Прошло почти два месяца. Была уже половина
жаркого лета, а Сергей Иванович только теперь собрался
выехать из Москвы.
В жизни Сергея Ивановича происходили за это время
свои события. Уже с год назад была кончена его
книга, плод шестилетнего труда, озаглавленная: "Опыт
обзора основ и форм государственности в Европе и
в России". Некоторые отделы этой книги и введение были
печатаемы в повременных изданиях, и другие части были
читаны Сергеем Ивановичем людям своего круга, так что
мысли этого сочинения не могли быть уже совершенной
новостью для публики; но все-таки Сергей Иванович
ожидал, что книга его появлением своим должна будет
произвести серьезное впечатление на общество и если не
переворот в науке, то во всяком случае сильное волнение
в ученом мире.
Книга эта после тщательной отделки была издана в
прошлом году и разослана книгопродавцам.
Ни у кого не спрашивая о ней, неохотно и
равнодушно отвечая на вопросы своих друзей о том, как
идет его книга, не спрашивая даже у книгопродавцев,
как покупается она, Сергей Иванович зорко, с
напряженным вниманием следил за тем первым впечатлением,
какое произведет его книга в обществе и в литературе.
Но прошла неделя, другая, третья, и в обществе не
было заметно никакого впечатления; друзья его,
специалисты и ученые, иногда, очевидно из учтивости,
заговаривали о ней. Остальные же его знакомые, не
интересуясь книгой ученого содержания, вовсе не говорили с
ним о ней. И в обществе, в особенности теперь занятом
другим, было совершенное равнодушие. В
литературе тоже в продолжение месяца не было ни слова о книге.
Сергей Иванович рассчитывал до подробности время,
нужное на написание рецензии, но прошел месяц, другой,
было то же молчание.
Только в "Северном жуке" в шуточном фельетоне о
певце Драбанти, спавшем с голоса, было кстати сказано
несколько презрительных слов о книге Кознышева,
показывавших, что книга эта уже давно осуждена всеми и
предана на всеобщее посмеяние.
Наконец на третий месяц в серьезном журнале
появилась критическая статья. Сергей Иванович знал и автора
статьи. Он встретил его раз у Голубцова.
Автор статьи был очень молодой и больной
фельетонист, очень бойкий как писатель, но чрезвычайно мало
образованный и робкий в отношениях личных.
Несмотря на совершенное презрение свое к автору,
Сергей Иванович с совершенным уважением приступил
к чтению статьи. Статья была ужасна.
Очевидно, нарочно фельетонист понял всю книгу так, как
невозможно было понять ее. Но он так ловко подобрал
выписки, что для тех, которые не читали книги (а
очевидно, почти никто не читал ее), совершенно было ясно,
что вся книга была не что иное, как набор высокопарных
слов, да еще некстати употребленных (что показывали
вопросительные знаки), и что автор книги был человек
совершенно невежественный. И все это было так
остроумно, что Сергей Иванович и сам бы не отказался от
такого остроумия; но это-то и было ужасно.
Несмотря на совершенную добросовестность, с
которою Сергей Иванович проверял справедливость доводов
рецензента, он ни на минуту не остановился на
недостатках и ошибках, которые были осмеиваемы, - было
слишком очевидно, что все это подобрано нарочно, - но
тотчас же невольно он до малейших подробностей стал
вспоминать свою встречу и разговор с автором статьи.
"Не обидел ли я его чем-нибудь?" - спрашивал себя
Сергей Иванович.
И, вспомнив, как он при встрече поправил этого
молодого человека в выказывавшем его невежество слове,
Сергей Иванович нашел объяснение смысла статьи.
После этой статьи наступило мертвое, и печатное
и изустное, молчание о книге, и Сергей Иванович видел,
что его шестилетнее произведение, выработанное с такою
любовью и трудом, прошло бесследно.
Положение Сергея Ивановича было еще тяжелее
оттого, что, окончив книгу, он не имел более кабинетной
работы, занимавшей прежде бо'льшую часть его времени.
Сергей Иванович был умен, образован, здоров,
деятелен и не знал, куда употребить всю свою деятельность.
