Княгиня Щербацкая находила, что сделать свадьбу
до поста, до которого оставалось пять недель, было
невозможно, так как половина приданого не могла поспеть
к этому времени; но она не могла не согласиться с
Левиным, что после поста было бы уже и слишком поздно,
так как старая родная тетка князя Щербацкого была
очень больна и могла скоро умереть, и тогда траур
задержал бы еще свадьбу. И потому, решив разделить
приданое на две части, большое и малое приданое, княгиня
согласилась сделать свадьбу до поста. Она решила, что
малую часть приданого она приготовит всю теперь,
большое же вышлет после, и очень сердилась на Левина за
то, что он никак не мог серьезно ответить ей,
согласен ли он на это, или нет. Это соображение было тем
более удобно, что молодые ехали тотчас после свадьбы
в деревню, где вещи большого приданого не будут нужны.
Левин продолжал находиться все в том же состоянии
сумасшествия, в котором ему казалось, что он и его
счастье составляют главную и единственную цель всего
существующего и что думать и заботиться теперь ему ни
о чем не нужно, что все делается и сделается для него
другими. Он даже не имел никаких планов и целей для
будущей жизни; он предоставлял решение этого другим,
зная, что все будет прекрасно. Брат его Сергей
Иванович, Степан Аркадьич и княгиня руководили его в том,
что ему следовало делать. Он только был совершенно
согласен на все, что ему предлагали. Брат занял для
него денег, княгиня посоветовала уехать из Москвы
после свадьбы. Степан Аркадьич посоветовал ехать за
границу. Он на все был согласен. "Делайте, что хотите,
если вам это весело. Я счастлив, и счастье мое не может
быть ни больше, ни меньше, что бы вы ни делали", -
думал он. Когда он передал Кити совет Степана
Аркадьича ехать за границу, он очень удивился, что она
не соглашалась на это, а имела насчет их будущей
жизни какие-то свои определенные требования. Она
знала, что у Левина есть дело в деревне, которое он
любит. Она, как он видел, не только не понимала этого
дела, но и не хотела понимать. Это не мешало ей,
однако, считать это дело очень важным. И потому она
знала, что их дом будет в деревне, и желала ехать не за
границу, где она не будет жить, а туда, где будет их
дом. Это определенно выраженное намерение удивило
Левина. Но так как ему было все равно, он тотчас же
попросил Степана Аркадьича, как будто это была его
обязанность, ехать в деревню и устроить там все, что он
знает, с тем вкусом, которого у него так много.
- Однако послушай, - сказал раз Степан Аркадьич
Левину, возвратившись из деревни, где он все устроил
для приезда молодых, - есть у тебя свидетельство о том,
что ты был на духу?
- Нет. А что?
- Без этого нельзя венчать.
- Ай, ай, ай! - вскрикнул Левин. - Я ведь, кажется,
уже лет девять не говел. Я и не подумал.
- Хорош!- смеясь, сказал Степан Аркадьич, - а
меня же называешь нигилистом! Однако ведь это нельзя.
Тебе надо говеть.
- Когда же? Четыре дня осталось.
Степан Аркадьич устроил и это. И Левин стал говеть.
Для Левина, как для человека неверующего и вместе с
тем уважающего верования других людей, присутствие
и участие во всяких церковных обрядах было очень
тяжело. Теперь, в том чувствительном ко всему,
размягченном состоянии духа, в котором он находился, эта
необходимость притворяться была Левину не только тяжела,
но показалась совершенно невозможна. Теперь, в
состоянии своей славы, своего цветения, он должен будет
или лгать, или кощунствовать. Он чувствовал себя не
в состоянии делать ни того, ни другого. Но сколько он
ни допрашивал Степана Аркадьича, нельзя ли получить
свидетельство не говея, Степан Аркадьич объявил, что
это невозможно.
- Да и что тебе сто'ит - два дня? И он премилый,
умный старичок. Он тебе выдернет этот зуб так, что ты
и не заметишь.
Стоя у первой обедни, Левин попытался освежить
в себе юношеские воспоминания того сильного
религиозного чувства, которое он пережил от шестнадцати до
семнадцати лет. Но тотчас же убедился, что это для него
совершенно невозможно. Он попытался смотреть на все
это, как на не имеющий значения пустой обычай,
подобный обычаю делания визитов; но почувствовал, что и
этого он никак не мог сделать. Левин находился
в отношении к религии, как и большинство его современников,
в самом неопределенном положении. Верить он не мог,
а вместе с тем он не был твердо убежден в том, чтобы
все это было несправедливо. И поэтому, не будучи в
состоянии верить в значительность того, что он делал, ни
смотреть на это равнодушно, как на пустую
формальность, во все время этого говенья он испытывал чувство
неловкости и стыда, делая то, чего сам не понимает, и
потому, как ему говорил внутренний голос, что-то
лживое и нехорошее.
Во время службы он то слушал молитвы, стараясь
приписывать им значение такое, которое бы не
расходилось с его взглядами, то, чувствуя, что он не может
понимать и должен осуждать их, старался не слушать их,
а занимался своими мыслями, наблюдениями и
воспоминаниями, которые с чрезвычайною живостью во
время этого праздного стояния в церкви бродили в его голове.
Он отстоял обедню, всенощную и вечерние правила и
на другой день, встав раньше обыкновенного, не пив чаю,
пришел в восемь часов утра в церковь для слушания
утренних правил и исповеди.
В церкви никого не было, кроме нищего солдата,
двух старушек и церковнослужителей.
Молодой дьякон, с двумя резко обозначавшимися
половинками длинной спины под тонким подрясником,
встретил его и тотчас же, подойдя к столику у стены,
стал читать правила. По мере чтения, в особенности при
частом и быстром повторении тех же слов: "Господи
помилуй", которые звучали как "помилос, помилос", Левин
чувствовал, что мысль его заперта и запечатана и что
трогать и шевелить ее теперь не следует, а то выйдет
путаница, и потому он, стоя позади дьякона, продолжал,
не слушая и не вникая, думать о своем. "Удивительно
много выражения в ее руке", - думал он, вспоминая,
как вчера они сидели у углового стола. Говорить им не
о чем было, как всегда почти в это время, и она,
положив на стол руку, раскрывала и закрывала ее и сама
засмеялась, глядя на ее движение. Он вспомнил, как он
поцеловал эту руку и потом рассматривал
сходящиеся черты на розовой ладони. "Опять помилос", -
подумал Левин, крестясь, кланяясь и глядя на гибкое
движение спины кланяющегося дьякона. "Она взяла потом
мою руку и рассматривала линии: - У тебя славная
рука, - сказала она". И он посмотрел на свою руку и
на короткую руку дьякона. "Да, теперь скоро
кончится, - думал он. - Нет, кажется, опять сначала, -
подумал он, прислушиваясь к молитвам. - Нет,
кончается; вот уже он кланяется в землю. Это всегда пред
концом".
Незаметно получив рукою в плисовом обшлаге
трехрублевую бумажку, дьякон сказал, что он запишет, и,
бойко звуча новыми сапогами по плитам пустой церкви,
прошел в алтарь. Через минуту он выглянул оттуда и
поманил Левина. Запертая до сих пор мысль
зашевелилась в голове Левина, но он поспешил отогнать ее.
"Как-нибудь устроится", - подумал он и пошел к амвону. Он
вошел на ступеньки и, повернув направо, увидал
священника. Старичок священник, с редкою полуседою бородой,
с усталыми добрыми глазами, стоял у аналоя и
перелистывал требник. Слегка поклонившись Левину, он
тотчас же начал читать привычным голосом молитвы.
Окончив их, он поклонился в землю и обратился лицом к Левину.
- Здесь Христос невидимо предстоит, принимая
вашу исповедь, - сказал он, указывая на распятие. -
Веруете ли вы во все то, чему учит нас святая
апостольская церковь? - продолжал священник, отворачивая
глаза от лица Левина и складывая руки под епитрахиль.
- Я сомневался, я сомневаюсь во всем, -
проговорил Левин неприятным для себя голосом и замолчал.
Священник подождал несколько секунд, не скажет ли
он еще чего, и, закрыв глаза, быстрым владимирским на
"о" говором сказал:
- Сомнения свойственны слабости человеческой, но
мы должны молиться, чтобы милосердый господь
укрепил нас. Какие особенные грехи имеете? - прибавил он
без малейшего промежутка, как бы стараясь не терять
времени.
- Мой главный грех есть сомнение. Я во всем
сомневаюсь и большею частью нахожусь в сомнении.
- Сомнение свойственно слабости человеческой, -
повторил те же слова священник. - В чем же
преимущественно вы сомневаетесь?
