тобой, душа моя! Isabeau давным-давно...
     - Treve de mistiiications, mon oncle! {Бросьте мистификации,  дядюшка!}
Вы не с ребенком говорите. Я спрашиваю вас совершенно серьезное хотите ли вы
провести день с нами, как вчера, и третьего дня? Ежели хотите, то  надевайте
шубу, и идем; ежели же не хотите, те я жду объяснения, что именно заставляет
вас выказывать такое пренебрежение к нам?
     - Но клянусь же, друг мой... право, я с удовольствием. Я  хотел  только
узнать, как это Амедей... после двухлетнего, почти блестящего...
     - En bien, vous nous raconterez tout cela chez  nous  {Хорошо,  вы  нам
расскажете все это у нас.}, в нашей закусочной. Я знаю, что вы "ученый", mon
oncle, и уже рассказал это всем. Послушайте! ведь если Амедей уж отказался -
j'espere que c'est une raison de plus pour ne pas s'en inquieter!  {надеюсь,
это еще одна причина, чтобы не беспокоиться о нем.}
     Затем он пошел вперед, а я последовал за ним.
     В этот день я рассказывал Ваням об Амедее. Что он был  добрый,  что  он
полюбил новое отечество совершенно так, как будто оно  было  старое,  и  что
теперь ему предстоит полюбить старое отечество совершенно так, как будто оно
новое. Потом, я в кратких словах  упомянул  о  Дон-Карлосе,  об  Изабелле  и
матери  ее  Христине,  о   непреоборимо   преданном   Марфори,   о   герцоге
Монпансьерском и в заключение выразил надежду, что гидра будет  подавлена  и
Марфори восторжествует.
     - Ну-с, а теперь ложитесь, mon oncle! Подснежников  уступает  вам  свой
диван! Vous serez notre president! {Вы будете нашим председателем!}
     Недоразумение на этот раз улеглось, но черная кошка уже пробежала между
нами. Я сделал очень важную ошибку, высказав разом столько познаний по части
испанской истории, потому что с тех пор  меня  уже  не  называли  иначе  как
"профессором"  и  "ученым".  И  как  мне  показалось,  названия   эти   были
употребляемы не в прямом смысле, а в ироническом.
     Дни проходили за днями,  требуя  новых  и  новых  компромиссов.  Я  все
посещал закусочную и с невероятною быстротой устремлялся в бездну.  Я  давно
забыл об Амедее и помнил только одно: что мне предстоит  выпить  в  день  от
двадцати до тридцати рюмок коньяку и заесть их котлеткой от Саламатова.
     Наконец, в одно прекрасное утро, я имел удовольствие услышать, как меня
в глаза назвали нигилистом.
     - Любезнейший нигилист! Правда ли,  что  вы  статеечки  пописываете?  -
бесцеремонно обратился ко мне Ваня Поскребышев.
     Это было тем более обидно, что Поскребышев был простой феидрих, который
просто-напросто думал, что "нигилист" значит "мормон" или что-нибудь в  этом
роде. На этот раз я счел долгом даже протестовать, но-о,  ужас!  -  по  мере
того как я приводил это намерение в исполнение, мой протест,  незаметно  для
меня самого, постепенно превращался в самое заискивающее ласкательство!  Это
до того поощрило моих новых друзей,  что  один  из  них  тут  же  потихоньку
насыпал мне в рюмку пеплу от сигары.
     Так длился целый месяц. Я не раз порывался бежать, но  с  меня  уже  не
спускали глаз,  так  что  я,  совершенно  незаметно,  очутился  в  положении
арестанта. У меня отняли даже возможность протестовать, потому что эти  люди
обладали каким-то дьявольским тактом в деле пакостей. Они устраивали пакость
таким образом, что она, будучи пакостью  в  самом  обширном  значении  этого
слова, не переставала в то же время иметь вид шутки в несколько  размашистом
русском тоне. Они выдергивали из-под меня стул и тут же обнимали  меня;  они
щипали меня за обе щеки - и тут же целовали.
     - Обиделся! - говорил Ваня Подснежников,  -  ну,  помиримся!  Согласись
сам, чем же я виноват, что у тебя такие пухлые щеки!  Нигилист!  душка!  ну,
позволь же! позволь еще раз ущипнуть! Не хочет! жестокий! Господа!  нигилист
обиделся! надо утешить его! возьмем его на руки и станем качать!
     И меня брали на руки и высоко взбрасывали, рискуя разбить о потолок мою
голову. Мне кажется, что, ежели бы они  сразу  меня  искалечили,  я  был  бы
счастлив, потому что это избавило бы меня от них...
     Наконец меня объял ужас. Но вместо того чтоб бежать от моих  друзей  на
край света, я, как и все слабохарактерные, только усложнил свое положение. Я
скрылся не на край света, а в безвестный ресторанчик на  Вознесенской,  куда
по моим расчетам ни один из Ваней не имел основания заглянуть.
     Я забирался туда  с  раннего  утра,  когда  заспанные  гарсоны  еще  не
начинали  уборки  комнат,  пропитанных  промозглым  табачным  дымом,   когда
заплеванные и заслякощенные полы были буквально покрыты окурками  папирос  и
сигар, когда  в  двери  ресторана  робко  выглядывали  нищие  и  выпрашивали
вчерашних черствых пирогов. Я уходил в дальную комнату,  пил  кофе  и  читал
газеты. Затем ресторан наполнялся завсегдатаями, я завтракал,  смотрел,  как
играют в  биллиард,  обедал  и  оставался  до  той  минуты,  когда  ресторан
запирался окончательно. Через  неделю  я  сделался  тут  "своим";  игроки  в
биллиард спрашивали у меня советов, гарсоны - слегка заигрывали.
     В одно прекрасное утро я углубился в  созерцание  биллиардных  шаров  и
ничего  не  ждал.  И  вдруг  чувствую,  что  ктрто  тронул  меня  по  плечу.
Обертываюсь: передо мной Ваня,  который,  возвращаясь  с  ученья,  заехал  в
ресторанчик выпить рюмку коньяку...
     Он ничего не сказал мне, а только поманил пальнем... -
     Это было до того странно, что многие тут же выразили уверенность, что я
"скрывался", что меня "накрыли" и повели теперь к судебному следователю.
     Мы  ехали  молча;  наконец  сани  остановились  у  знакомого   подъезда
"закусочной". Мы прошли мимо бочек  с  миндалем  и  орехами,  сопровождаемые
приветливыми улыбками "молодцов", и вступили в преисподнюю. Все Вани были  в
сборе.
     - Decidement, mon oncle, vous nous meprisez?! {В самом  деле,  дядюшка,
вы нас презираете?!} - не то вопросительно, не то утвердительно обратился ко
мне Ваня.
     - Какой вздор! можно ли предполагать...
     - Treve de subterfuges, mon  oncle!  Je  vous  demande,  si  vous  nous
meprisez, oui ou non? {Бросьте увертки, дядюшка! Я спрашиваю, презираете  вы
нас? Да или нет?}

 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     И он взял с первого попавшегося под  руку  блюда  за  хвост  селедку  и
слегка потрепал ее по моему носу.
     - Vous etes un coeur d'or, Jean! {Вы золотое сердце, Жан!} -  раздалось
где-то, но так как-то смутно, что я не мог даже  разобрать,  один  ли  голос
выразил эту похвалу или много.
     В глазах у меня завертелись зеленые круги, во рту вдруг высохло.  Я  не
знал, на что мне решиться: броситься ли на моего обидчика  или  самому  себе
разбить голову. Но, должно быть, я бросился вперед, потому что в эту  минуту
раздался неистовый взрыв хохота.
     - Le nihiliste! je crois,  Dieu  me  pardonne,  qu'il  veut  faire  des
facons!  {Нигилист!  прости  господи,  он,  кажется,  хочет  поломаться!}  -
воскликнул Ваня Подснежников, - малейший! позвольте  заметить  вам,  что  вы
совсем не так смотрите на это дело! Не мы, а вы  оскорбили  нас,  и  селедка
есть только то должное, чего заслуживал ваш поступок.  И  вместо  того  чтоб
смириться, вы лезете... Это уже новое оскорбление, и, конечно, мы не оставим
его без возмездия. Treve de condescendances! En place,  messieurs!  {Бросьте
снисходительность! По местам, господа!} Не угодно ли вам будет судить  новый
поступок господина нигилиста!
     Через пять минут я был осужден. Я видел, как принесли  громадную  банку
килек и как вся эта ватага, внезапно одичав и  утратив  человеческий  образ,
бросилась на меня...