Разговоры в гостиных, съездах, собраниях, комитетах,
везде, где можно было говорить, занимали часть его
времени; но он, давнишний городской житель, не позволял
себе уходить всему в разговоры, как это делал его
неопытный брат, когда бывал в Москве; оставалось еще
много досуга и умственных сил.
На его счастье, в это самое тяжелое для него по
причине неудачи его книги время на смену вопросов
иноверцев, американских друзей, самарского голода, выставки,
спиритизма стал славянский вопрос, прежде только
тлевшийся в обществе, и Сергей Иванович, и прежде
бывший одним из возбудителей этого вопроса, весь
отдался ему.
В среде людей, к которым принадлежал Сергей
Иванович, в это время ни о чем другом не говорили и не
писали, как о славянском вопросе и сербской войне. Все то,
что делает обыкновенно праздная толпа, убивая время,
делалось теперь в пользу славян. Балы, концерты, обеды,
спичи, дамские наряды, пиво, трактиры - все
свидетельствовало о сочувствии к славянам.
Со многим из того, что говорили и писали по этому
случаю, Сергей Иванович был не согласен в
подробностях. Он видел, что славянский вопрос сделался одним из
тех модных увлечений, которые всегда, сменяя одно
другое, служат обществу предметом занятия; видел и то,что
много было людей, с корыстными, тщеславными целями.
занимавшихся этим делом. Он признавал, что газеты
печатали много ненужного и преувеличенного, с одною
целью - обратить на себя внимание и перекричать
других. Он видел, что при этом общем подъеме общества
выскочили вперед и кричали громче других все неудавшиеся
и обиженные: главнокомандующие без армий, министры
без министерств, журналисты без журналов, начальники
партий без партизанов. Он видел, что много тут было
легкомысленного и смешного; но он видел и признавал
несомненный, все разраставшийся энтузиазм,
соединивший в одно все классы общества, которому нельзя было
не сочувствовать. Резня единоверцев и братьев славян
вызвала сочувствие к страдающим и негодование к
притеснителям. И геройство сербов и черногорцев,
борющихся за великое дело, породило во всем народе
желание помочь своим братьям уже не словом, а делом.
Но притом было другое, радостное для Сергея
Ивановича явление: это было проявление общественного
мнения. Общество определенно выразило свое желание.
Народная душа получила выражение, как говорил Сергей
Иванович. И чем более он занимался этим делом, тем
очевиднее ему казалось, что это было дело,
долженствующее получить громадные размеры, составить эпоху.
Он посвятил всего себя на служение этому великому
делу и забыл думать о своей книге.
Все время его теперь было занято, так что он не
успевал отвечать на все обращаемые к нему письма и
требования.
Проработав всю весну и часть лета, он только в июле
месяце собрался поехать в деревню к брату.
Он ехал отдохнуть на две недели и в самой святая
святых народа, в деревенской глуши, насладиться видом
того поднятия народного духа, в котором он и все
столичные и городские жители были вполне убеждены.
Катавасов, давно собиравшийся исполнить данное Левину
обещание побывать у него, поехал с ним вместе.
II
Едва Сергей Иванович с Катавасовым успели
подъехать к особенно оживленной нынче народом станции
Курской железной дороги и, выйдя из кареты, осмотреть
подъезжавшего сзади с вещами лакея, как подъехали
и добровольцы на четырех извозчиках. Дамы с букетами
встретили их и в сопровождении хлынувшей за ними
толпы вошли в станцию.
Одна из дам, встречавших добровольцев, выходя из
залы, обратилась к Сергею Ивановичу.
- Вы тоже приехали проводить? - спросила она по-французски.
- Нет, я сам еду, княгиня. Отдохнуть к брату. А вы
всегда провожаете? - с чуть заметной улыбкой сказал
Сергей Иванович.
- Да нельзя же! - отвечала княгиня. - Правда, что
от нас отправлено уже восемьсот? Мне не верил Мальвинский.
- Больше восьмисот. Если считать тех, которые
отправлены не прямо из Москвы, уже более тысячи, - сказал Сергей Иваныч.
- Ну вот. Я и говорила!- радостно подхватила
дама. - И ведь правда, что пожертвовано теперь около миллиона?