- Я во всем сомневаюсь. Я сомневаюсь иногда даже
в существовании бога, - невольно сказал Левин и
ужаснулся неприличию того, что он говорил. Но на
священника слова Левина не произвели, как казалось,
впечатления.
- Какие же могут быть сомнения в существовании
бога? - с чуть заметною улыбкой поспешно сказал он.
Левин молчал.
- Какое же вы можете иметь сомнение о творце,
когда вы воззрите на творения его? - продолжал
священник быстрым, привычным говором. - Кто же
украсил светилами свод небесный? Кто облек землю в
красоту ее? Как же без творца? - сказал он, вопросительно
взглянув на Левина.
Левин чувствовал, что неприлично было бы вступать
в философские прения со священником, и потому сказал
в ответ только то, что прямо относилось к вопросу.
- Я не знаю, - сказал он.
- Не знаете? То как же вы сомневаетесь в том, что
бог сотворил все? - с веселым недоумением сказал
священник.
- Я не понимаю ничего, - сказал Левин, краснея и
чувствуя, что слова его глупы и что они не могут не быть
глупы в таком положении.
- Молитесь богу и просите его. Даже святые отцы
имели сомнения и просили бога об утверждении своей
веры. Дьявол имеет большую силу, и мы не должны
поддаваться ему. Молитесь богу, просите его, Молитесь
богу, - повторил он поспешно.
Священник помолчал несколько времени, как бы задумавшись.
- Вы, как я слышал, собираетесь вступить в брак с
дочерью моего прихожанина и сына духовного, князя
Щербацкого? - прибавил он с улыбкой. - Прекрасная девица.
- Да, - краснея за священника, отвечал Левин.
"К чему ему нужно спрашивать об этом на исповеди?" -
подумал он.
И, как бы отвечая на его мысль, священник сказал ему:
- Вы собираетесь вступить в брак, и бог, может
быть, наградит вас потомством, не так ли? Что же, какое
воспитание можете дать вы вашим малюткам, если не
победите в себе искушение дьявола, влекущего вас к
неверию? - сказал он с кроткою укоризной. - Если вы
любите свое чадо, то вы, как добрый отец, не одного
богатства, роскоши, почести будете желать своему детищу; вы
будете желать его спасения, его духовного просвещения
светом истины. Не так ли? Что же вы ответите ему,
когда невинный малютка спросит у вас: "Папаша! кто
сотворил все, что прельщает меня в этом мире, - землю,
воды, солнце, цветы, травы?" Неужели вы скажете ему:
"Я не знаю"? Вы не можете не знать, когда господь бог
по великой милости своей открыл вам это. Или дитя
ваше спросит вас: "Что ждет меня в загробной жизни?"
Что вы скажете ему, когда вы ничего не знаете? Как же
вы будете отвечать ему? Предоставите его прелести мира
и дьявола? Это нехорошо! - сказал он и остановился,
склонив голову набок и глядя на Левина добрыми, кроткими глазами.
Левин ничего не отвечал теперь - не потому, что он
не хотел вступать в спор со священником, но потому, что
никто ему не задавал таких вопросов; а когда малютки
его будут задавать эти вопросы, еще будет время подумать, что отвечать.
- Вы вступаете в пору жизни, - продолжал
священник, - когда надо избрать путь и держаться его.
Молитесь богу, чтоб он по своей благости помог вам и
помиловал, - заключил он. - "Господь и бог наш Иисус
Христос, благодатию и щедротами своего человеколюбия,
да простит ти чадо..." - И, окончив разрешительную
молитву, священник благословил и отпустил его.
Вернувшись в этот день домой, Левин испытывал
радостное чувство того, что неловкое положение кончилось,
и кончилось так, что ему не пришлось лгать. Кроме того,
у него осталось неясное воспоминание о том, что то, что
говорил этот добрый и милый старичок, было совсем не
так глупо, как ему показалось сначала, и что тут что-то
есть такое, что нужно уяснить.
"Разумеется, не теперь, - думал Левин, - но
когда-нибудь после". Левин, больше чем прежде, чувствовал
теперь, что в душе у него что-то неясно и нечисто и что
в отношении к религии он находится в том же самом
положении, которое он так ясно видел и не любил в
других и за которое он упрекал приятеля своего Свияжского.
Проводя этот вечер с невестой у Долли, Левин был
особенно весел и, объясняя Степану Аркадьичу то
возбужденное состояние, в котором он находился, сказал,
что ему весело, как собаке, которую учили скакать
через обруч и которая, поняв, наконец, и совершив то,
что от нее требуется, взвизгивает и, махая хвостом,
прыгает от восторга на столы и окна.
II
В день свадьбы Левин, по обычаю (на исполнении
всех обычаев строго настаивали княгиня и Дарья
Александровна), не видал своей невесты и обедал у себя в
гостинице со случайно собравшимися к нему тремя
холостяками: Сергей Иванович, Катавасов, товарищ по
университету, теперь профессор естественных наук,
которого, встретив на улице, Левин затащил к себе, и
Чириков, шафер, московский мировой судья, товарищ Левина
по медвежьей охоте. Обед был очень веселый. Сергей
Иванович был в самом хорошем расположении духа и
забавлялся оригинальностью Катавасова. Катавасов,
чувствуя, что его оригинальность оценена и понимаема,
щеголял ею. Чириков весело и добродушно поддерживал
всякий разговор.
- Ведь вот, - говорил Катавасов, по привычке,
приобретенной на кафедре, растягивая свои слова, - какой
был способный малый наш приятель Константин
Дмитрич. Я говорю про отсутствующих, потому что его уж нет.
И науку любил тогда, по выходе из университета, и
интересы имел человеческие; теперь же одна половина его
способностей направлена на то, чтоб обманывать себя,
и другая - чтоб оправдывать этот обман.
- Более решительного врага женитьбы, как вы, я не
видал, - сказал Сергей Иванович.
- Нет, я не враг. Я друг разделения труда. Люди,
которые делать ничего не могут, должны делать людей,
а остальные - содействовать их просвещению и счастью.
Вот как я понимаю. Мешать два эти ремесла есть тьма
охотников, я не из их числа.
- Как я буду счастлив, когда узнаю, что вы
влюбитесь!- сказал Левин. - Пожалуйста, позовите меня на свадьбу.
- Я влюблен уже.
- Да, в каракатицу. Ты знаешь, - обратился Левин
к брату, - Михаил Семеныч пишет сочинение о
питании и...
- Ну, уж не путайте! Это все равно, о чем. Дело в
том, что я точно люблю каракатицу.
- Но она не помешает вам любить жену.
- Она-то не помешает, да жена помешает.
- Отчего же?
- А вот увидите. Вы вот хозяйство любите, охоту, -
ну посмотрите!
- А нынче Архип был, говорил, что лосей пропасть
в Прудном и два медведя, - сказал Чириков.
- Ну, уж вы их без меня возьмете.
- Вот и правда, - сказал Сергей Иванович. - Да
и вперед простись с медвежьею охотой, - жена не пустит!
Левин улыбнулся. Представление, что жена его не
пустит, было ему так приятно, что он готов был навсегда
отказаться от удовольствия видеть медведей.
- А ведь все-таки жалко, что этих двух медведей без
вас возьмут. А помните в Хапилове последний раз?
Чудная была бы охота, - сказал Чириков.
Левин не хотел его разочаровывать в том, что
где-нибудь может быть что-нибудь хорошее без нее, и потому
ничего не сказал.
- Недаром установился этот обычай прощаться с
холостою жизнью, - сказал Сергей Иванович. - Как ни
будь счастлив, все-таки жаль свободы.
- А признайтесь, есть это чувство, как у
гоголевского жениха, что в окошко хочется выпрыгнуть?
- Наверно есть, но не признается! - сказал
Катавасов и громко захохотал.
- Что же, окошко открыто... Поедем сейчас в Тверь!
Одна медведица, на берлогу можно идти. Право, поедем
на пятичасовом! А тут как хотят, - сказал, улыбаясь, Чириков.
- Ну вот ей-богу, - улыбаясь, сказал Левин, - что
не могу найти в своей душе этого чувства сожаления о своей свободе!
- Да у вас в душе такой хаос теперь, что ничего не
найдете, - сказал Катавасов. - Погодите, как
разберетесь немножко, то найдете!
- Нет, я бы чувствовал хотя немного, что, кроме
своего чувства (он не хотел сказать при нем -
любви)... и счастия, все-таки жаль потерять свободу... Напротив,
я этой-то потере свободы и рад.