     Когда я проснулся, было уж позднее утро. Я стоял среди моего  номера  в
одном нижнем белье и кричал во всю мочь. Меня окружали  больничные  сторожа;
из дверей выглядывали испуганные  лица  помешанных.  Тут  же  стоял  главный
доктор, одного мания которого было бы  достаточно,  чтоб  заключить  меня  в
горячечную рубашку.
     - Весьма вероятно, - сказал он мне иронически, - что вы и теперь будете
утверждать,  что  умственные  ваши  способности   находятся   в   нормальном
состоянии?!

                                    III {*}

     {* Печатаются три фрагмента  из  сохранившейся  рукописи  незаконченной
главы III. См. текстологический комментарий. - Ред.}

                                  <1> {*}

     {* См. "Отечественные записки" ЭЭ 2 и 4 нынешнего года. Ввиду того  что
между появлением второй главы  и  настоящей  прошло  шесть  месяцев,  считаю
долгом возобновить в  памяти  читателя  некоторые  факты.  "В  больнице  для
умалишенных" составляет продолжение "Дневника провинциала", печатавшегося  в
1872  году.  В  конце   "Дневника"   провинциал   вследствие   "разнообразий
петербургской  жизни"  попадает  в  больницу  для  умалишенных.   Здесь   он
встречается со своим  родственником,  офицером  Ваней  Поцелуевым,  который,
будучи умалишенным, без всякого стыда изливает перед  ним  всю  суть  своего
внутреннего офицерского  существа.  Поцелуев  играет  очень  видную  роль  в
обществе  сумасшедших,  чем  он  обязан  непреклонности  и  цельности  своих
убеждений, и "провинциалу" невольно приходит на мысль: что было бы,  если  б
судьба вынудила его вечно проводить жизнь среди Поцелуевых? Сумел ли  бы  он
покорить этих людей,  или,  напротив  того,  сам  был  бы  покорен  ими?  По
некоторым соображениям, второй исход оказывается более вероятным, а отсюда -
понятный ужас, который овладевает  "провинциалом".  К  довершению  всего,  в
больнице происходит  суд,  на  котором  один  из  умалишенных  обвиняется  в
"замарании халата". Это еще более возбуждающим образом действует на  нервную
систему впечатлительного "провинциала". Он видит страшные сны. Встревоженная
его мысль рисует перед ним все перипетии, через которые проходит история его
подчинения Поцелуевым, и которая разрешается судом за уклонение от посещения
фруктовой лавки Одинцова, служащей обычным местопребыванием  Поцелуевых.  По
суду "провинциал"  присуждается  к  обмазыванию  кильками,  наказанию  очень
странному, почти фантастическому, однако  же  не  беспримерному  в  истории.
Понятно, что сон этот заставляет его вскочить с постели в величайшем страхе.
Происшествие это заставляет "провинциала", до сих пор упорно протестовавшего
против своего помещения в больницу, сознаться, что он попал туда  совершенно
правильно; (Прим. M. Е. Салтыкова-Щедрина.)}
     Волей-неволей я должен был покориться...
     Я заговаривался, я видел сны, которые, несмотря на свою  нелепость,  до
такой степени тяготели надо мной,  что  почти  сливались  с  моей  обыденной
жизнью.  В  глазах  психиатра,  требующего  от  человека  лишь  официального
здравомыслия, но  зато  уже  не  допускающего  ни  малейших  в  этом  смысле
отступлений,  этот  факт  представлял  слишком  достаточный  повод,   что[б]
признать меня сумасшедшим.
     Меня самого до крайности мучило это беспрерывно повторяющееся  смешение
кажущегося с действительным. В самом ли деле существует  то,  что  я  сознаю
существующим, или только мне кажется, что оно существует? - вот в  чем  весь
вопрос. Может ли, например, существовать такой суд, по  решению  которого  я
был бы присужден к обмазанию кильками с головы до ног? - На этот  вопрос,  с
точки зрения официя^ьного здравомыслия,  я,  конечно,  должен  был  ответить
отрицательно, но в то же время мне совершенно отчетливо представлялось (да и
теперь еще представляется), что такой суд не только может  существовать,  но
что он даже несомненно где-то существует и что календари, лишь  по  упущению
или  страха  ради  иудейска,  не  показывают  его  адреса.  Или:  может   ли
существовать такое общество молодых  людей,  для  которых  безразлично  быть
гонведами, папскими зуавами, тюркосами, башибузуками и  которые,  ничего  не
зная об отречении короля Амедея, все свои  досуги  употребляют  на  изучение
игры лядвий Эммы Чинизелли, Пальмиры Анато и других? - И на этот вопрос, как
человек официяльно здравомыслящий,  я  не  имею  права  отвечать  иначе  как
отрицательно,  но,  клянусь,  я  не  только  убежден,  но  могу,  в   случае
надобности,  даже  доказать,  что  таких  обществ  существует   бесчисленное
множество, что я сам видел их, этих гонведо-зуаво-башибузуков не то в театре
Берга, не то в овощеной лавке Одинцова, не то, в  передобеденное  время,  на
солнечной стороне Невского проспекта, и что календари не упоминают  об  этих
обществах единственно  потому,  что,  руководясь  старой  рутиной,  они  под
рубрикой "общества" разумеют только те, которые носят официальное клеймо.
     Но как бы я ни был прав с точки  зрения  психологических  тонкостей,  я
все-таки  вынужден  был  сознаться,   что   мое   официяльное,   календарное
здравомыслие представлялось  очень  сомнительным.  Я  захватывал  несколько]
больше, нежели сколько нужно для обыденной  жизненной  практики.  Если  б  я
разделял общества на ученые,  благотворительные,  промышленные  и  т.  д.  -
всякий сказал бы обо мне: вот человек, который  если  захочет  плюнуть,  то,
наверное, плюнет на пол, а не в тарелку! Но  я  до  такой  степени  расширил
пределы общественной инициятивы, что  даже  прозрел  общество  для  изучения
лядвий девицы Чинизелли, - не ясно ли, что такого рода проницательность  мог
выказать только помешанный!
     Ни одно губернское правление в целом мире, конечно, не  согласилось  бы
признать меня здравомыслящим, если б я вздумал  перечислять  перед  ним  все
судебные учреждения, которые, как мне  это  достоверно  известно,  ютятся  в
петербургских  закусочных,  вполне  независимо   от   официяльных   судебных
учреждений,  и  в  то  же  время  вполне  самостоятельно.  Представьте  себе
следующего  рода  картину.  Приводят  меня  в  губернское  правление  и,  по
обыкновению, сначала обыскивают в сторожевской, потом в канцелярии  и  затем
уже вводят в присутствие. В присутствии председательствует генерал,  который
одним своим видом устраняет всякую мысль  о  возможности  какого-либо  иного
суда, кроме скорого. Пошептавшись предварительно с доктором  и  перелистовав
наблюдательный журнал, председатель приступает к допросу.
     - А нуте, не угодно ли вам перечислить судебные учреждения, находящиеся
в столичном городе Санкт-Петербурге! - обращается он ко мне и в то же  время
подмигивает прочим присутствующим, как бы  говоря:  -  "J'espere,  que  nous
allons rire!" {Надеюсь, мы посмеемся!}
     -  Судебных  учреждений   в   столичном   городе   Санкт-Петербурге   -
бесчисленное множество, - отвечаю я,  твердо  и  звонко  отчеканивая  каждое
слово, -  во-первых,  суд  по  вопросам  о  замарании  халата-имеет  главное
местопребывание в фруктовой лавке такой-то  (имярек),  и  сверх  того  имеет
постоянно действующие отделения и в  других  лавках,  занимающихся  продажею
овощеных и колонияльных  товаров;  во-вторых,  суд  по  вопросам,  кто  кого
перепьет, имеющий главное местопребывание в ресторане Дюссо и  отделения  во
всех других заведениях, производящих торговлю питьями распивочно и  навынос;
в-третьих, суд по вопросам о нормальных размерах женских устоев и  лядвий  -
главное  местопребывание:  зимой  в  театре  Берга,  летом  на   Минерашках;
отделения: в русском семейном саду, в Орфеуме, в Эльдорадо,  Шато-де-флер  и
других; в-четвертых...
     - Очень хорошо. По сущей ли справедливости вы говорите это? - прерывает
председатель поток моего красноречия.
     - Не токмо по сущей справедливости, но так точно, как бы мне в том...
