Верный Трезор

   Служил Трезорка сторожем  при  лабазе  московского  2-й  гильдии  купца
Воротилова и недреманным оком хозяйское добро сторожил. Никогда от  конуры
не отлучался; даже Живодерки, на которой лабаз стоял, настоящим образом не
видал: с утра до вечера так на цепи и скачет, так  и  заливается!  Caveant
consules! [Пусть консулы будут бдительны! (лат.)]
   И премудрый был, никогда на своих не лаял, а  все  на  чужих.  Пройдет,
бывало, хозяйский кучер овес воровать - Трезорка  хвостом  машет,  думает:
"Много ли кучеру нужно!" А случится прохожему по своему  делу  мимо  двора
идти - Трезорка еще где заслышит: "Ах, батюшки, воры!"
   Видел купец Воротилов Трезоркину услугу  и  говорил:  "Цены  этому  псу
нет!" И ежели случалось в лабаз мимо собачьей конуры проходить, непременно
скажет: "Дайте Трезорке помоев!" А Трезорка из  кожи  от  восторга  лезет:
"Рады стараться, ваше степенство!.. хам-ам!  почивайте,  ваше  степенство,
спокойно... хам... ам... ам... ам!"
   Однажды даже такой случай был: сам частный пристав к  купцу  Воротилову
на двор пожаловал - так и на него Трезорка воззрился. Такой содом  поднял,
что и хозяин, и хозяйка, и дети - все выбежали. Думали, грабят; смотрят  -
ан гость дорогой!
   - Вашескородие! милости просим! Цыц, Трезорка! Ты это что, мерзавец? не
узнал? а? Вашескородие! водочки! закусить-с.
   -   Благодарю.   Прекраснейший   у   вас   песик,   Никанор    Семеныч!
благонамеренный!
   - Такой пес!  такой  пес!  Другому  человеку  так  не  понять,  как  он
понимает!
   - Собственность, значит, признает; а это, по нынешнему времени, ах  как
приятно!
   И затем, обернувшись к Трезорке, присовокупил:
   - Лай, мой друг, лай! Нынче и человек, ежели который с отличной стороны
себя зарекомендовать хочет, - и тот по-песьему лаять обязывается!
   Три раза Воротилов Трезорку искушал, прежде чем вполне  свое  имущество
доверил ему. Нарядился вором (удивительно, как к нему этот  костюм  шел!),
выбрал ночь потемнее и пошел в амбар воровать. В первый раз корочку хлебца
с собой взял, - думал этим его соблазнить, - а Трезорка  корочку  обнюхал,
да как вцепится ему в икру! Во второй раз целую колбасу  Трезорке  бросил:
"Пиль, Трезорушка, пиль!" - а Трезорка ему фалду  оторвал.  В  третий  раз
взял с собой рублевую бумажку замасленную - думал, на деньги пес пойдет; а
Трезорка, не будь прост, такого трезвону поднял,  что  со  всего  квартала
собаки сбежались: стоят да дивуются, с чего это хозяйский  пес  на  своего
хозяина заливается?
   Тогда купец Воротилов собрал домочадцев и при всех сказал Трезорке:
   - Препоручаю тебе. Трезорка, все  мои  потроха;  и  жену,  и  детей,  и
имущество - стереги! Принесите Трезорке помоев!
   Понял ли Трезорка хозяйскую похвалу, или уж сам собой, в силу  собачьей
природы, лай из него, словно из пустой бочки, валил - только совсем  он  с
тех пор иссобачился. Одним глазом спит, а другим глядит, не лезет ли кто в
подворотню; скакать устанет - ляжет, а цепью все-таки погромыхивает:  "Вот
он я!" Накормить его позабудут  -  он  даже  очень  рад:  ежели,  дескать,
каждый-то день пса кормить, так он, чего доброго, в одну неделю разопсеет!
Пинками его челядинцы наделят -  он  и  в  этом  полезное  предостережение
видит, потому что, ежели пса не бить, он и хозяина, того гляди, позабудет.