- Плохо! Безнадежный субъект!- сказал
Катавасов. - Ну, выпьем за его исцеление или пожелаем ему
только, чтоб хоть одна сотая его мечтаний сбылась.
И это уж будет такое счастье, какое не бывало на земле!
Вскоре после обеда гости уехали, чтоб успеть
переодеться к свадьбе.
Оставшись один и вспоминая разговоры этих
холостяков, Левин еще раз спросил себя: есть ли у него в душе
это чувство сожаления о своей свободе, о котором они
говорили? Он улыбнулся при этом вопросе. "Свобода?
Зачем свобода? Счастие только в том, чтобы любить и
желать, думать ее желаниями, ее мыслями, то есть
никакой свободы, - вот это счастье!"
- "Но знаю ли я ее мысли, ее желания, ее чувства?" -
вдруг шепнул ему какой-то голос. Улыбка исчезла с его
лица, и он задумался. И вдруг на него нашло странное
чувство. На него нашел страх и сомнение, сомнение во всем.
"Что как она не любит меня? Что как она выходит за
меня только для того, чтобы выйти замуж? Что если она
сама не знает того, что делает? - спрашивал он себя. -
Она может опомниться и, только выйдя замуж, поймет,
что не любит и не могла любить меня". И странные,
самые дурные мысли о ней стали приходить ему. Он
ревновал ее к Вронскому, как год тому назад, как будто этот
вечер, когда он видел ее с Вронским, был вчера. Он
подозревал, что она не все сказала ему.
Он быстро вскочил. "Нет, это так нельзя! - сказал
он себе с отчаянием. - Пойду к ней, спрошу, скажу
последний раз: мы свободны, и не лучше ли остановиться?
Все лучше, чем вечное несчастие, позор, неверность!!"
С отчаянием в сердце и со злобой на всех людей, на себя,
на нее он вышел из гостиницы и поехал к ней.
Никто не ждал его. Он застал ее в задних комнатах. Она сидела на
сундуке и о чем-то распоряжалась с девушкой, разбирая
кучи разноцветных платьев, разложенных на спинках
стульев и на полу.
- Ах! - вскрикнула она, увидав его и вся просияв
от радости. - Как ты, как же вы (до этого последнего
дня она говорила ему то "ты", то "вы")? Вот не ждала!
А я разбираю мои девичьи платья, кому какое...
- А! это очень хорошо!- сказал он, мрачно глядя на девушку.
- Уйди, Дуняша, я позову тогда, - сказала Кити. -
Что с тобой? - спросила она, решительно говоря ему
"ты", как только девушка вышла. Она заметила его
странное лицо, взволнованное и мрачное, и на нее нашел страх.
- Кити! я мучаюсь. Я не могу один мучаться, -
сказал он с отчаянием в голосе, останавливаясь пред ней и
умоляюще глядя ей в глаза. Он уже видел по ее
любящему правдивому лицу, что ничего не может выйти из
того, что он намерен был сказать, но ему все-таки нужно
было, чтоб она сама разуверила его. - Я приехал
сказать, что еще время не ушло. Это все можно уничтожить и поправить.
- Что? Я ничего не понимаю. Что с тобой?
- То, что я тысячу раз говорил и не могу не
думать... то, что я не стою тебя. Ты не могла согласиться
выйти за меня замуж. Ты подумай. Ты ошиблась. Ты
подумай хорошенько. Ты не можешь любить меня... Если...
лучше скажи, - говорил он, не глядя на нее. - Я буду
несчастлив. Пускай все говорят, что хотят; все лучше,
чем несчастье... Все лучше теперь. пока есть время...
- Я не понимаю, - испуганно отвечала она, - то
есть что ты хочешь отказаться... что не надо?
- Да, если ты не любишь меня.
- Ты с ума сошел! - вскрикнула она, покраснев от досады.
Но лицо его было так жалко, что она удержала свою
досаду и, сбросив платья с кресла, пересела ближе к нему.
- Что ты думаешь? скажи все.
- Я думаю, что ты не можешь любить меня. За что
ты можешь любишь меня?
- Боже мой! что же я могу?.. - сказала она и заплакала.
- Ах, что я сделал! - вскрикнул он и, став пред
ней на колени, стал целовать ее руки.
Когда княгиня через пять минут вошла в комнату,
она нашла их уже совершенно помирившимися. Кити не
только уверила его, что она его любит, но даже, отвечая
на его вопрос, за что она любит его, объяснила ему, за
что. Она сказала ему, что она любит его за то, что она
понимает его всего, за то, что она знает, что' он должен
любить, и что все, что он любит, все хорошо. И это
показалось ему вполне ясно. Когда княгиня вошла к
ним, они рядом сидели на сундуке, разбирали платья и
спорили о том, что Кити хотела отдать Дуняше то
коричневое платье, в котором она была, когда Левин ей
сделал предложение, а он настаивал, чтоб это платье
никому не отдавать, а дать Дуняше голубое.
- Как ты не понимаешь? Она брюнетка, и ей не
будет идти... У меня это все рассчитано.
Узнав, зачем он приезжал, княгиня
полушуточно-полусерьезно рассердилась и услала его домой одеваться
и не мешать Кити причесываться, так как Шарль сейчас приедет.
- Она и так ничего не ест все эти дни и подурнела,
а ты еще ее расстраиваешь своими глупостями, -
сказала она ему. - Убирайся, убирайся, любезный.
Левин, виноватый и пристыженный, но успокоенный,
вернулся в свою гостиницу. Его брат, Дарья
Александровна и Степан Аркадьич, все в полном туалете, уже
ждали его, чтобы благословить образом. Медлить
некогда было. Дарья Александровна должна была еще
заехать домой, с тем чтобы взять своего напомаженного
и завитого сына, который должен был везти образ с
невестой. Потом одну карету надо было послать за
шафером, а другую, которая отвезет Сергея Ивановича,
прислать назад... Вообще соображений, весьма сложных,
было очень много. Одно было несомненно, что надо было
не мешкать, потому что уже половина седьмого.
Из благословенья образом ничего не вышло. Степан
Аркадьич стал в комически-торжественную позу рядом
с женою, взял образ и, велев Левину кланяться в землю,
благословил его с доброю и насмешливою улыбкой и
поцеловал его троекратно; то же сделала и Дарья
Александровна и тотчас же заспешила ехать и опять
запуталась в предначертаниях движения экипажей.
- Ну, так вот что мы сделаем: ты поезжай в нашей
карете за ним, а Сергей Иванович уже если бы был так
добр заехать, а потом послать.
- Что же, я очень рад.
- А мы сейчас с ним приедем. Вещи отправлены? - сказал Степан Аркадьич.
- Отправлены, - отвечал Левин и велел Кузьме подавать одеваться.
III
Толпа народа, в особенности женщин, окружала
освещенную для свадьбы церковь. Те, которые не успели
проникнуть в средину, толпились около окон, толкаясь,
споря и заглядывая сквозь решетки.
Больше двадцати карет уже были расставлены
жандармами вдоль по улице. Полицейский офицер,
пренебрегая морозом, стоял у входа, сияя своим мундиром.
Беспрестанно подъезжали еще экипажи, и то дамы
в цветах с поднятыми шлейфами, то мужчины, снимая
кепи или черную шляпу, вступали в церковь. В самой
церкви уже были зажжены обе люстры и все свечи
у местных образов. Золотое сияние на красном фоне
иконостаса, и золоченая резьба икон, и серебро
паникадил и подсвечников, и плиты пола, и коврики, и хоругви
вверху у клиросов, и ступеньки амвона, и старые
почерневшие книги, и подрясники, и стихари - все было
залито светом. На правой стороне теплой церкви, в толпе
фраков и белых галстуков, мундиров и штофов, бархата,
атласа, волос, цветов, обнаженных плеч и рук и высоких
перчаток, шел сдержанный и оживленный говор, странно
отдававшийся в высоком куполе. Каждый раз, как
раздавался писк отворяемой двери, говор в толпе затихал,
и все оглядывались, ожидая видеть входящих жениха и
невесту. Но дверь уже отворялась более чем десять раз,
и каждый раз это был или запоздавший гость или гостья,
присоединявшиеся к кружку званых, направо, или
зрительница, обманувшая или умилостивившая полицейского
офицера, присоединявшаяся к чужой толпе, налево. И
родные и посторонние уже прошли чрез все фазы ожидания.
Сначала полагали, что жених с невестой сию минуту
приедут, не приписывая никакого значения этому
запозданию. Потом стали чаще и чаще поглядывать на дверь,
поговаривая о том, что не случилось ли чего-нибудь.