- Больше, княгиня.
- А какова нынешняя телеграмма? Опять разбили турок.
- Да, я читал, - отвечал Сергей Иваныч. Они
говорили о последней телеграмме, подтверждавшей то, что
три дня сряду турки были разбиты на всех пунктах и
бежали и что назавтра ожидалось решительное сражение.
- Ах, да, знаете, один молодой человек, прекрасный,
просился. Не знаю, почему сделали затруднение. Я
хотела просить вас, я его знаю, напишите, пожалуйста,
записку. Он от графини Лидии Ивановны прислан.
Расспросив подробности, которые знала княгиня о
просившемся молодом человеке, Сергей Иванович, пройдя
в первый класс, написал записку к тому, от кого это
зависело, и передал княгине.
- Вы знаете, граф Вронский, известный... едет с этим
поездом, - сказала княгиня с торжествующею и
многозначительною улыбкой, когда он опять нашел ее и
передал ей записку.
- Я слышал, что он едет, но не знал когда. С этим поездом?
- Я видела его. Он здесь; одна мать провожает его.
Все-таки это лучшее, что он мог сделать.
- О да, разумеется.
В то время как они говорили, толпа хлынула мимо
них к обеденному столу. Они тоже подвинулись и
услыхали громкий голос одного господина, который с бокалом
в руке говорил речь добровольцам. "Послужить за веру,
за человечество, за братьев наших, - все возвышая
голос, говорил господин. - На великое дело благословляет
вас матушка Москва. Живио!" - громко и слезно
заключил он.
Все закричали живио! и еще новая толпа хлынула в
залу и чуть не сбила с ног княгиню.
- А! княгиня, каково! - сияя радостной улыбкой,
сказал Степан Аркадьич, вдруг появившийся в середине
толпы. - Не правда ли, славно, тепло сказал? Браво!
И Сергей Иваныч! Вот вы бы сказали от себя так -
несколько слов, знаете, ободрение; вы так это хорошо, -
прибавил он с нежной, уважительной и осторожной
улыбкой, слегка за руку подвигая Сергея Ивановича.
- Нет, я еду сейчас.
- Куда?
- В деревню, к брату, - отвечал Сергей Иванович.
- Так вы жену мою увидите. Я писал ей, но вы
прежде увидите; пожалуйста, скажите, что меня видели
и что all right. Она поймет. А впрочем, скажите ей,
будьте добры, что я назначен членом комиссии
соединенного... Ну, да она поймет! Знаете, les petites miseres de la
vie humaine, - как бы извиняясь, обратился он к
княгине. - А Мягкая-то, не Лиза, а Бибиш, посылает-таки
тысячу ружей и двенадцать сестер. Я вам говорил?
- Да, я слышал, - неохотно отвечал Кознышев.
- А жаль, что вы уезжаете, - сказал Степан
Аркадьич. - Завтра мы даем обед двум отъезжающим -
Димер-Бартнянский из Петербурга и наш Веселовский,
Гриша. Оба едут. Веселовский недавно женился. Вот
молодец! Не правда ли, княгиня? - обратился он к даме.
Княгиня, не отвечая, посмотрела на Кознышева. Но
то, что Сергей Иваныч и княгиня как будто желали
отделаться от него, нисколько не смущало Степана
Аркадьича. Он, улыбаясь, смотрел то на перо шляпы
княгини, то по сторонам, как будто припоминая что-то.
Увидав проходившую даму с кружкой, он подозвал ее к себе
и положил пятирублевую бумажку.
- Не могу видеть этих кружек спокойно, пока у меня
есть деньги, - сказал он. - А какова нынешняя депеша?
Молодцы черногорцы!
- Что вы говорите!- вскрикнул он, когда княгиня
сказала ему, что Вронский едет в этом поезде. На
мгновение лицо Степана Аркадьича выразило грусть, но через
минуту, когда, слегка подрагивая на каждой ноге и
расправляя бакенбарды, он вошел в комнату, где был
Вронский, Степан Аркадьич уже вполне забыл свои
отчаянные рыдания над трупом сестры и видел в Вронском
только героя и старого приятеля.