   - Надо с нами, со псами, сурьезно поступать, - рассуждал  он,  -  и  за
дело бей, и без дела бей - вперед наука! Тогда только мы, псы,  настоящими
псами будем!
   Одним словом, был пес с принципами и так высоко держал свое знамя,  что
прочие псы поглядят-поглядят, да и подожмут хвост - куды тебе!
   Уж на что Трезорка детей любил, однако и на их  искушения  не  сдавался
Подойдут к нему хозяйские дети:
   - Пойдем, Трезорушка, с нами гулять!
   - Не могу.
   - Не смеешь?
   - Не то что не смею, а права не имею.
   - Пойдем, глупый! мы тебя потихоньку... никто и не увидит!
   - А совесть?
   Подожмет Трезорка хвост и спрячется в конуру, от соблазна подальше.
   Сколько раз и воры сговаривались: "Поднесемте Трезорке альбом с  видами
Замоскворечья"; но он и на это не польстился.
   - Не требуется мне никаких видов, -  сказал  он,  -  на  этом  дворе  я
родился, на нем же и старые кости сложу - каких еще видов нужно! Уйдите до
греха!
   Одна за Трезоркой слабость была;  Кутьку  крепко  любил,  но  и  то  не
всегда, а временно.
   Кутька на том же дворе жила и тоже была собака добрая,  но  только  без
принципов. Полает и перестанет. Поэтому ее на цепи не держали, а жила  она
больше при хозяйской кухне и около хозяйских детей вертелась. Много она на
своем веку сладких кусков съела и никогда с Трезоркой  не  поделилась;  но
Трезорка нимало за это на нее не претендовал: на  то  она  и  дама,  чтобы
сладенько поесть! Но когда  Кутькино  сердце  начинало  говорить,  то  она
потихоньку взвизгивала и скреблась лапой в кухонную  дверь.  Заслышав  эти
тихие всхлипыванья, Трезорка, с своей стороны, поднимал такой неистовый и,
так сказать, характерный вой, что хозяин, понимая его значение, сам спешил
на выручку своего имущества. Трезорку спускали  с  цепи  и  на  место  его
сажали дворника Никиту. А Трезорка с Кутькой,  взволнованные,  счастливые,
убегали к Серпуховским воротам.
   В  эти  дни  купец  Воротилов  делался  зол,  так  что  когда  Трезорка
возвращался утром из экскурсии, то хозяин бил  его  арапником  нещадно.  И
Трезорка, очевидно, сознавал свою вину, потому что не подбегал  к  хозяину
гоголем, как это делают исполнившие свой  долг  чиновники,  а  униженно  и
поджавши хвост подползал к ногам  его;  и  не  выл  от  боли  под  ударами
арапника, а потихоньку взвизгивал: "Mea culpa!  mea  maxima  culpa!"  [мой
грех! мой тягчайший грех! (лат.)]. В сущности, он был слишком умен,  чтобы
не понимать, что, поступая таким образом, хозяин упускал из вида некоторые
смягчающие обстоятельства; но в  то  же  время,  рассуждая  логически,  он
приходил к  заключению,  что  ежели  его  в  таких  случаях  не  бить,  то
непременно он разопсеет.
   Но что было особенно в Трезорке дорого, так это совершенное  отсутствие
честолюбия. Неизвестно, имел ли он даже понятие о праздниках и о том,  что
к праздникам купцы имеют обыкновение дарить верных своих слуг. Никаноры ли
("сам" именинник), Анфисы ли ("сама" именинница) на дворе - он, все  равно
что в будни, на цепи скачет!
   - Да замолчи ты, постылый! - крикнет на него Анфиса Карповна, -  знаешь
ли, какой сегодня день!
   - Ничего, пусть лает! - пошутит в ответ Никанор Семеныч,  -  это  он  с
ангелом поздравляет! Лай, Треэорушка, лай!
   Только раз в  нем  проснулось  что-то  вроде  честолюбия  -  это  когда
бодливой хозяйской корове Рохле, по гребованию городского пастуха, колокол
на шею привезли. Признаться сказать, позавидовал-таки он, когда эна  пошла
по двору звонить.