Потом это опоздание стало уже неловко, и родные и гости
старались делать вид, что они не думают о женихе и
заняты своим разговором.
Протодьякон, как бы напоминая о ценности своего
времени, нетерпеливо покашливал, заставляя дрожать
стекла в окнах. На клиросе слышны были то пробы
голосов, то сморкание соскучившихся певчих. Священник
беспрестанно высылал то дьячка, то дьякона узнать, не
приехал ли жених, и сам, в лиловой рясе и шитом поясе,
чаще и чаще выходил к боковым дверям, ожидая
жениха. Наконец одна из дам, взглянув на часы, сказала:
"Однако это странно!" - и все гости пришли в
беспокойство и стали громко выражать свое удивление и
неудовольствие. Один из шаферов поехал узнать, что
случилось. Кити в это время, давно уже совсем готовая, в
белом платье, длинном вуале и венке померанцевых
цветов, с посаженой матерью и сестрой Львовой стояла
в зале щербацкого дома и смотрела в окно, тщетно
ожидая уже более получаса известия от своего шафера
о приезде жениха в церковь.
Левин же между тем в панталонах, но без жилета и
фрака ходил взад и вперед по своему нумеру,
беспрестанно высовываясь в дверь и оглядывая коридор. Но
в коридоре не видно было того, кого он ожидал, и он,
с отчаянием возвращаясь и взмахивая руками, относился
к спокойно курившему Степану Аркадьичу.
- Был ли когда-нибудь человек в таком ужасном
дурацком положении! - говорил он.
- Да, глупо, - подтвердил Степан Аркадьич,
смягчительно улыбаясь. - Но успокойся, сейчас привезут.
Нет, как же! - со сдержанным бешенством
говорил Левин. - И эти дурацкие открытые жилеты!
Невозможно! - говорил он, глядя на измятый перед своей
рубашки. - И что как вещи увезли уже на железную
дорогу!- вскрикнул он с отчаянием.
- Тогда мою наденешь.
- И давно бы так надо.
- Нехорошо быть смешным... Погоди! образуется.
Дело было в том, что, когда Левин потребовал
одеваться, Кузьма, старый слуга Левина, принес фрак,
жилет и все, что нужно было.
- А рубашка!- вскрикнул Левин.
- Рубашка на вас, - с спокойной улыбкой ответил Кузьма.
Рубашки чистой Кузьма не догадался оставить, и,
получив приказанье все уложить и свезти к Щербацким, от
которых в нынешний же вечер уезжали молодые, он так
и сделал, уложив все, кроме фрачной пары.
Рубашка, надетая с утра, была измята и невозможна с открытой
модой жилетов. Посылать к Щербацким было далеко.
Послали купить рубашку. Лакей вернулся: все заперто -
воскресенье. Послали к Степану Аркадьичу, привезли
рубашку; она была невозможно широка и коротка.
Послали, наконец, к Щербацким разложить вещи. Жениха
ждали в церкви, а он, как запертый в клетке зверь,
ходил по комнате, выглядывая в коридор и с ужасом и
отчаянием вспоминая, что он наговорил Кити и что она
может теперь думать.
Наконец виноватый Кузьма, насилу переводя дух,
влетел в комнату с рубашкой.
- Только застал. Уж на ломового поднимали, -
сказал Кузьма.
Через три минуты, не глядя на часы, чтобы не
растравлять раны, Левин бегом бежал по коридору.
- Уж этим не поможешь, - говорил Степан
Аркадьич с улыбкой, неторопливо поспешая за ним. -
Образуется, образуется... - говорю тебе.
IV
- Приехали! - Вот он! - Который? - Помоложе-то,
что ль? - а она-то, матушка, ни жива ни мертва!-
заговорили в толпе, когда Левин, встретив невесту у
подъезда, с нею вместе вошел в церковь.
Степан Аркадьич рассказал жене причину
замедления, и гости, улыбаясь, перешептывались между собой.
Левин ничего и никого не замечал; он, не спуская глаз,
смотрел на свою невесту.
Все говорили, что она очень подурнела в эти
последние дни и была под венцом далеко не так хороша, как
обыкновенно; но Левин не находил этого. Он смотрел на
ее высокую прическу с длинным белым вуалем и белыми
цветами, на высоко стоявший сборчатый воротник,
особенно девственно закрывавший с боков и открывавший
спереди ее длинную шею, и поразительно тонкую талию,
и ему казалось, что она была лучше, чем
когда-нибудь, - не потому, чтоб эти цветы, этот вуаль, это
выписанное из Парижа платье прибавляли что-нибудь к ее
красоте, но потому, что, несмотря на эту приготовленную
пышность наряда, выражение ее милого лица, ее взгляда,
ее губ были все тем же ее особенным выражением невинной правдивости.
- Я думала уже, что ты хотел бежать, - сказала она и улыбнулась ему.
- Так глупо, что' со мной случилось, совестно
говорить! - сказал он, краснея, и должен был обратиться
к подошедшему Сергею Ивановичу.
- Хороша твоя история с рубашкой! - сказал
Сергей Иваныч, покачивая головой и улыбаясь.
- Да, да, - отвечал Левин, не понимая, о чем ему говорят.
- Ну, Костя, теперь надо решить, - сказал Степан
Аркадьич с притворно-испуганным видом, - важный
вопрос. Ты именно теперь в состоянии оценить всю
важность его. У меня спрашивают: обожженные ли свечи
зажечь, или необожженные? Разница десять рублей, -
присовокупил он, собирая губы в улыбку. - Я решил, но
боюсь, что ты не изъявишь согласия.
Левин понял, что это была шутка, но не мог улыбнуться.
- Так как же? необожженные или обожженные? вот
вопрос.
- Да,да! необожженные.
- Ну, я очень рад. Вопрос решен!- сказал Степан
Аркадьич, улыбаясь. - Однако как глупеют люди в этом
положении, - сказал он Чирикову, когда Левин,
растерянно поглядев на него, подвинулся к невесте.
- Смотри, Кити, первая стань на ковер, - сказала
графиня Нордстон, подходя. - Хороши вы! - обратилась она к Левину.
- Что, не страшно? - сказала Марья Дмитриевна, старая тетка.
- Тебе не свежо ли? Ты бледна. Постой, нагнись!-
сказала сестра Кити, Львова, и, округлив свои полные
прекрасные руки, с улыбкою поправила ей цветы на голове.
Долли подошла, хотела сказать что-то, но не могла
выговорить, заплакала и неестественно засмеялась.
Кити смотрела на всех такими же отсутствующими
глазами, как и Левин. На все обращенные к ней речи
она могла отвечать только улыбкой счастья, которая
теперь была ей так естественна.
Между тем церковнослужители облачились,и
священник с дьяконом вышли к аналою, стоявшему в притворе
церкви. Священник обратился к Левину, что-то сказав.
Левин не расслушал того, что сказал священник.
- Берите за руку невесту и ведите, - сказал шафер Левину.
Долго Левин не мог понять, чего от него требовали.
Долго поправляли его и хотели уже бросить, - потому
что он брал все не тою рукой или не за ту руку, - когда
он понял, наконец, что надо было правою рукой, не
переменяя положения, взять ее за правую же руку. Когда
он, наконец, взял невесту за руку, как надо было,
священник прошел несколько шагов впереди их и
остановился у аналоя. Толпа родных и знакомых, жужжа
говором и шурша шлейфами, подвинулась за ними. Кто-то,
нагнувшись, поправил шлейф невесты. В церкви стало
так тихо, что слышалось падение капель воска.
Старичок священник, в камилавке, с блестящими
серебром седыми прядями волос, разобранными на две
стороны за ушами, выпростав маленькие старческие руки
из-под тяжелой серебряной с золотым крестом на спине
ризы, перебирал что-то у аналоя.
Степан Аркадьич осторожно подошел к нему,
пошептал что-то и, подмигнув Левину, зашел опять назад.
Священник зажег две украшенные цветами свечи,
держа их боком в левой руке, так что воск капал с них
медленно, и повернулся лицом к новоневестным.
Священник был тот же самый, который исповедовал Левина.
Он посмотрел усталым и грустным взглядом на жениха
и невесту, вздохнул и, выпростав из-под ризы правую
руку, благословил ею жениха и так же, но с оттенком
осторожной нежности, наложил сложенные персты на
склоненную голову Кити. Потом он подал им свечи и,
взяв кадило, медленно отошел от них.