     - Достаточно, не трудитесь продолжать. Теперь не угодно  ли  вам  будет
объяснить присутствию, какие существуют в столичном городе  Санкт-Петербурге
общества, обязанные своим возникновением частной инициятиве!
     - Таких обществ  множество.  Во-первых,  общество  карманной  выгрузки,
рассеянное по  конторам  акционерных  и  промышленных  компаний;  во-вторых,
общество юных шалопаев космополитов, под фирмою  "Разорву!",  рассеянное  во
всех тех местах, где  имеют  местопребывание  сейчас  мною  названные  суды;
в-третьих...
     Но председатель уже не смеется и не подмигивает; напротив, он негодует,
он весь бледен от гнева. В ответе моем он видит, не результат моей житейской
прозорливости, а почти что преступление. Он даже жалеет, что тут примешалось
умственное расстройство, которое волей-неволей он должен принять во внимание
в качестве смягчающего обстоятельства.
     Весь в поту от охватившего его волнения он быстро вскакивает с места  и
громовым голосом возглашает:
     - Признать этого негодяя сумасшедшим навсегда! Лечить его! Посадить его
на цепь! Надеть на него горячешную рубашку! Лить ему на темя холодную  воду!
и никогда не представлять никуда для переосвидетельствования!
     Вот  приговор,  которого  я  должен  был  ожидать   за   то,   что   не
довольствовался календарным здравомыслием, но прозревал! Весьма естественно,
что подобная перспектива не могла не умерить мою строптивость. Я весь был во
власти главного доктора больницы. Он  мог  написать  обо  мне  что  хотел  в
наблюдательном  журнале,  и  он  же  как  хотел   руководил   допросом   при
свидетельстве. Поэтому всякий протест против помещения моего в  больницу  не
только был бесполезен, но  даже  мог  рассердить  его  и  косвенным  образом
послужить к отягощению моей участи. Сообразив все это, я решился смириться.
     Как только стихло впечатление,  произведенное  моею  утреннею  выходкой
{Выходка эта заключалась в  страшном  крике,  который  поднял  "провинциял",
вследствие виденного им сна. (Прим. M. Е. Салтыкова-Щедрина.)}, я подошел  к
доктору и, приняв на себя личину смирения, сказал ему:
     -  Доктор!  я  вижу,  что  упорство,   с   которым   я   отрицал   свое
умопомешательство, принесло вам очень много огорчений, а для  меня  осталось
без малейшей пользы. Теперь я решился больше не  огорчать  вас.  Я  болен  и
сознаюсь в этом.
     Сознание это приятно изумило его.  На  минуту,  однако  ж,  он  как  бы
усумнился и пытливо взглянул мне в  лицо.  Но  на  лице  моем  было  столько
искреннего  раскаяния,  что  самый  придирчивый  скептицизм  счел  бы   себя
обезоруженным.
     - Очень рад! - отвечал он, - рад и за себя и за вас, потому что, как  я
уже имел честь однажды объяснить вам, успех нашего лечения во многом зависит
от того, обладает ли пациент сознанием своей болезни или не обладает им.  Вы
сознаете себя помешанным - это уже признак! Да-с,  это  очень-очень  хороший
признак, с которым я от всей души поздравляю вас!
     - Об одном только я попросил  <бы>  вас,  доктор...  Я  публицист  и...
пенкосниматель! Я не могу обойтись без того,  чтоб  не  написать  хотя  одну
передовую статью в день! Если я буду лишен этого  утешения  -  я  непременно
впаду в уныние!
     - Вот это-то и есть именно та  вещь,  которой  я  ни  под  каким  видом
допустить не соглашусь. Ни читать, ни писать. Да и неужели  вам  не  надоело
это пенкоснимательство! Слушайте! когда вы выздоровеете, я дам вам сочинение
доктора Тиссота по этому предмету - вы увидите, до чего  может  довести  эта
изнурительная страсть! Верьте мне, что это именно она погубила вас. На  днях
я прочитал в "Старейшей  Всероссийской  Пенкоснимательнице"  вашу  статью...
помните, ту, которая трактует об удлинении цепей мировых  судей...  скажите,
пожалуйста, для чего вы начали ее словами:  "Постараемся  представить  себе,
какой ход приняла бы всемирная история, если б Западная Римская  империя  не
пала под ударами варваров"?
     - Помилуйте, доктор, ведь это эрудиция?
     - Извините меня, а по-моему, это просто бездельничество. Но  пусть  это
будет эрудиция: спрашиваю  вас,  какая  масса  умственного  напряжения  была
необходима, чтоб от Западной  Римской  империи  перейти  к  значкам  мировых
судей?
     - Формально никакой. Повторяю: это эрудиция - и больше ничего.
     - Гм... стало быть, у вас есть нечто  вроде  складочного  магазина,  из
которого...
     - Так точно, доктор. Я каждый день хожу в этот магазин, отыскиваю в нем
факт или даже фразу и приурочиваю к ним современность.  В  тот  самый  день,
когда я очутился здесь, у меня уже скомпоновалась  в  голове  целая  статья,
которая  должна  была  начаться  так:  "Постараемся  представить  себе,  что
Вашингтон действовал не в Америке, а где-нибудь у нас, например, в  качестве
председателя Новосильской земской управы"... И поверьте, что я свел бы концы
с концами без всякого умственного напряжения!
     - Гм... если это так легко... но нет! все, кроме этого!  Повторяю  вам:
нет вещи более изнурительной, как пенкоснимательство,^ и везшем положении...
     - Но что же я буду делать, доктор? ведь я пропаду со скуки!
     - Не пропадете. Здесь всякий из ваших товарищей -  такая  живая  книга,
читая которую вы, незаметно для самого себя, забудете и про Западную Римскую
империю в применении к значкам:мировых судей, и про Вашингтона в  применении
к Новосильекой земской управе. Вон видите, в  углу  сидит  субъект  в  синем
вицмундире, который делает,рукою движение, как  будто  закупоривает?  Это  s
педагог. У него имеется целый педагогический план, ближайшая цель которого -
истребление идей. Не одних только "вредных" идей, а идей вообще. Он пробовал
даже применить этот план в одном из  здешних  воспитательных  заведении,  но
задача оказалась до того грандиозною, что он первый пал под  ее  тяжестью  и
очутился в числе моих пациентов. Товарищи по больнице  его  недолюбливают  и
боятся: он слишком беспощаден, слишком логичен в своем помешательстве.  Один
только господин Поцелуев не только не боится  его,  но  смеется  над  ним  и
называет не иначе,  как  старым,  изъеденным  молью  треухом.  И  что  всего
замечательнее, педагог не только не обижается этим, но говорит, указывая  на
вашего племянника: вот мой идеал! вот чем, по моему плану,  должно  бы  быть
все молодое поколение!
     Действительно, в углу комнаты сидел небольшой и до  крайности  мизерный
человечек, который проворно делал  руками  загадочные  движения,  как  будто
закупоривал ими какой-то  воображаемый  сосуд.  Закупорит  один  сосуд  -  и
отбросит в сторону, потом примется  закупоривать  другой  сосуд  -  и  опять
отбросит. И в то же время другою рукою шарит в воздухе около себя, как будто
ищет,  не  спряталось  ли  где-нибудь  еще  чтонибудь,  что  можно  было  бы
закупорить. По наружности этого субъекта нельзя было  определить  его  лета.
Лицо у него было старческое, дряблое, усталое, но глаза молодые, которые так
и бегали по всему пространству комнаты.
     - Господин Елеонский! потрудитесь пожаловать к нам! - обратился к  нему
доктор.
     Человечек встал как встрепанный и, повиливая  спиною,  мелкими  шажками
подбежал к нам.
     - Ну-с, много сегодня закупорили молодых людей!
     - Понемножку, господин доктор! понемножку - хе-хе! по мере слабых  моих
сил! - отвечал Елеонский необыкновенно мягким,  почти  женским  голосом,  от
которого, несмотря на его мягкость, меня подрал по коже мороз. -  Я-то  свое
дело делаю, - вот другие-то плохо содействуют! Один за всех-с!
     - Ну, вы и без помощников выполните свою задачу! А  покуда  оставьте-ка
на  время  ваши  занятия  да  расскажите  господину  "провинциялу",  в   чем
заключается ваш педагогический план.
     - Хе-хе! это насчет мальчиков-с? Извольте, сударь, извольте!
     И прежде нежели я мог произнести слово, доктор удалился, оставив меня в
жертву этому странному существу.