   - Вот тебе счастье какое; а за что? - сказал  он  Рохле  с  горечью,  -
только твоей и заслуги, что молока полведра  в  день  из  тебя  надоят,  а
по-настоящему, какая же это заслуга! Молоко у тебя  даровое,  от  тебя  не
зависящее: хорошо тебя кормят - ты много молока даешь; плохо  кормят  -  и
молоко перестанешь давать. Копыта об копыто ты не ударишь,  чтобы  хозяину
заслужить, а вот тебя как награждают! А я вот сам от  себя,  motu  proprio
[по собственному побуждению (лат.)], день и ночь маюсь, недоем,  недосплю,
инда осип от беспокойства, - а мне хоть бы гремушку кинули! Вот,  дескать,
Трезорка, знай, что услугу твою видят!
   - А цепь-то? - нашлась Рохля в ответ.
   - Цепь?!
   Тут только он понял. До тех  пор  он  думал,  что  цепь  есть  цепь,  а
оказалось, что это нечто вроде как масонский знак.  Что  он,  стало  быть,
награжден уже  изначала,  награжден  еще  в  то  время,  когда  ничего  не
заслужил. И что отныне ему следует только об одном мечтать:  чтоб  старую,
проржавленную цепь (он ее однажды уже порвал) сняли  и  купили  бы  новую,
крепкую.
   А купец Воротилов точно подслушал его скромно-честолюбивое  вожделение:
под самый Трезоркин праздник купил совсем новую, на диво выкованную цепь и
сюрпризом приклепал ее к Трезоркину ошейнику. "Лай, Трезорка, лай!"
   И залился он тем добродушным,  заливистым  лаем,  каким  лают  псы,  не
отделяющие своего собачьего благополучия от неприкосновенности  амбара,  к
которому определила их хозяйская рука.
   В общем, Трезорке жилось отлично, хотя, конечно, от времени до времени,
не обходилось и без огорчений. В мире псов, точно так же,  как  и  в  мире
людей, лесть, пронырство и зависть нередко играют роль, вовсе им по  праву
не принадлежащую. Не раз приходилось и Трезорке испытывать уколы  зависти;
но он был силен сознанием исполненного долга и ничего  не  боялся.  И  это
вовсе не было с его стороны самомнением. Напротив, он первый готов был  бы
уступить честь и место любому новоявленному барбосу,  который  доказал  бы
свое первенство  в  деле  непреоборимости.  Нередко  он  даже  с  тревогою
подумывал о том, кто заступит его место в ту минуту,  когда  старость  или
смерть положит предел его нестомчивости... Но увы! во всей громадной  стае
измельчавших и излаявшихся псов, населявших Живодерку, он, по совести,  не
находил ни одного, на которого мог бы с  уверенностью  указать:  "Вот  мой
преемник!" Так что когда интрига задумала во что бы то  ни  стало  уронить
Трезорку в мнении купца Воротилова, то она  достигла  только  одного  -  и
притом совершенно для нее нежелательного - результата, а именно:  выказала
повальное оскудение псовых талантов.
   Не раз завистливые  барбосы,  и  в  одиночку,  и  небольшими  стайками,
собирались во двор купца Воротилова, садились поодаль и вызывали  Трезорку
на состязание. Поднимался несосветимый собачий стон, который наводил  ужас
на  всех  домочадцев,  но  к  которому   хозяин   дома   прислушивался   с
любопытством, потому что  понимал,  что  близко  время,  когда  и  Трезору
понадобится подручный. В этом неистовом хоре выдавались  голоса  недурные;
но такого, от которого внезапно заболел бы живот со страху, не  было  и  в
помине. Иной барбос выказывал недюжинные способности,  но  непременно  или
перелает, или недолает. Во время  таких  состязаний  Трезорка  обыкновенно
умолкал, как бы давая противникам возможность высказаться, но под конец не
выдерживал и к общему стону, каждая  нота  которого  свидетельствовала  об
искусственном  напряжении,  присоединял  свой  собственный   свободный   и
трезвенный лай. Этот  лай  сразу  устранял  все  сомнения.  Заслышав  его,
кухарка выбегала из стряпущей и ошпаривала коноводов интриги  кипятком.  А
Трезорке приносила помоев.