"Неужели это правда?" - подумал Левин и
оглянулся на невесту. Ему несколько сверху виднелся ее
профиль, и по чуть заметному движению ее губ и ресниц
он знал, что она почувствовала его взгляд. Она не
оглянулась, но высокий сборчатый воротничок зашевелился,
поднимаясь к ее розовому маленькому уху. Он видел,
что вздох остановился в ее груди и задрожала маленькая
рука в высокой перчатке, державшая свечу.
Вся суета рубашки, опоздания, разговор с
знакомыми, родными, их неудовольствие, его смешное
положение - все вдруг исчезло, и ему стало радостно и
страшно.
Красивый рослый протодьякон в серебряном стихаре,
со стоящими по сторонам расчесанными завитыми
кудрями, бойко выступил вперед и, привычным жестом
приподняв на двух пальцах орарь, остановился против
священника.
"Бла-го-сло-ви, вла-дыко!" - медленно один за
другим, колебля волны воздуха, раздались торжественные звуки.
"Благословен бог наш всегда, ныне и присно и во
веки веков", - смиренно и певуче ответил старичок
священник, продолжая перебирать что-то на аналое. И,
наполняя всю церковь от окон до сводов, стройно и широко
поднялся, усилился, остановился на мгновение и тихо
замер полный аккорд невидимого клира.
Молились, как и всегда, о свышнем мире и спасении,
о синоде, о государе; молились и о ныне обручающихся
рабе божием Константине и Екатерине.
"О еже ниспослатися им любве совершенней, мирней
и помощи, господу помолимся", - как бы дышала вся
церковь голосом протодьякона.
Левин слушал слова, и они поражали его. "Как они
догадались, что помощи, именно помощи? - думал он,
вспоминая все свои недавние страхи и сомнения. - Что
я знаю? Что я могу в этом страшном деле, - думал
он, - без помощи? Именно помощи мне нужно теперь".
Когда дьякон кончил ектенью, священник обратился
к обручавшимся с книгой:
- "Боже вечный, расстоящияся собравый в
соединение, - читал он кротким певучим голосом, - и союз
любве положивый им неразрушимый; благословивый
Исаака и Ревекку, наследники я твоего обетования
показавый: сам благослови и рабы твоя сия, Константина,
Екатерину, наставляя я на всякое дело благое. Яко
милостивый и человеколюбец бог еси, и тебе славу
воссылаем, отцу, и сыну, и святому духу, ныне и присно и во
веки веков". - "А-аминь", - опять разлился в воздухе
невидимый хор.
"Расстоящияся собравый в соединение и союз любве
положивый", - как глубокомысленны эти слова и как
соответственны тому, что чувствуешь в эту минуту! -
думал Левин. - Чувствует ли она то же, что я?"
И, оглянувшись, он встретил ее взгляд.
И по выражению этого взгляда он заключил, что она
понимала то же, что и он. Но это было неправда; она
совсем почти не понимала слов службы и даже не
слушала их во время обручения. Она не могла слушать и
понимать их: так сильно было одно то чувство, которое
наполняло ее душу и все более и более усиливалось.
Чувство это была радость полного совершения того, что
уже полтора месяца совершилось в ее душе и что в
продолжение всех этих шести недель радовало и мучало ее.
В душе ее в тот день, как она в своем коричневом платье
в зале арбатского дома подошла к нему молча и
отдалась ему, - в душе ее в этот день и час совершился
полный разрыв со всею прежнею жизнью, и началась
совершенно другая, новая, совершенно неизвестная ей жизнь,
в действительности же продолжалась старая. Эти шесть
недель были самое блаженное и самое мучительное для
нее время. Вся жизнь ее, все желания, надежды были
сосредоточены на одном этом непонятном еще для нее
человеке, с которым связывало ее какое-то еще более
непонятное, чем сам человек, то сближающее, то
отталкивающее чувство, а вместе с тем она продолжала жить
в условиях прежней жизни. Живя старою жизнью, она
ужасалась на себя, на свое полное непреодолимое
равнодушие ко всему своему прошедшему: к вещам, к
привычкам, к людям, любившим и любящим ее, к
огорченной этим равнодушием матери, к милому, прежде больше
всего на свете любимому нежному отцу. То она
ужасалась на это равнодушие, то радовалась тому, что
привело ее к этому равнодушию. Ни думать, ни желать она
ничего не могла вне жизни с этим человеком; но этой
новой жизни еще не было, и она не могла себе даже
представить ее ясно. Было одно ожидание - страх и
радость нового и неизвестного. И теперь вот-вот ожидание,
и неизвестность, и раскаяние в отречении от прежней
жизни - все кончится, и начнется новое. Это новое не
могло быть не страшно по своей неизвестности; но
страшно или не страшно - оно уже совершилось еще
шесть недель тому назад в ее душе; теперь же только
освящалось то, что давно уже сделалось в ее душе.
Повернувшись опять к аналою, священник с трудом
поймал маленькое кольцо Кити и, потребовав руку
Левина, надел на первый сустав его пальца. "Обручается
раб божий Константин рабе божией Екатерине". И,
надев большое кольцо на розовый, маленький, жалкий
своею слабостью палец Кити, священник проговорил то же.
Несколько раз обручаемые хотели догадаться, что
надо сделать, и каждый раз ошибались, и священник
шепотом поправлял их. Наконец, сделав, что нужно
было, перекрестив их кольцами, он опять передал Кити
большое, а Левину маленькое; опять они запутались и
два раза передавали кольцо из руки в руку, и все-таки
выходило не то, что требовалось.
Долли, Чириков и Степан Аркадьич выступили
вперед поправить их. Произошло замешательство, шепот и
улыбки, но торжественно-умиленное выражение на
лицах обручаемых не изменилось; напротив, путаясь
руками, они смотрели серьезнее и торжественнее, чем
прежде, и улыбка, с которою Степан Аркадьич шепнул,
чтобы теперь каждый надел свое кольцо, невольно
замерла у него на губах. Ему чувствовалось, что всякая
улыбка оскорбит их.
- "Ты бо изначала создал еси мужеский пол и
женский, - читал священник вслед за переменой колец, -
от тебе сочетавается мужу жена, в помощь и в
восприятие рода человеча. Сам убо, господи боже наш,
пославый истину на наследие твое и обетование твое, на рабы
твоя отцы наша, в коемждо роде и роде, избранныя
твоя: призри на раба твоего Константина и на рабу твою
Екатерину и утверди обручение их в вере, и
единомыслии, и истине, и любви..."
Левин чувствовал все более и более, что все его
мысли о женитьбе, его мечты о том, как он устроит свою
жизнь, - что все это было ребячество и что это что-то
такое, чего он не понимал до сих пор и теперь еще
менее понимает, хотя это и совершается над ним; в груди
его все выше и выше поднимались содрогания, и
непокорные слезы выступали ему на глаза.
V
В церкви была вся Москва, родные и знакомые. И во
время обряда обручения, в блестящем освещении церкви,
в кругу разряженных женщин, девушек и мужчин в
белых галстуках, фраках и мундирах, не переставал
прилично-тихий говор, который преимущественно затевали
мужчины, между тем как женщины были поглощены
наблюдением всех подробностей столь всегда
затрогивающего их священнодействия.
В кружке самом близком к невесте были ее две
сестры: Долли и старшая, спокойная красавица Львова,
приехавшая из-за границы.
- Что же это Мари в лиловом, точно черное, на
свадьбу? - говорила Корсунская.
- С ее светом лица одно спасенье... - отвечала
Друбецкая. - Я удивляюсь, зачем они вечером сделали
свадьбу. Это купечество...
- Красивее. Я тоже венчалась вечером, - отвечала
Корсунская и вздохнула, вспомнив о том, как мила она
была в этот день, как смешно был влюблен ее муж и как
теперь все другое.
- Говорят, что кто больше десяти раз бывает
шафером, тот не женится; я хотел десятый быть, чтобы
застраховать себя, но место было занято, - говорил граф
Синявин хорошенькой княжне Чарской, которая имела
на него виды.
Чарская отвечала ему только улыбкой. Она смотрела
на Кити, думая о том, как и когда она будет стоять
с графом Синявиным в положении Кити и как она тогда
напомнит ему его теперешнюю шутку.
Щербацкий говорил старой фрейлине Николаевой,
что он намерен надеть венец на шиньон Кити, чтоб она была счастлива.
- Не надо было надевать шиньона, - отвечала
Николаева, давно решившая, что если старый вдовец,
которого она ловила, женится на ней, то свадьба будет самая
простая. - Я не люблю этот фаст.
Сергей Иванович говорил с Дарьей Дмитриевной,
шутя уверяя ее, что обычай уезжать после свадьбы
распространяется потому, что новобрачным всегда бывает несколько совестно.