ПРИМЕЧАНИЯ  

     Вводные статьи  к  "Господам  ташкентцам"  и  "Дневнику  провинциала  в
Петербурге" - А. М. Туркова
     Подготовка текста, а также текстологические разделы статей и примечаний
     В. Н. Баскакова -  "Господа  ташкентцы",  "Ташкентцы  приготовительного
класса (параллель пятая и последняя)", Д. М. Климовой - "Дневник провинциала
в Петербурге", "В больнице для умалишенных".
     Комментарии - Л. Р. Ланского

УСЛОВНЫЕ СОКРАЩЕНИЯ, ПРИНЯТЫЕ В СПРАВОЧНО-БИБЛИОГРАФИЧЕСКОМ АППАРАТЕ ТОМА  

     БВ - газета "Биржевые ведомости".
     ВЕ - журнал "Вестник Европы".
     Герцен - А. И. Герцен. Собр.  соч.  в  30-ти  томах,  Изд-во  АН  СССР,
1954-1966.
     ГМ - журнал "Голос минувшего".
     ИВ - журнал "Исторический вестник".
     Изд. 1873 - "Господа ташкентцы". Картины нравов. Сочинение М. Салтыкова
(Щедрина)"; СПб. 1873; "Дневник  провинциала  в  Петербурге".  Сочинение  М.
Салтыкова (Щедрина), СПб. 1873.
     Изд. 1881, 1885 -то же, издание второе, третье, СПб. 1881 и 1885.
     Изд. 1933-1941 - Н. Щедрин (M. E. Салтыков). Собр. соч. в 20-ти  томах.
Гос. изд-во художественной литературы, М. 1933-1941.
     ИРЛИ - Институт русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР.
     ЛH - непериодические сборники АН СССР "Литературное наследство".
     MB - газета "Московские ведомости".
     Некрасов - Н. А. Некрасов. Полн. собр. соч.  и  писем  в  12-ти  томах,
Гослитиздат, 1948-1952.
     ОЗ - журнал "Отечественные записки".
     ПГ - "Петербургская газета".
     Р. вед. - газета "Русские ведомости".
     PB - журнал "Русский вестник".
     РМ - газета "Русский мир".
     PC - журнал "Русская старина".
     "Салтыков в воспоминаниях..." - сборник "M. E. Салтыков в воспоминаниях
современников". Предисловие, подготовка текста и комментарий С. А. Макашина,
Гослитиздат, М. 1957.
     СПб. вед. - газета "Санкт-Петербургские ведомости".
     ЦГИАЛ  -  Центральный  государственный  исторический   архив   СССР   в
Ленинграде.

ДНЕВНИК ПРОВИНЦИАЛА В ПЕТЕРБУРГЕ 
                         В БОЛЬНИЦЕ ДЛЯ УМАЛИШЕННЫХ

              Продолжение "Дневника провинциала в Петербурге"

     Впервые - ОЗ, 1873, "Соврем, обозр.", Э 2, стр. 344-370, глава I; Э  4,
стр. 293-316, глава И. Подпись: Н. Щедрин.
     Сохранились черновые рукописи незавершенной III главы, при жизни автора
не публиковавшиеся.
     В настоящем издании I и II главы печатаются  по  тексту  "Отечественных
записок". III глава печатается по автографам (ИРЛИ) {Впервые опубликованы Б.
Эйхенбаумом в изд. 1933-1941, т. X, стр. 645-652.}.
     Название этого  произведения  впервые  встречается  на  л.  4  черновой
рукописи "Господа ташкентцы.  Из  воспоминаний  одного  просветителя.  Нумер
третий". Здесь имеется карандашная запись рукой Салтыкова: "В  больнице  для
умалишенных". - Рукопись относится, по-видимому, к 1869 году, но когда  была
сделана карандашная запись на  полях,  сказать  трудно.  Более  определенное
указание на замысел цикла встречается в  XI  главе  "Дневника  провинциала".
Говоря о помешавшемся на тушканчиках Менандре, автор после слов:  "Обо  всем
этом, однако же, речь впереди" - добавляет: "в  будущем  году  я  представлю
читателям "Отечественных записок" подробный отчет об  имеющем  произойти  со
мною в сумасшедшем доме" {ОЗ, 1872, Э 12, стр. 409-410.}.
     Л. Ф. Пантелеев в своих воспоминаниях рассказывает,  что  Петербургский
цензурный комитет намеревался  задержать  февральский  номер  "Отечественных
записок" с первым фельетоном "В больнице для умалишенных" (Пантелеев неточно
называет  его  "Дневником  провинциала),  так  как   "председателю   Петрову
показалось, что M. E. вывел личность вел. кн. Константина Николаевича, о чем
у него и помышления не  было".  Далее  в  воспоминаниях  передается  рассказ
самого Салтыкова: "А Лонгинова в  то  время  в  Петербурге  не  было;  решил
дождаться его возвращения. Вы знаете, что такое был Лонгинов; но  все  же  у
него был вкус, своего рода уважение к литературе.  Только  что  он  приехал,
отправляюсь  я  к  нему.  Знаю,  зачем  пришли,  -  сказал  Лонгинов,  -  не
беспокойтесь. Мы с Тимашевым едва животики не надорвали, читая ваш  дневник.
Комитету бог знает что пригрезилось, ему уже послано распоряжение  выпустить
книгу" {Л. Ф. Пантелеев. Воспоминания, М. 1958, стр. 451.}.
     В архиве M. M. Стасюлевича сохранились семь  рукописей,  относящихся  к
незавершенной III главе "В больнице для умалишенных". Салтыков  работал  над
ней, по-видимому, летом - осенью 1873 года и предназначал ее для октябрьской
книжки "Отечественных записок", так как в подстрочном  примечании  к  началу
главы указано, что между появлением второй главы, напечатанной в  апрельской
книжке, и настоящей "прошло шесть месяцев" (см. стр. 645).  Каждая  из  семи
рукописей имеет заголовок "В больнице для умалишенных. III", но три рукописи
относятся к одному сюжетному единству, а четыре остальные  -  к  другому.  В
изд. 1933-1941 и в научном  описании  рукописей  Салтыкова  эти  две  группы
рукописей были сочтены двумя редакциями начала III главы {См. комментарий Б.
М. Эйхенбаума в изд. 1933-1941, т. X, стр. 656, а также: Л. М. Добровольский
и М. И. Малова. Рукописи литературных произведений M. E.  Салтыкова-Щедрина.
Научное описание. - Бюллетени Рукописного отдела Пушкинского дома, IX,  стр.
36-37,  ЭЭ  115-121.}.  В  действительности,  рукописи  содержат   несколько
вариантов двух различных по содержанию фрагментов III главы.
     Первый фрагмент - от слов "Волей-неволей я  должен  был  покориться"  -
представлен тремя следующими последовательными вариантами:
     1. Текст, вероятно, перебеленный с не дошедшего  до  нас  черновика,  с
значительной правкой, до слов: "...Вслед за тем доктор представил  нас  друг
другу" {См. Бюллетени РО,  IX,  стр.  36,  Э  115.}.  Имеется  вариант,  где
Елеонский представлен читателю как "старичок  в  синем  вицмундире,  который
сидит в  углу  и  делает  рукой  движения  сверху  вниз",  то  есть  где  он
представлен помешанным на сечении воспитанников.
     2. Перебеленный текст рукописи с значительной стилистической правкой  и
дополнениями, переходящий в другую редакцию до слов: "...должна быть  сильна
и страшна" {См. там же, Э 116.}. Добавлено примечание, излагающее содержание
предыдущих глав (см. стр. 645). В конце фрагмента  содержится  более  полное
изложение   педагогических   принципов   Елеонского,   послуживших   основой
"безазбучному просвещению", отсутствующее в рукописи 1. Приводим текст этого
изложения.
     Стр. 651. После слов на стр. 5: "...расскажите господину "провинциалу",
в чем заключается ваш педагогический план", следовало:
     И прежде, нежели я мог произнести слово, доктор уже представил нас друг
другу.