- Со всеми его недостатками нельзя не отдать ему
справедливости, - сказала княгиня Сергею Ивановичу,
как только Облонский отошел от них. - Вот именно
вполне русская, славянская натура! Только я боюсь, что
Вронскому будет неприятно его видеть. Как ни говорите,
меня трогает судьба этого человека. Поговорите с ним
дорогой, - сказала княгиня.
- Да, может быть, если придется.
- Я никогда не любила его. Но это выкупает многое.
Он не только едет сам, но эскадрон ведет на свой счет.
- Да, я слышал.
Послышался звонок. Все затолпились к дверям.
- Вот он!- проговорила княгиня, указывая на
Вронского, в длинном пальто и в черной с широкими полями
шляпе шедшего под руку с матерью. Облонский шел
подле него, что-то оживленно говоря.
Вронский, нахмурившись, смотрел перед собою, как
будто не слыша того, что говорит Степан Аркадьич.
Вероятно, по указанию Облонского он оглянулся в ту
сторону, где стояли княгиня и Сергей Иванович, и молча
приподнял шляпу. Постаревшее и выражавшее страдание
лицо его казалось окаменелым.
Выйдя на платформу, Вронский молча, пропустив
мать, скрылся в отделении вагона.
На платформе раздалось Боже, царя храни, потом
крики: ура! и живио! Один из добровольцев, высокий,
очень молодой человек с ввалившеюся грудью, особенно
заметно кланялся, махая над головой войлочною шляпой
и букетом. За ним высовывались, кланяясь тоже, два
офицера и пожилой человек с большой бородой, в
засаленной фуражке.
III
Простившись с княгиней, Сергей Иваныч вместе с
подошедшим Катавасовым вошел в битком набитый вагон,
и поезд тронулся.
На Царицынской станции поезд был встречен
стройным хором молодых людей, певших: "Славься". Опять
добровольцы кланялись и высовывались, но Сергей
Иванович не обращал на них внимания; он столько имел дел
с добровольцами, что уже знал их общий тип, и это не
интересовало его. Катавасов же, за своими учеными
занятиями не имевший случая наблюдать добровольцев, очень
интересовался ими и расспрашивал про них Сергея
Ивановича.
Сергей Иванович посоветовал ему пройти во второй
класс поговорить самому с ними. На следующей станции
Катавасов исполнил этот совет.
На первой остановке он перешел во второй класс
и познакомился с добровольцами. Они сидели в углу
вагона, громко разговаривая и, очевидно, зная, что
внимание пассажиров и вошедшего Катавасова обращено на
них. Громче всех говорил высокий со впалою грудью
юноша. Он, очевидно, был пьян и рассказывал про
какую-то случившуюся в их заведении историю. Против него
сидел уже немолодой офицер в австрийской военной
фуфайке гвардейского мундира. Он, улыбаясь, слушал
рассказчика и останавливал его. Третий, в артиллерийском
мундире, сидел на чемодане подле них. Четвертый спал.
Вступив в разговор с юношей, Катавасов узнал, что
это был богатый московский купец, промотавший
большое состояние до двадцати двух лет. Он не понравился
Катавасову тем, что был изнежен, избалован и слаб
здоровьем; он, очевидно, был уверен, в особенности теперь,
выпив, что он совершает геройский поступок, и хвастался
самым неприятным образом.
Другой, отставной офицер, тоже произвел неприятное
впечатление на Катавасова. Это был, как видно,
человек, попробовавший всего. Он был и на железной дороге,
и управляющим, и сам заводил фабрики, и говорил обо
всем, без всякой надобности и невпопад употребляя ученые слова.
Третий, артиллерист, напротив, очень понравился
Катавасову. Это был скромный, тихий человек, очевидно
преклонявшийся пред знанием отставного гвардейца и
пред геройским самопожертвованием купца и сам о себе
ничего не говоривший. Когда Катавасов спросил его, что
его побудило ехать в Сербию, он скромно отвечал:
- Да что ж, все едут. Надо тоже помочь и сербам. Жалко.
- Да, в особенности ваших артиллеристов там мало, - сказал Катавасов.