- Брат ваш может гордиться. Она чудо как мила. Я думаю, вам завидно?
- Я уже это пережил, Дарья Дмитриевна, - отвечал
он, и лицо его неожиданно приняло грустное и серьезное выражение.
Степан Аркадьич рассказывал свояченице свой каламбур о разводе.
- Надо поправить венок, - отвечала она, не слушая его.
- Как жаль, что она так подурнела, - говорила
графиня Нордстон Львовой. - А все-таки он не сто'ит ее
пальца. Не правда ли?
- Нет, он мне очень нравится. Не оттого, что он
будущий beaufrere, -отвечала Львова. - И как он
хорошо себя держит! А это так трудно держать себя
хорошо в этом положении - не быть смешным. А он не
смешон, не натянут, он видно, что тронут.
- Кажется, вы ждали этого?
- Почти. Она всегда его любила.
- Ну, будем смотреть, кто из них прежде станет на ковер. Я
советовала Кити.
- Все равно, - отвечала Львова, - мы все покорные
жены, это у нас в породе.
- А я так нарочно первая стала с Васильем. А вы,
Долли?
Долли стояла подле них, слышала их, но не отвечала.
Она была растрогана. Слезы стояли у ней в глазах,
и она не могла бы ничего сказать, не расплакавшись.Она
радовалась на Кити и Левина; возвращаясь мыслью
к своей свадьбе, она взглядывала на сияющего Степана
Аркадьича, забывала все настоящее и помнила только
свою первую невинную любовь. Она вспоминала не одну
себя, но всех женщин, близких и знакомых ей; она
вспомнила о них в то единственное торжественное для них
время, когда они, так же как Кити, стояли под венцом с
любовью, надеждой и страхом в сердце, отрекаясь от
прошедшего и вступая в таинственное будущее.В числе этих всех
невест, которые приходили ей на память, она вспомнила
и свою милую Анну, подробности о предполагаемом
разводе которой она недавно слышала. И она также, чистая,
стояла в померанцевых цветах и вуале. А теперь что?
- Ужасно странно, - проговорила она.
Не одни сестры, приятельницы и родные следили за
всеми подробностями священнодействия; посторонние
женщины, зрительницы, с волнением, захватывающим
дыхание, следили, боясь упустить каждое движение,
выражение лица жениха и невесты и с досадой не отвечали
и часто не слыхали речей равнодушных мужчин,
делавших шутливые или посторонние замечания.
- Что же так заплакана? Или поневоле идет?
- Чего же поневоле за такого молодца? Князь, что ли?
- А это сестра в белом атласе? Ну, слушай, как
рявкнет дьякон: "Да боится своего мужа".
- Чудовские?
- Синодальные.
- Я лакея спрашивала. Говорит, сейчас везет к себе
в вотчину. Богат страсть, говорят. Затем и выдали.
- Нет, парочка хороша.
- А вот вы спорили, Марья Власьевна, что
карналины в отлет носят. Глянь-ка у той в пюсовом,
посланница, говорят, с каким подбором... Так, и опять этак.
- Экая милочка невеста-то, как овечка убранная!
А как ни говорите, жалко нашу сестру.
Так говорилось в толпе зрительниц, успевших проскочить в двери церкви.
VI
Когда обряд обручения окончился, церковнослужитель постлал
пред аналоем в середине церкви кусок розовой шелковой ткани, хор
запел искусный и сложный псалом, в котором бас и тенор перекликались между
собой, и священник, оборотившись, указал обрученным на
разостланный розовый кусок ткани. Как ни часто и
много слушали оба о примете, что кто первый ступит на
ковер, тот будет главой в семье, ни Левин, ни Кити не
могли об этом вспомнить, когда они сделали эти
несколько шагов. Они не слышали и громких замечаний и
споров о том, что, по наблюдению одних, он стал прежде,
по мнению других, оба вместе.
После обычных вопросов о желании их вступить
в брак, и не обещались ли они другим, и их странно для
них самих звучавших ответов началась новая служба.
Кити слушала слова молитвы, желая понять их смысл,
но не могла. Чувство торжества и светлой радости по
мере совершения обряда все больше и больше
переполняло ее душу и лишало ее возможности внимания.
Молились "о еже податися им целомудрию и плоду
чрева на пользу, о еже возвеселитися им видением сынов
и дщерей". Упоминалось о том, что бог сотворил жену
из ребра Адама, и "сего ради оставит человек отца и
матерь и прилепится к жене, будет два в плоть едину",
и что "тайна сия велика есть"; просили, чтобы бог дал
им плодородие и благословение, как Исааку и Ревекке,
Иосифу, Моисею и Сепфоре, и чтоб они видели сыны
сынов своих. "Все это было прекрасно, - думала Кити,
слушая эти слова, - все это и не может быть иначе", -
и улыбка радости, сообщавшаяся невольно всем
смотревшим на нее, сияла на ее просветлевшем лице.
- Наденьте совсем! - послышались советы, когда
священник надел на них венцы и Щербацкий, дрожа
рукою в трехпуговичной перчатке, держал высоко венец
над ее головой.
- Наденьте!- прошептала она улыбаясь.
Левин оглянулся на нее и был поражен тем
радостным сиянием, которое было на ее лице; и чувство это
невольно сообщилось ему. Ему стало, так же как и ей,
светло и весело.
Им весело было слушать чтение послания
апостольского и раскат голоса протодьякона при последнем стихе,
ожидаемый с таким нетерпением постороннею публикой.
Весело было пить из плоской чаши теплое красное вино
с водой, и стало еще веселее, когда священник, откинув
ризу и взяв их обе руки в свою, повел их при
порывах баса, выводившего "Исаие ликуй", вокруг аналоя.
Щербацкий и Чириков, поддерживавшие венцы, путаясь
в шлейфе невесты, тоже улыбаясь и радуясь чему-то, то
отставали, то натыкались на венчаемых при остановках
священника. Искра радости, зажегшаяся в Кити,
казалось, сообщилась всем бывшим в церкви. Левину
казалось, что и священнику и дьякону, так же как и ему,
хотелось улыбаться.
Сняв венцы с голов их, священник прочел последнюю
молитву и поздравил молодых. Левин взглянул на Кити,
и никогда он не видал ее до сих пор такою. Она была
прелестна тем новым сиянием счастия, которое было на
ее лице. Левину хотелось сказать ей что-нибудь, но
он не знал, кончилось ли. Священник вывел его из
затруднения. Он улыбнулся своим добрым ртом и тихо сказал:
- Поцелуйте жену, и вы поцелуйте мужа, - и взял у них из рук свечи.
Левин поцеловал с осторожностью ее улыбавшиеся
губы, подал ей руку и, ощущая новую, странную
близость, пошел из церкви. Он не верил, не мог верить, что
это была правда. Только когда встречались их
удивленные и робкие взгляды, он верил этому, потому что
чувствовал, что они уже были одно.
После ужина в ту же ночь молодые уехали в деревню.
VII
Вронский с Анною три месяца уже путешествовали
вместе по Европе. Они объездили Венецию, Рим,
Неаполь и только что приехали в небольшой итальянский
город, где хотели поселиться на некоторое время.
Красавец обер-кельнер с начинавшимся от шеи
пробором в густых напомаженных волосах, во фраке и с
широкою белою батистовою грудью рубашки, со связкой
брелок над округленным брюшком, заложив руки в
карманы, презрительно прищурившись, строго отвечал что-то
остановившемуся господину. Услыхав с другой стороны
подъезда шаги, всходившие на лестницу, обер-кельнер
обернулся и, увидав русского графа, занимавшего у них
лучшие комнаты, почтительно вынул руки из карманов
и, наклонившись, объяснил, что курьер был и что дело
с наймом палаццо состоялось. Главный управляющий
готов подписать условие.
- А! Я очень рад, -сказал Вронский. - А госпожа дома или нет?
- Они выходили гулять, но теперь вернулись, - отвечал кельнер.
Вронский снял с своей головы мягкую с большими
полями шляпу и отер платком потный лоб и отпущенные
до половины ушей волосы, зачесанные назад и
закрывавшие его лысину. И, взглянув рассеянно на стоявшего
еще и приглядывавшегося к нему господина, он хотел пройти.
- Господин этот русский и спрашивал про вас, - сказал обер-кельнер.
Со смешанным чувством досады, что никуда не
уйдешь от знакомых, и желания найти хоть какое-нибудь
развлечение от однообразия своей жизни Вронский еще
раз оглянулся на отошедшего и остановившегося
господина; и в одно и то же время у обоих просветлели глаза.
- Голенищев!
- Вронский!