                                   -----

     Многие находят мой педагогический план слишком  младенческим  и  потому
смеются над ним, - начал Елеонский, - но, в сущности,  он  гораздо  сложнее,
нежели это может показаться на поверхностный взгляд.
     Скрыть истину или показать ее в соответствующем известным целям свете -
не менее трудно, как, например, на суде схоронить концы в воду или  устроить
более или менее  правдоподобное  alibi.  Во-первых,  истина  не  требует  ни
изворотливости, ни сноровки, ни творчества; во-вторых, она увлекает, так что
надо обладать большой силой характера, чтоб не поддаться ее увлечениям.
     В основании моего плана лежат именно те две вещи, о  которых  я  сейчас
упомянул, то есть: или полное  сокрытие  истины,  или  уснащение  ее  такими
околичностями, которые  давали  бы  ей  смысл,  споспешествующий  достижению
известных, заранее обдуманных целей.
     Быть может, вы спросите меня, милостивый государь, для  чего  требуется
сокрытие или искажение истины в таком важном деле, как воспитание юношества?
- на это отвечу вам: это нужно, во-первых,  для  удовлетворения  потребности
творчества, которая равно присуща педагогике, как  и  всем  прочим  отраслям
человеческой индустрии, и, во-вторых, для того, чтобы с  помощью  воспитания
получать благонамеренных граждан.
     Как бы то ни было, но насмешки над моей педагогической методою не имеют
никакого основания. Поводом для  них  послужила  рутинность  приемов  и  еще
воспоминание о педагогах доброго старого времени, над которыми действительно
много смеялись и в повестях и в жизни. Но  не  надо  забывать,  что  времена
значительно переменились. Старинные педагоги прибегали  к  своим  приемам  в
наивности сердца своего; это  были  педанты,  которые  в  схоластике  видели
гимнастику для ума.  Мы  же  возобновляем  старинные  схоластические  приемы
совсем не с этой целью, а в видах [рации] [буйному]  духу  времени.  Поэтому
ежели старинная педагогика была бесцельна и смешна, то  новейшая  педагогика
при том же содержании и тех же приемах должна быть сильна и страшна.

     3. Перебеленный текст рукописи  2  с  значительными  исправлениями,  до
слов: "...оставив меня в жертву этому странному существу" {См. Бюллетени РО,
стр. 37, Э 117.}. Судя по содержанию последнего абзаца, продолжением  данной
рукописи должен был служить рассказ Елеонского о его "педагогическом  плане"
(см. вариант рукописи 2), возможно, в переработанном виде.
     Второй  фрагмент  представлен  четырьмя  последовательными  рукописными
вариантами, отличающимися друг от друга некоторыми добавлениями:
     1. Перебеленный текст не дошедшего до нас черновика  с  многочисленными
исправлениями, от слов: "Утро. В больнице царствует загадочное  движение..."
до слов: "...наши рабы верны, когда  мы  сами  чувствуем  себя  властными  и
несокрушимыми" {Там же,  Э  118.}.  На  полях  -  конспективные  карандашные
записи, относящиеся к развитию сюжета.
     2.   Перебеленный   текст   начала   рукописи   1   с   многочисленными
исправлениями, от слов: "Утро. В больнице царствует загадочное  движение..."
до слов: "...Ужели для того, чтобы  быть  взятым  с  оружием  в  руках...  в
сумасшедшем доме?!" {Там же, Э 119.}
     3.  Перебеленный  текст  рукописей  2  (начало)  и  1  (продолжение)  с
многочисленными исправлениями и дополнениями, переходящий в другую редакцию,
от слов: "В больнице царствует загадочное движение..." до слов:  "...которых
не тронула ее коса - вы, видите перед  собой..."  {Там  же,  Э  120.}  Конец
рукописи от слов:  "Да,  Иван  Карлыч,  желательно  бы"  {Там  же.}  впервые
опубликован в газете "Литературный Ленинград", 1934, 14 мая, Э 22 (44).

     4. Перебеленный текст рукописи 3 с исправлениями, переходящий в  другую
редакцию,  от  слов:  "С  раннего  утра  в  больнице  царствует   загадочное
движение..." до  слов:  "-...я  назначаю  вас  главным  бунтовщиком!"  Конец
рукописи 3 после слов: "Вы, господа, вероятно, бунтовать желаете?" от  слов:
"Да, Иван Карлыч, желательно бы!" заменен в  данной  рукописи,  возможно  по
цензурным соображениям, следующим вариантом.

     - Однако, шпионы-то ваши не дремлют! -  с  дерзостью  выступила  вперед
одна из тех мрачных личностей,  которые  на  воле  называются  коноводами  и
зачинщиками.
     Я взглянул на [этого человека] нахала:  рожа  у  него  была  совершенно
разбойничья!
     -   Господин   Соловейчиков!   ваш   дерзкий   поступок   не   остается
безнаказанным! - твердо сказал доктор, - roc-пода консерваторы! наденьте  на
господина Соловеичикова рукавицы и уведите его в уединенный номер.
     В одну минуту вся толпа сумасшедших бросилась на Соловеичикова  и  чуть
не растерзала его. Только двое оставались [очевидно, радикалы] в  стороне  и
угрюмо смотрели на эту сцену.
     - Ввиду такого важного акта, как бунт, происшествие, случившееся  с  г.
Соловейчиковым, - очень кстати! -  продолжал  доктор.  -  Обыкновенно  такие
происшествия случаются после бунта, при так называемой переборке, у  нас  же
оно случилось как раз наоборот.  Я  очень  рад  этому,  потому  что  участь,
постигшая преступника, должна внушить вам спасительный  страх,  господа!  Но
пусть знают "злые" [доктор искоса взглянул  на  двоих  радикалов],  что  око
правосудия не дремлет, и пусть трепещут заранее! Затем, господа, я ничего не
имею  против  бунта...  с  тем,  разумеется,  что  он  будет  происходить  в
совершенном  порядке.  А  для  того,  чтобы   окончательно   устранить   все
недоразумения, я считаю нелишним указать  вам,  господа,  на  лицо,  которое
будет руководить вами в ваших бунтовских действиях. Господин  Морковкин!  вы
так долго  служили  предводителем  до  поступления  в  наше  заведение,  что
бунтовские порядки должны быть известны вам в совершенстве! Я  назначаю  вас
главным бунтовщиком! {См. Бюллетень РО, стр. 37, Э 121, изд. 1933-1941, стр.
615-649.}