- Я ведь недолго служил в артиллерии; может, и в
пехоту или в кавалерию назначат.
- Как же в пехоту, когда нуждаются в
артиллеристах более всего? - сказал Катавасов, соображая по
годам артиллериста, что он должен быть уже в значительном чине.
- Я не много служил в артиллерии, я юнкером в
отставке, - сказал он и начал объяснять, почему он не
выдержал экзамена.
Все это вместе произвело на Катавасова неприятное
впечатление, и когда добровольцы вышли на станцию
выпить, Катавасов хотел в разговоре с кем-нибудь поверить
свое невыгодное впечатление. Один проезжающий
старичок в военном пальто все время прислушивался к
разговору Катавасова с добровольцами: Оставшись с ним один
на один, Катавасов обратился к нему.
- Да, какое разнообразие положений всех этих
людей, отправляющихся туда, - неопределенно сказал
Катавасов, желая высказать свое мнение и вместе с тем
выведать мнение старичка.
Старичок был военный, делавший две кампании. Он
знал, что такое военный человек, и, по виду и разговору
этих господ, по ухарству, с которым они прикладывались
к фляжке дорогой, он считал их за плохих военных.
Кроме того, он был житель уездного города, и ему
хотелось рассказать, как из его города пошел один солдат
бессрочный, пьяница и вор, которого никто уже не брал
в работники. Но, по опыту зная, что при теперешнем
настроении общества опасно высказывать мнение,
противное общему, и в особенности осуждать добровольцев, он
тоже высматривал Катавасова.
- Что ж, там нужны люди. Говорят, сербские офицеры никуда
не годятся.
- О, да, а эти будут лизие, - сказал Катавасов, смеясь
глазами. И они заговорили о последней военной новости, и
оба друг перед другом скрыли свое недоумение о том,
с кем назавтра ожидается сражение, когда турки, по
последнему известию, разбиты на всех пунктах. И так, оба
не высказав своего мнения, они разошлись.
Катавасов, войдя в свой вагон, невольно кривя душой,
рассказал Сергею Ивановичу свои наблюдения над
добровольцами, из которых оказывалось, что они были
отличные ребята.
На большой станции в городе опять пение и крики
встретили добровольцев, опять явились с кружками
сборщицы и сборщики, и губернские дамы поднесли букеты
добровольцам и пошли за ними в буфет; но все это было
уже гораздо слабее и меньше, чем в Москве.
IV
Во время остановки в губернском городе Сергей
Иванович не пошел в буфет, а стал ходить взад и вперед по
платформе.
Проходя в первый раз мимо отделения Вронского, он
заметил, что окно было задернуто. Но, проходя в другой
раз, он увидал у окна старую графиню. Она подозвала
к себе Кознышева.
- Вот еду, провожаю его до Курска, - сказала она.
- Да, я слышал, - сказал Сергей Иванович,
останавливаясь у ее окна и заглядывая в него. - Какая
прекрасная черта с его стороны!- прибавил он, заметив, что
Вронского в отделении не было.
- Да после его несчастья что ж ему было делать?
- Какое ужасное событие! - сказал Сергей Иванович.
- Ах, что я пережила! Да заходите... Ах, что я
пережила! - повторила она, когда Сергей Иванович вошел
и сел с ней рядом на диване. - Этого нельзя себе
представить! Шесть недель он не говорил ни с кем и ел только
тогда, когда я умоляла его. И ни одной минуты нельзя
было оставить его одного. Мы отобрали все, чем он мог
убить себя; мы жили в нижнем этаже, но нельзя было
ничего предвидеть. Ведь вы знаете, он уже стрелялся раз
из-за нее же, - сказала она, и брови старушки
нахмурились при этом воспоминании. - Да, она кончила, как и
должна была кончить такая женщина. Даже смерть она выбрала подлую, низкую.
- Не нам судить, графиня, - со вздохом сказал
Сергей Иванович, - но я понимаю, как для вас это было тяжело.
- Ах, не говорите! Я жила у себя в именье, и он был
у меня. Приносят записку. Он написал ответ и отослал.
Мы ничего не знали, что она тут же была на станции.