Действительно, это был Голенищев, товарищ
Вронского по Пажескому корпусу. Голенищев в корпусе
принадлежал к либеральной партии, из корпуса вышел
гражданским чином и нигде не служил. Товарищи совсем
разошлись по выходе из корпуса и встретились после
только один раз.
При этой встрече Вронский понял, что Голенищев
избрал какую-то высокоумную либеральную деятельность
и вследствие этого хотел презирать деятельность и
звание Вронского. Поэтому Вронский при встрече с
Голенищевым дал ему тот холодный и гордый отпор, который
он умел давать людям и смысл которого был таков:
"Вам может нравиться или не нравиться мой образ
жизни, но мне это совершенно все равно: вы должны
уважать меня, если хотите меня знать". Голенищев же
был презрительно равнодушен к тону Вронского. Эта
встреча, казалось бы, еще больше должна была
разобщить их. Теперь же они просияли и вскрикнули от
радости, узнав друг друга. Вронский никак не ожидал, что
он так обрадуется Голенищеву, но, вероятно, он сам не
знал, как ему было скучно. Он забыл неприятное
впечатление последней встречи и с открытым радостным лицом
протянул руку бывшему товарищу. Такое же выражение
радости заменило прежнее тревожное выражение лица Голенищева.
- Как я рад тебя встретить! - сказал Вронский,
выставляя дружелюбною улыбкой свои крепкие белые зубы.
- А я слышу: Вронский, но который - не знал. Очень, очень рад!
- Войдем же. Ну, что ты делаешь?
- Я уже второй год живу здесь. Работаю.
- А! - с участием сказал Вронский. - Войдем же.
И по обычной привычке русских, вместо того чтоб
именно по-русски сказать то, что он хотел скрыть от
слуг, заговорил по-французски.
- Ты знаком с Карениной? Мы вместе путешествуем.
Я к ней иду, - по-французски сказал он, внимательно
вглядываясь в лицо Голенищева.
- А! Я и не знал (хотя он и знал), - равнодушно
отвечал Голенищев. - Ты давно приехал? - прибавил он.
- Я? Четвертый день, -ответил Вронский, еще раз
внимательно вглядываясь в лицо товарища.
"Да, он порядочный человек и смотрит на дело как
должно, - сказал себе Вронский, поняв значение
выражения лица Голенищева и перемены разговора. -
Можно познакомить его с Анной, он смотрит как должно".
Вронский в эти три месяца, которые он провел с
Анной за границей, сходясь с новыми людьми, всегда
задавал себе вопрос о том, как это новое лицо посмотрит на
его отношения к Анне, и большею частью встречал
в мужчинах какое должно понимание. Но если б его
спросили и спросили тех, которые понимали "как
должно", в чем состояло это понимание, и он и они были
бы в большом затруднении.
В сущности понимавшие, по мнению Вронского, "как
должно" никак не понимали этого, а держали себя
вообще, как держат себя благовоспитанные люди
относительно всех сложных и неразрешимых вопросов, со всех
сторон окружающих жизнь, - держали себя прилично,
избегая намеков и неприятных вопросов. Они делали
вид, что вполне понимают значение и смысл положения,
признают и даже одобряют его, но считают неуместным
и лишним объяснять все это.
Вронский сейчас же догадался, что Голенищев был
один из таких, и потому вдвойне был рад ему.
Действительно, Голенищев держал себя с Карениной, когда был
введен к ней, так, как только Вронский мог желать этого.
Он, очевидно, без малейшего усилия избегал всех
разговоров, которые могли бы повести к неловкости.
Он не знал прежде Анны и был поражен ее красотой
и еще более тою простотой, с которою она принимала
свое положение. Она покраснела, когда Вронский ввел
Голенищева, и эта детская краска, покрывшая ее
открытое и красивое лицо, чрезвычайно понравилась ему. Но
особенно понравилось ему то, что она тотчас же, как бы
нарочно, чтобы не могло быть недоразумений при чужом
человеке, назвала Вронского просто Алексеем и сказала,
что они переезжают с ним во вновь нанятый дом,
который здесь называют палаццо. Это прямое и простое
отношение к своему положению понравилось
Голенищеву. Глядя на добродушно-веселую энергическую
манеру Анны, зная Алексея Александровича и Вронского,
Голенищеву казалось, что он вполне понимает ее. Ему
казалось, что он понимает то, чего она никак не
понимала: именно того, как она могла, сделав несчастие
мужа, бросив его и сына и потеряв добрую славу,
чувствовать себя энергически-веселою и счастливою.
- Он в гиде есть, - сказал Голенищев про тот
палаццо, который нанимал Вронский. - Там прекрасный
Тинторетто есть. Из его последней эпохи.
- Знаете что? Погода прекрасная, пойдемте туда,
еще раз взглянем, - сказал Вронский, обращаясь к Анне.
- Очень рада, я сейчас пойду надену шляпу. Вы
говорите, что жарко? - сказала она, остановившись у
двери и вопросительно глядя на Вронского. И опять
яркая краска покрыла ее лицо.
Вронский понял по ее взгляду, что она не знала, в
каких отношениях он хочет быть с Голенищевым, и что она
боится, так ли она вела себя, как он бы хотел.
Он посмотрел на нее нежным, продолжительным взглядом.
- Нет, не очень, - сказал он.
И ей показалось, что она все поняла, главное то, что
он доволен ею; и, улыбнувшись ему, она быстрою походкой вышла из двери.
Приятели взглянули друг на друга, и в лицах обоих
произошло замешательство, как будто Голенищев,
очевидно любовавшийся ею, хотел что-нибудь сказать о ней
и не находил что, а Вронский желал и боялся того же.
- Так вот как, - начал Вронский, чтобы начать
какой-нибудь разговор. - Так ты поселился здесь? Так ты
все занимаешься тем же? - продолжал он, вспоминая,
что ему говорили, что Голенищев писал что-то...
- Да, я пишу вторую часть "Двух начал", - сказал
Голенищев, вспыхнув от удовольствия при этом
вопросе, - то есть, чтобы быть точным, я не пишу еще, но
подготовляю, собираю материалы. Она будет гораздо
обширнее и захватит почти все вопросы. У нас, в России,
не хотят понять, что мы наследники Византии, - начал
он длинное, горячее объяснение.
Вронскому было сначала неловко за то, что он не
знал и первой статьи о "Двух началах", про которую ему
говорил автор как про что-то известное. Но потом, когда
Голенищев стал излагать свои мысли и Вронский мог
следить за ним, то, и не зная "Двух начал", он не без
интереса слушал его, так как Голенищев говорил
хорошо. Но Вронского удивляло и огорчало то
раздраженное волнение, с которым Голенищев говорил о
занимавшем его предмете. Чем дальше он говорил, тем больше
у него разгорались глаза, тем поспешнее он возражал
мнимым противникам и тем тревожнее и оскорбленнее
становилось выражение его лица. Вспоминая
Голенищева худеньким, живым, добродушным и благородным
мальчиком, всегда первым учеником в корпусе, Вронский
никак не мог понять причины этого раздражения и не
одобрял его. В особенности ему не нравилось то, что
Голенищев, человек хорошего круга, становился на одну
доску с какими-то писаками, которые его раздражали,
и сердился на них. Стоило ли это того? Это не нравилось
Вронскому, но, несмотря на то, он чувствовал, что
Голенищев несчастлив, и ему жалко было его. Несчастие,
почти умопомешательство, видно было в этом
подвижном, довольно красивом лице в то время, как он, не
замечая даже выхода Анны, продолжал торопливо и
горячо высказывать свои мысли.
Когда Анна вышла в шляпе и накидке и, быстрым
движением красивой руки играя зонтиком, остановилась
подле него, Вронский с чувством облегчения оторвался
от пристально устремленных на него жалующихся глаз
Голенищева и с новою любовью взглянул на свою
прелестную, полную жизни и радости подругу. Голенищев
с трудом опомнился и первое время был уныл и мрачен,
но Анна, ласково расположенная ко всем (какою она
была это время), скоро освежила его своим простым и
веселым обращением. Попытав разные предметы
разговора, она навела его на живопись, о которой он говорил
очень хорошо, и внимательно слушала его. Они дошли
пешком до нанятого дома и осмотрели его.
- Я очень рада одному, - сказала Анна
Голенищеву, когда они уже возвращались. - У Алексея будет
atelier хороший. Непременно ты возьми эту комнатку, -
сказала она Вронскому по-русски и говоря ему ты, так
как она уже поняла, что Голенищев в их уединении
сделается близким человеком и что пред ним скрываться не нужно.