     Впервые рукопись 4  опубликована  в  журнале  "Всемирная  иллюстрация",
1914, 23 марта, Э 3, стр. 39-40, в статье  В.  П.  Кранихфельда  "Щедрин  по
новым раскопкам".
     В настоящем издании первый фрагмент главы  III  публикуется  по  тексту
рукописи 3, второй фрагмент - по тексту рукописи 4 (от слов: "С раннего утра
в больнице царствует  загадочное  движение..."  до  слов:  "...Вы,  господа,
вероятно, бунтовать желаете? - совершенно спокойно обратился он  к  обществу
сумасшедших" (см. стр.  653)  и  рукописи  3  от  слов:  "Да,  Иван  Карлыч,
желательно бы!" - до слов: "...вы видите перед собой" (см. стр. 654).

                                   -----

     Опубликованные  две  первые  главы  "В  больнице  для  умалишенных"  не
встретили сочувствия критики.  Почти  все  газеты  (за  исключением  кратких
положительных замечаний  в  "Камско-волжской  газете"  и  "Сыне  отечества")
{"Камско-волжская газета", 1873, Э 35, 25 марта. - Н. Розанов. Обзор текущей
журналистики, стр. 2; "Сын отечества", 1873, Э 33, 8 февраля; Э 49, 1 марта;
Э 87, 20 апреля.}  поместили  отрицательные  отзывы,  в  которых  эти  главы
трактовались как шуточное произведение, лишенное художественных достоинств и
сатирического   значения   "Дневника   провинциала".    Так,    литературный
обозреватель  газеты  "Азовский  вестник"  писал:  "Увлекшись,  по-видимому,
успехом своего прошлогоднего "Дневника провинциала в Петербурге", г.  Щедрин
предпринял  теперь  продолжение  его,  под   заглавием   "В   больнице   для
умалишенных". Но  последнее,  не  имея  и  тени  достоинств  "Дневника",  не
представляет ничего, кроме бессодержательной болтовни, которой прямое  место
было  бы  в  фельетоне  "Петербургской  газеты"  или  в  "Развлечении".   Мы
посоветовали бы даровитому сатирику  поискать  нового  предмета  для  своего
пера" {"Азовский вестник", 1873, Э 33, 26 апреля.  -  Новости  журналистики,
подп.: "Постоянный наблюдатель".}.
     По-видимому, и сам Салтыков считал, что тема "Дневника провинциала" уже
завершена  и  в  ее  продолжении  "нависла   угроза   повторений,   простого
варьирования мотивов, идей, сюжетных положений и типов как "Дневника", так и
других произведений" {Е. Покусаев. Революционная  сатира  Салтыкова-Щедрина.
М. 1963, стр. 218.}. Во всяком случае, замысел "В больнице для  умалишенных"
как  самостоятельного  цикла,  продолжающего  тему  "Дневника  провинциала",
осуществлен не был.

I 

     ...термин... - Здесь: срок (лат. terminus).

     У нас три категории больных. -  В  своей  характеристике  больницы  для
умалишенных Салтыков, несомненно, использовал появившиеся в печати сообщения
об открытом в октябре 1871 года "Приюте государя наследника  для  неизлечимо
помешанных" (вблизи Земледельческого училища). "Приют устроен по мысли и  на
средства государя наследника <...> Внутреннее  устройство  приюта  подчинено
самым строгим  требованиям  современной  науки,  с  разделением  больных  на
категории. Каждая категория имеет отдельные помещения"  ("Русский  календарь
на 1872 год" А. Суворина, СПб. 1872, стр. 363).,

     ..."Десять лет счастливейшего пристанодержательства". - Выпад против В.
Ф. Корша: в начале 1873 года исполнилось десять  лет  его  деятельности  как
издателя-редактора "С.-Петербургских ведомостей", взятых им в аренду в  1863
году  (пристанодержателями  по  уголовному   праву   назывались   укрыватели
преступников). Салтыков пользуется здесь выражением Герцена,  отметившего  в
"Колоколе" от 1 сентября 1863 года двадцатипятилетие  "пристанодержательства
в русской литературе" А. А. Краевского, прежнего издателя  "С.-Петербургских
ведомостей" (см. Герцен, т. XVII, стр.252).

     ...иск игуменьи  Митрофании  с  наследниками  скопца  Солодовникова?  -
Игуменья Серпуховского Владычно-Покровского монастыря Митрофания,  рожденная
баронесса  Розен,  была  в   1873   году   обвинена   в   крупных   денежных
злоупотреблениях.   Непосредственным   поводом   к    судебному    процессу,
состоявшемуся только в октябре - ноябре  1874  года,  явилось  представление
игуменьей к  оплате  векселей,  подписанных  московским  миллионером  М.  Г.
Солодовниковым и признанных его наследниками подложными. По свидетельству Н.
А. Демерта, "с самого открытия новых судебных учреждений не было еще  такого
громкого, шумного, возбудившего такой общий, всероссийский интерес дела, как
это" (ОЗ,  1874,  Э  11,  отд.  II,  стр.  256).  Дело  игуменьи  Митрофании
упоминается также в гл. ) цикла "В среде умеренности и аккуратности" (т. 12)
и в ряде других произведений Салтыкова 70-х годов.

     ...будто дважды два равняются стеариновой свечке. - Выражение из романа
И. С. Тургенева "Рудин": "...мужчина может, например,  сказать,  что  дважды
два - не четыре, а пять или три с половиною; а женщина  скажет,  что  дважды
два - стеариновая свечка" (гл. II, реплика Пигасова).

     "Какую  роль  в  русской  литературе  играл  бы  воронежский  литератор
Де-Пуле, если  б  он  писал  в  начале  царствования  императора  Александра
Благословенного?" - Речь идет  о  статье  М.  де-Пуле  "Нечто  об  оскудении
литературных талантов (письмо в  редакцию  "С.-Петербургских  ведомостей"  -
СПб. вед., 1872, Э 351, 22 декабря). Де-Пуле утверждал в  этой  ретроградной
статье, будто в последние пятнадцать лет в России не  появилось  "ни  одного
крупного  дарования".  Салтыков,  в  частности,  был  им  отнесен  к   числу
малозначительных литераторов конца 50-х годов (см. в ОЗ, 1874, Э 1, отд. II,
отклик Н. К. Михайловского на статью де-Пуле).

     ...наш  знаменитый  историограф,  господин  Богданович...  -   Салтыков
намекает на обширный труд М. И. Богдановича "История царствования императора
Александра I и Россия в его время" (1869).

     Требуются нравственные гарантии, да еще чтоб курс юридических наук  был
пройден, а насчет умственных гарантий ничего не упомянуто.  -  Согласно  354
статье Судебных уставов от 20 ноября 1864 года присяжными поверенными  могли
быть "лица,  имеющие  аттестаты  университетов  или  других  высших  учебных
заведений об окончании курса юридических  наук".  По  статье  380  в  звании
присяжного  поверенного  отказывалось  всякому   лицу,   которое   "хотя   и
удовлетворяет требованиям закона, но, по собранным о нем сведениям, не имеет
нравственных качеств, необходимых для  правильного  отправления  адвокатских
обязанностей" (см. К. К. Арсеньев. Заметки о русской адвокатуре, ч. II, СПб.
1875, стр. 1 и 23).

     Суп протоньер-с... - "весенний" суп (искаж. франц. printaniere).