   Тем не менее купец Воротилов был прав, утверждая, что ничто  под  луною
не вечно. Однажды утром воротиловский  приказчик,  проходя  мимо  собачьей
конуры в амбар, застал Трезорку спящим. Никогда этого  с  ним  не  бывало.
Спал ли он когда-нибудь - вероятно, спал, - никто этого  не  знал,  и,  во
всяком случае, никто его спящим  не  заставал.  Разумеется,  приказчик  не
замедлил доложить об этом казусе хозяину.
   Купец Воротилов сам вышел к Трезорке, взглянул на него и, видя, что  он
повинно шевелит хвостом, как бы говоря: "И сам не  понимаю,  как  со  мной
грех случился!" - без гнева, полным участия голосом, сказал:
   - Что, старик, на кухню собрался? Стара стала, слаба стала? Ну,  ладно!
ты и на кухне службу сослужить можешь.
   На первый раз, однако ж,  решились  ограничиться  приисканием  Трезорке
подручного. Задача была нелегкая; тем не менее, после значительных хлопот,
успели-таки отыскать у Калужских ворот некоего Арапку, репутация  которого
установилась уже довольно прочно.
   Я не стану описывать, как Арапка первый признал  авторитет  Трезорки  и
беспрекословно ему подчинился, как оба они подружились,  как  Трезорку,  с
течением времени, окончательно перевели на кухню и как, несмотря  на  это,
он бегал к Арапке и бескорыстно обучал его приемам подлинного  купеческого
пса... Скажу только одно: ни досуг, ни обилие сладких кусков, ни  близость
Кутьки не заставили Трезорку позабыть те вдохновенные минуты,  которые  он
проводил, сидючи на цепи и дрожа от холода в длинные зимние ночи.
   Время, однако ж, шло, и Трезорка все больше и больше старелся. На шее у
него образовался зоб, который пригибал его голову к земле, так  что  он  с
трудом вставал на ноги; глаза почти  не  видели;  уши  висели  неподвижно;
шерсть свалялась и линяла клочьями; аппетит исчез, а  постоянно  ощущаемый
холод заставлял бедного пса жаться к печке.
   - Воля ваша, Никанор Семеныч, а Трезорка начал  паршиветь,  -  доложила
однажды купцу Воротилову кухарка.
   На этот раз, однако, купец Воротилов не сказал ни слова. Тем  не  менее
кухарка не унялась и через неделю опять доложила:
   - Как бы дети около Трезорки не испортились... Опаршивел он вовсе.
   Но и на этот раз Воротилов промолчал. Тогда  кухарка,  через  два  дня,
вбежала уже совсем обозленная и объявила, что она ни минуты не  останется,
ежели Трезорку из кухни не уберут. И так как  кухарка  мастерски  готовила
поросенка с  кашей,  а  Воротилов  безумно  это  блюдо  любил,  то  участь
Трезоркина была решена.
   - Не к тому я Трезорку готовил, - сказал купец Воротилов с чувством,  -
да, видно, правду пословица говорит: собаке - собачья и смерть...  Утопить
Трезорку!
   И вот вывели Трезорку на двор. Вся челядь высыпала, чтоб посмотреть  на
предсмертную агонию верного пса; даже хозяйские дети окно обсыпали. Арапка
был тут же и, увидев старого учителя, приветливо замахал хвостом. Трезорка
от старости еле передвигал ногами и, по-видимому,  не  понимал;  но  когда
начал приближаться к воротам, то силы оставили его, и надо было его тащить
волоком за загривок.
   Что затем произошло - об этом история умалчивает, но назад Трезорка  уж
не возвратился.
   А вскоре Арапка  и  совсем  изгнал  Трезоркин  образ  из  сердца  купца
Воротилова.

   1885

 



 
© Электронная публикация —  ПЭБ, 1992-2013.