- Разве ты пишешь? -сказал Голенищев, быстро
оборачиваясь к Вронскому.
- Да, я давно занимался и теперь немного начал, -
сказал Вронский, краснея.
- У него большой талант, - сказала Анна с
радостною улыбкой. - Я, разумеется, не судья! Но судьи
знающие то же сказали.
VIII
Анна в этот первый период своего освобождения и
быстрого выздоровления чувствовала себя
непростительно счастливою и полною радости жизни.
Воспоминание несчастия мужа не отравляло ее счастия.
Воспоминание это, с одной стороны, было слишком ужасно,
чтобы думать о нем. С другой стороны, несчастие ее мужа
дало ей слишком большое счастие, чтобы раскаиваться.
Воспоминание обо всем, что случилось с нею после
болезни: примирение с мужем, разрыв, известие о ране
Вронского, его появление, приготовление к разводу,
отъезд из дома мужа, прощанье с сыном - все это
казалось ей горячечным сном, от которого она проснулась
одна с Вронским за границей. Воспоминание о зле,
причиненном мужу, возбуждало в ней чувство, похожее на
отвращение и подобное тому, какое испытывал бы
тонувший человек, оторвавший от себя вцепившегося в него
человека. Человек этот утонул. Разумеется, это было
дурно, но это было единственное спасенье, и лучше не
вспоминать об этих страшных подробностях.
Одно успокоительное рассуждение о своем поступке
пришло ей тогда в первую минуту разрыва, и, когда она
вспомнила теперь обо всем прошедшем, она вспомнила
это одно рассуждение. "Я неизбежно сделала несчастие
этого человека, - думала она, - но я не хочу
пользоваться этим несчастием; я тоже страдаю и буду
страдать: я лишаюсь того, чем я более всего дорожила, - я
лишаюсь честного имени и сына. Я сделала дурно и
потому не хочу счастия, не хочу развода и буду страдать
позором и разлукой с сыном". Но, как ни искренно
хотела Анна страдать, она не страдала. Позора никакого
не было. С тем тактом, которого так много было у обоих,
они за границей, избегая русских дам, никогда не
ставили себя в фальшивое положение и везде встречали
людей, которые притворялись, что вполне понимали их
взаимное положение гораздо лучше, чем они сами
понимали его. Разлука с сыном, которого она любила, и та
не мучала ее первое время. Девочка, его ребенок, была
так мила и так привязала к себе Анну с тех пор, как
у ней осталась одна эта девочка, что Анна редко
вспоминала о сыне.
Потребность жизни, увеличенная выздоровлением,
была так сильна и условия жизни были так новы и
приятны, что Анна чувствовала себя непростительно
счастливою. Чем больше она узнавала Вронского, тем
больше она любила его. Она любила его за его самого
и за его любовь к ней. Полное обладание им было ей
постоянно радостно. Близость его ей всегда была
приятна. Все черты его характера, который она
узнавала больше и больше, были для нее невыразимо милы.
Наружность его, изменившаяся в штатском платье, была
для нее привлекательна, как для молодой влюбленной.
Во всем, что он говорил, думал и делал, она видела
что-то особенно благородное и возвышенное. Ее восхищение
пред ним часто пугало ее самое: она искала и не могла
найти в нем ничего непрекрасного. Она не смела
показывать ему сознание своего ничтожества пред ним. Ей
казалось, что он, зная это, скорее может разлюбить ее;
а она ничего так не боялась теперь, хотя и не имела
к тому никаких поводов, как потерять его любовь. Но
она не могла не быть благодарна ему за его отношение
к ней и не показывать, как она ценит это. Он, по ее
мнению, имевший такое определенное призвание к
государственной деятельности, в которой должен был играть
видную роль, - он пожертвовал честолюбием для нее,
никогда не показывая ни малейшего сожаления. Он был,
более чем прежде, любовно-почтителен к ней, и мысль
о том, чтоб она никогда не почувствовала неловкости
своего положения, ни на минуту не покидала его. Он,
столь мужественный человек, в отношении ее не только
никогда не противоречил, но не имел своей воли и был,
казалось, только занят тем, как предупредить ее
желания. И она не могла не ценить этого, хотя эта самая
напряженность его внимания к ней, эта атмосфера забот,
которою он окружал ее, иногда тяготили ее.
Вронский между тем, несмотря на полное
осуществление того, что он желал так долго, не был вполне
счастлив. Он скоро почувствовал, что осуществление его
желания доставило ему только песчинку из той горы
счастия, которой он ожидал. Это осуществление показало
ему ту вечную ошибку, которую делают люди,
представляя себе счастие осуществлением желания. Первое время
после того, как он соединился с нею и надел штатское
платье, он почувствовал всю прелесть свободы вообще,
которой он не знал прежде, и свободы любви, и был
доволен, но недолго. Он скоро почувствовал, что в душе
его поднялись желания желаний, тоска. Независимо от
своей воли, он стал хвататься за каждый мимолетный
каприз, принимая его за желание и цель. Шестнадцать
часов дня надо было занять чем-нибудь, так как они
жили за границей на совершенной свободе, вне того
круга условий общественной жизни, который занимал
время в Петербурге. Об удовольствиях холостой жизни,
которые в прежние поездки за границу занимали
Вронского, нельзя было и думать, так как одна попытка
такого рода произвела неожиданное и несоответствующее
позднему ужину с знакомыми уныние в Анне. Сношений
с обществом местным и русским, при неопределенности
их положения, тоже нельзя было иметь. Осматривание
достопримечательностей, не говоря о том, что все уже
было видено, не имело для него, как для русского и
умного человека, той необъяснимой значительности,
которую умеют приписывать этому делу англичане.
И как голодное животное хватает всякий
попадающийся предмет, надеясь найти в нем пищу, так и
Вронский совершенно бессознательно хватался то за
политику, то за новые книги, то за картины.
Так как смолоду у него была способность к живописи
и так как он, не зная, куда тратить свои деньги, начал
собирать гравюры, он остановился на живописи, стал
заниматься ею и в нее положил тот незанятый запас
желаний, который требовал удовлетворения.
У него была способность понимать искусство и верно,
со вкусом подражать искусству, и он подумал, что у него
есть то самое, что нужно для художника, и, несколько
времени поколебавшись, какой он выберет род живописи:
религиозный, исторический жанр или реалистический, он
принялся писать. Он понимал все роды и мог
вдохновляться и тем и другим; но он не мог себе представить
того, чтобы можно было вовсе не знать, какие есть роды
живописи, и вдохновляться непосредственно тем, что есть
в душе, не заботясь, будет ли то, что он напишет,
принадлежать к какому-нибудь известному роду. Так как он
не знал этого и вдохновлялся не непосредственно
жизнью, а посредственно, жизнью, уже воплощенною
искусством, то он вдохновлялся очень быстро и легко и
так же быстро и легко достигал того, что то, что он
писал, было очень похоже на тот род, которому он хотел подражать.
Более всех других родов ему нравился французский,
грациозный и эффектный, и в таком роде он начал
писать портрет Анны в итальянском костюме, и портрет
этот казался ему и всем, кто его видел, очень удачным.
IX
Старый, запущенный палаццо с высокими лепными
плафонами и фресками на стенах, с мозаичными полами,
с тяжелыми желтыми штофными гардинами на высоких
окнах, вазами на консолях и каминах, с резными
дверями и с мрачными залами, увешанными картинами, -
палаццо этот, после того как они переехали в него,
самою своею внешностью поддерживал во Вронском
приятное заблуждение, что он не столько русский помещик,
егермейстер без службы, сколько просвещенный
любитель и покровитель искусств, и сам - скромный
художник, отрекшийся от света, связей, честолюбия для любимой женщины.
Избранная Вронским роль с переездом в палаццо
удалась совершенно, и, познакомившись чрез посредство
Голенищева с некоторыми интересными лицами, первое
время он был спокоен. Он писал под руководством
итальянского профессора живописи этюды с натуры и
занимался средневековою итальянскою жизнью.
Средневековая итальянская жизнь в последнее время так
прельстила Вронского, что он даже шляпу и плед через
плечо сжал носить по-средневековски, что очень шло к нему.
- А мы живем и ничего не знаем, - сказал раз
Вронский пришедшему к ним поутру Голенищеву. - Ты
видел картину Михайлова? - сказал он, подавая ему
только что полученную утром русскую газету и указывая
на статью о русском художнике, жившем в том же
городе и окончившем картину, о которой давно ходили
слухи и которая вперед была куплена. В статье были
укоры правительству и Академии за то, что
замечательный художник был лишен всякого поощрения и помощи.