     ...вас будут свидетельствовать в губернском правлении... - Сам Салтыков
по должности вице-губернатора не раз присутствовал в  Рязанском  и  Тверском
губернских правлениях при освидетельствовании душевнобольных.

     ...гонвед... ("защитник родины" - венгр.) - офицер или  солдат  особого
венгерского ополчения, созданного в Австро-Венгрии в 1868 году.

     ...оттеснить господина Марфори... - то есть занять место  фаворита  при
испанской королеве Изабелле - дона Карлоса Марфори.

     ...общекавалерийский романс "La  donna  e  mobile"  -  куплеты  герцога
Мантуанского из оперы Дж. Верди "Риголетто", либретто Пиаве,  1853  ("Сердце
красавицы").

     ...за кокардою... - Имеется в виду дворянская кокарда. См. прим. к стр.
271-272.

     ...Beist, qui a ecrit ce Uvre <...> "Manuel du laquais  cosmopolite"...
-  Реакционный  политический  деятель  граф  Ф.  Ф.  фон  Бейст  начал  свою
административную карьеру в Саксонском королевстве;  однако  в  октябре  1866
года он перешел  на  службу  к  австрийскому  королю,  заняв  пост  министра
иностранных дел, а затем -  премьер-министра.  Названием  мнимого  сочинения
Бейста "Руководство для лакея-космополита"  Салтыков  подчеркивает  глубокую
беспринципность и цинизм этого политического деятеля.

     Sa  Majeste  Tres  Dualistique!  -   форма   обращения   к   императору
Францу-Иосифу  -  главе  преобразованной  в  1867  году  двуединой  монархии
АвстроВенгрии.

     ...toute la verite, rien que la verite! - слова присяги во  французском
судопроизводстве.

     ...старый девиз Австрии: tu, feiix Au&tria, nube! - Этот латинский стих
процитировал Н. Я. Данилевский в своем труде "Россия и Европа". "Австрийские
земли  соединялись  в  одно  целое  посредством  ряда  наследств  и  брачных
договоров",  -  отмечал  Данилевский  (глава  "Место  Австрии  в   восточном
вопросе". - "Заря", 1869, Э 8, стр. 30).

     ...то самое, что в  наших  газетах  известно  под  именем  "иностранной
политики"? - Русская периодическая печать того времени уделяла  много  места
личной  жизни  зарубежных  "царственных  особ",  особенно  смакуя  альковные
похождения испанской королевы Изабеллы II  и  подробности  ее  отношений  со
своим фаворитом - дон Карлосом Марфори.

     ...развод с церемонией... -  Развод  караула  в  императорской  Австрии
совершался с пышным церемониалом.

     Эскуриал - королевский дворец вблизи Мадрида.

     ...сделаем в вашу пользу pronunciamento... - См. прим. к стр. 603.

     ...aux Miloutines! - то есть  в  "Милютином  ряду"  Гостиного  двора  в
Петербурге,  где  торговали  фруктами  и  так   называемыми   "колониальными
товарами".

     ...en conversation criminelle  avec  la  mere  Patrocinia.  -  Монахиня
Патросинио, фаворитка  Изабеллы  II,  известная  своими  интригами,  внушала
королеве мысль о  необходимости  начать  гражданскую  войну  для  подавления
оппозиционных сил.

     ...это проказы  изменника  Серрано!  -  Генерал  Серрано-и-Доминос  был
участником заговора против королевы  Изабеллы  II;  во  время  переворота  в
сентябре 1868 года, он возглавил войска, двинувшиеся на Севилью.

     ..."называется по-здешнему гишпанскою революцией! - Салтыков высмеивает
буффонаду дворцовых переворотов в Испании, так называемых pronunciamento.  В
данном случае - намек на события сентября  1868  года,  когда  в  результате
переворота Изабелла II вынуждена выла бежать  из  Испании  вместе  со  своим
фаворитом Марфори. Как отмечают историки, Изабелла "могла, быть  может,  еще
примириться с подданными, но для этого необходимо  было  принести  в  жертву
Марфори. На это она, однако, не могла решиться" ("История XIX века" под ред.
ироф. Лависса и Рамбо, т. 5, М. 1938, стр. 364). В "Отечественных  записках"
(1872, ЭЭ 9 и 11, и 1873, ЭЭ 2 и 6) были напечатаны "Письма об  Испании"  В.
А. Зайцева, в которых ярко обрисована трагикомическая  история  революций  в
Испании XIX века. Возможно, что чтение этой статьи натолкнуло  Салтыкова  на
создание "испанского эпизода" в "Больнице для умалишенных". Нарваэса  Зайцев
характеризовал как "простого Угрюм-Бурчеева" (Э 11, отд. II, стр. 155).

     ...египетская тьма... - По библейской легенде, пророк  Моисей  погрузил
на три дня Египет в "осязаемую" густую тьму (Исход, 10, 22).

     ...la candidature Hohenzollern va faire le reste! - После отречения  от
престола королевы Изабеллы II  (23  июня  1870  года)  одним  из  берлинских
банкиров   была   выдвинута   кандидатура   немецкого    принца    Леопольда
Гогенцоллерна-Зигмарянского, давшего согласие стать  королем  Испании.  Этот
проект, приобретший  широкую  известность  (но  не  осуществленный),  явился
непосредственным поводом к франко-прусской войне 1870-1871 годов.

     ..аул по обе стороны на плечи... - намек на погоны.

     "Тайны мадридского двора"... - роман Г. Борна, русский перевод которого
был выпущен в 1870 году в Петербурге. Вскоре это название приобрело характер
крылатого выражения, означающего разоблачение сенсационных секретов.

     ...пензенские корнеты... - В незаконченном рассказе Салтыкова "Прмятное
семейство" Пенза характеризуется как город,  "сплошь  населенный  отставными
корнетами", предающимися чревоугодию и  старающимися  "веселиться  так,  как
умеют веселиться только корнеты" (см. т. 11).

     ...je conclue un emprunt a la maniere  austriaque...  -  В  австрийских
финансах  второй  половины  XIX  века   государственный   дефицит   сделался
хроническим явлением, а после австро-прусской  войны  1866  года  финансовое
положение  страны  стало  совсем  катастрофическим.  "Эта  несчастная  война
довершила финансовое расстройство, начатое в давние  годы  частыми  займами,
чрезмерным выпуском бумажных денег и обременительными, но  нецелесообразными
расходами..." (Н. Кутейщиков. Вопрос о национальностях в Австрии и  политика
Бейста. - ОЗ, 1871, Э 7, отд. II, стр. 138). Только на уплату  процентов  по
старым долгам в это время уходило около  49  процентов  всего  национального
дохода Австрии, сами же долги не погашались (см. там же, Э 5, стр. 139).

     Печатание объявлений о распродаже настоящих голландских и билефильдских
полотен... - См. прим. к стр. 509.

     Здесь я должен оговориться. В одном из органов  еврейской  журналистики
достопочтенный г. Хволос напечатал письмо к г. Некрасову... - О  выступлении
Хволоса см. на стр. 786. Взгляд Салтыкова на еврейский вопрос изложен  им  в
позднейшей статье, озаглавленной "Июльские веяния" (ОЗ, 1883, Э 8), вошедшей
в качестве шестой главы в "Недоконченные беседы" (т. 14). Ср. прим. к сказке
"Пропала совесть" - т. 15.

     ...в год от разорения Иерусалима 5001. - Иерусалим разрушен в 70 г.  н.
э. войсками римского императора Тита.

     ...телесные наказания уничтожены... - См. прим. к стр. 371.

     ...фюить!  -  Решения  суда  не  являлись  обязательными  для   органов
политической полиции; в административную ссылку могло быть отправлено  любое
лицо, оправданное по суду.

     ...Царицынского луга. - Царицын, или  Царицынский  луг  (затем  Марсово
поле) в Петербурге - плац, где производились военные парады (теперь  площадь
Жертв Революции).

     ...генерала  Дитятина...  -  Популярный  герой   устных   (впоследствии
напечатанных)  рассказов  И.  Ф.  Горбунова,  самодур  времен   Николая   I,
оппозиционно настроенный по отношению к военным реформам 60-х годов.

     Tout s'enchaine et se lie dans mon systeme... - Это банальное изречение
Салтыков  цитирует  в  разных  вариантах,  относя  его  к   "ламартиновскому
словесному распутству" (ср. "Пестрые письма", т. 16).

     Содержание судоговорения  будет  предметом  особенной  статьи,  имеющей
войти в настоящий "Дневник". - Это намерение осталось неисполненным.

     ...noblesse oblige! - ставшее крылатым выражение герцога Гастона  Пьера
Марка де Леви.

     Ты, по выражению Фета, никогда не знаешь, что будешь петь... -  Имеются
в виду заключительные строки стихотворения А. А. Фета "Я  пришел  к  тебе  с
приветом" 1(1843): "Я не знаю сам, что буду  //  Петь,  -  но  только  песня
зреет".

     ...ubi  bene,  ibi  Patria!  -  Это  крылатое  выражение  приписывается
римскому  трагику  Пакувию.  Сходное  выражение  встречается  и  в   комедии
Аристофана "Богатство".

     Вчера, например, отечество немцев кончалось у Страсбурга, а  нынче  вон
оно уж Мец захватило. - В результате франко-прусской войны  1870-1871  годов
Эльзас и Лотарингия, вместе  с  городами  Страсбургом  и  Мецем,  отошли  от
Франции к Германии.

II 

     ...так называемые "помпадуры",.. - См. прим. к стр. 441.

     ...delenda  est  Carthago!  -  Вариант  известного  афоризма   римского
государственного деятеля Катона Старшего, который, по утверждению  Плутарха,
каждую  свою  речь  в  сенате  заканчивал  словами:  "Карфаген  должен  быть
разрушен" ("Carthaginem esse delendam").

     ...в "замарании халата" - Сатирическое  переосмысление  так  называемой
"офицерской  морали",  не  допускавшей  "запятнания  мундира"  (или   "чести
мундира").

     ...ведите его на конюшню! - Во времена крепостного права  это  означало
"подвергнуть телесному наказанию".

     Мне снятся годы ранней юности,  тяжелые  годы,  проведенные  под  сепию
"заведения".   -   В    следующую    далее    сатирическую    характеристику
привилегированных   учебных   заведений   Салтыков   ввел   немало    личных
воспоминаний, относящихся к его пребыванию в московском Дворянском институте
и в Царскосельском (Александровском) лицее. См. об этом в кн.:  С.  Mакашин.
Салтыков-Щедрин, цит. изд., стр. 95-170.

     ...наше "пустое  и  жалкое  поколение"...  -  Реминисценция  из  "Думы"
Лермонтова (1838): "Печально я гляжу на наше поколенье! //  Его  грядущее  -
иль пусто, иль темно!"

     ...кто разрубил гордиев узел, Александр Македонский или князь Александр
Иванович Чернышев... - По  древней  легенде,  фригийским  царем  можно  было
стать, только распутав сложный узел,  завязанный  царем  Гордием.  Александр
Македонский остроумно разрешил эту  задачу,  разрубив  гордиев  узел  мечом.
Салтыков  иронически   сопоставляет   Александра   Македонского   с   другим
военачальником - Александром Ивановичем Чернышевым,  военным  министром  при
Николае I, человеком весьма ограниченных умственных способностей.

     ...два кауфера. - Кауфер - парикмахер (франц. coiffeur).

     С  пальцем  девять,  с  огурцом  пятнадцать!  Закончил  он,   пародируя
известную гостинодворскую поговорку автора  Григорьева.  -  О  происхождении
этой поговорки см. в статье В. В. Виноградова "Из  истории  русских  слов  и
выражений" ("Русский язык в школе", 1940, Э 2, стр. 36-37).

     ...басню о комаре, залезшем в нос к льву. - Басня И. А. Крылова "Лев  и
Комар" (1809).

     Амедей отказался <...> Что скажет  Олоцага.  -  Амедей  Савойский,  сын
итальянского короля Виктора-Эммануила, избранный королем Испании  16  ноября
1870 года, отрекся от престола 11 февраля 1873 года, в  разгаре  гражданской
войны, охватившей Испанию. В "С.-Петербургских ведомостях" (1873,  Э  35,  4
февраля) сообщалось: "Сегодня в Палате депутатов прочитано  послание  короля
Амедея <...> Все дальнейшие попытки к умиротворению он считает  тщетными,  а
потому и слагает с себя корону". В том же номере была напечатана  телеграмма
из Мадрида: "Испанское  правительство  просило  Олоцагу  остаться  испанским
послом в Париже". На следующий день  в  "С.-Петербургских  ведомостях"  были
опубликованы сведения о составе нового  правительства:  министр-президент  -
Фигверас; министр иностранных дел  -  Кастеляри.  Президентом  Национального
собрания был избран Мартос.

     ...что он полюбил новое-отечество совершенно так, как  будто  оно  было
старое, и что теперь ему предстоит полюбить старое отечество... -  Испанский
король Амедей приехал в Испанию в конце 187U года, совершенно не зная ни  ее
"истории, ни языка, ни учреждений, ни нравов, ш партий, ни людей"  ("История
XIX века" под ред. проф. Лавиеса и Рамбо, т. 7, М. 1939, стр. 312).

     ...фендрих...   -   шутливо-пренебрежительное   наименование   молодого
офицера.

     ..."мормон"...  -  член  американской  религиозной  секты,  разрешающей
многоженство.

III 

     ...сочинение доктора Тиссота по этому предмету - вы  увидите,  до  чего
может довести эта  изнурительная  страсть!  -  Имеется  в  виду  изданная  в
Петербурге в 1787 году книга: "О здравии ученых людей, сочинение Т. Тиссота,
Доктора и Профессора Медицины Лондонского Королевского Социетета, Базельской
физикомедической  Академии  и  Бернского  Економического   общества   члена,
переведенное с Немецкого языка на Российский  и  с  подлинником  французским
поверенное Доктором Медицины А. Ш.", с эпиграфом из Плиния: "Болезнию  и  то
почитается, чтоб умереть от наук". В книге доказывается, что "болезни ученых
имеют два главные  источника:  неусыпные  ума  томления  и  всегдашняя  тела
недвижимость" (стр. 18). Подробно описывая бедствия, претерпеваемые  учеными
"от сильного ума напряжения", автор  приводит  множество  курьезных  фактов,
подтверждающих его высказывания, - о женщине,  "которой  вдруг  приключалась
жестокая колика, как скоро хотела умом что-нибудь сделать" (24),  об  "одном
заслугами славном муже, который чрез прилежное учение потерял свое здоровье:
он впадал в обморок, как скоро было станет со вниманием  слушать  какую-либо
историю или хотя маловажную повесть" (23) и т. п.

     ...в углу сидит субъект в синем вицмундире <...> -  Это  педагог  <...>
ближайшая цель  которого  -  истребление  идей.  -  В  изображении  действий
педагога   Елеонского   обличается   направление    системы    классического
образования,  ставившего  своей  целью   предохранение   учащейся   молодежи
("закупориванье") от участия в общественно-политической жизни  страны  и  от
возникновения революционных настроений.

     ...начинается  переборка...  -  то  есть  аресты  всех   причастных   к
революционному движению и проверка  "благонадежности"  лиц,  так  или  иначе
связанных с участниками этого движения.

     ...вы так долго служили предводителем <...> что порядки эти должны быть
вам известны в подробности. -  Речь  идет  о  нередких  в  те  годы  случаях
проявления дворянской оппозиции крестьянской реформе.


 



 
© Электронная публикация —  ПЭБ, 1992-2013.