Вечером, я только ушла к себе, мне моя Мери говорит,
что на станции дама бросилась под поезд. Меня как
что-то ударило! Я поняла, что это была она. Первое, что
я сказала: не говорить ему. Но они уж сказали ему.
Кучер его там был и все видел. Когда я прибежала в его
комнату, он был уже не свой - страшно было смотреть
на него. Он ни слова не сказал и поскакал туда. Уж
я не знаю, что там было, но его привезли как мертвого.
Я бы не узнала его. Prostration complete, говорил
доктор. Потом началось почти бешенство.
- Ах, что говорить!- сказала графиня, махнув
рукой. - Ужасное время! Нет, как ни говорите, дурная
женщина. Ну, что это за страсти какие-то отчаянные. Это все
что-то особенное доказать. Вот она и доказала. Себя
погубила и двух прекрасных людей - своего мужа и моего
несчастного сына.
- А что ее муж? - спросил Сергей Иванович.
- Он взял ее дочь. Алеша в первое время на все был
согласен. Но теперь его ужасно мучает, что он отдал
чужому человеку свою дочь. Но взять назад слово он не
может. Каренин приезжал на похороны. Но мы старались,
чтоб он не встретился с Алешей. Для него, для мужа,
это все-таки легче. Она развязала его. Но бедный сын мой
отдался весь ей. Бросил все - карьеру, меня, и тут-то она
еще не пожалела его, а нарочно убила его совсем. Нет,
как ни говорите, самая смерть ее - смерть гадкой
женщины без религии. Прости меня бог, но я не могу не
ненавидеть память ее, глядя на погибель сына.
- Но теперь как он?
- Это бог нам помог - эта сербская война. Я старый
человек, ничего в этом не понимаю, но ему бог это
послал. Разумеется, мне, как матери, страшно; и главное,
говорят, ce n'est pas tres bien vu a Petersbourg. Но что
же делать! Одно это могло его поднять. Яшвин - его
приятель - он все проиграл и собрался в Сербию. Он
заехал к нему и уговорил его. Теперь это занимает его. Вы,
пожалуйста, поговорите с ним, мне хочется его развлечь.
Он так грустен. Да на беду еще у него зубы разболелись.
А вам он будет очень рад. Пожалуйста, поговорите с ним,
он ходит с этой стороны.
Сергей Иванович сказал, что он очень рад, и
перешел на другую сторону поезда.
V
В косой вечерней тени кулей, наваленных на
платформе, Вронский в своем длинном пальто и надвинутой
шляпе, с руками в карманах, ходил, как зверь в клетке,
на двадцати шагах быстро поворачиваясь. Сергею
Ивановичу, когда он подходил, показалось, что Вронский его
видит, но притворяется невидящим. Сергею Ивановичу
это было все равно. Он стоял выше всяких личных счетов
с Вронским.
В эту минуту Вронский в глазах Сергея Ивановича
был важный деятель для великого дела, и Кознышев
считал своим долгом поощрить его и одобрить. Он подошел
к нему.
Вронский остановился, вгляделся, узнал и, сделав
несколько шагов навстречу Сергею Ивановичу, крепко-крепко пожал его руку.
- Может быть, вы и не желали со мной видеться, -
сказал Сергей Иваныч, - но не могу ли я вам быть полезным?
- Ни с кем мне не может быть так мало неприятно
видеться, как с вами, - сказал Вронский. - Извините
меня. Приятного в жизни мне нет.
- Я понимаю и хотел предложить вам свои услуги, -
сказал Сергей Иванович, вглядываясь в очевидно
страдающее лицо Вронского. - Не нужно ли вам письмо к
Ристичу, к Милану?
- О нет! - как будто с трудом понимая, сказал
Вронский. - Если вам все равно, то будемте ходить.
В вагонах такая духота. Письмо? Нет, благодарю вас;
для того чтоб умереть, не нужно рекомендаций. Нешто
к туркам... - сказал он, улыбнувшись одним ртом. Глаза
продолжали иметь сердито-страдающее выражение.
- Да, но вам, может быть, легче вступить в
сношения, которые все-таки необходимы, с человеком
приготовленным. Впрочем, как хотите. Я очень рад был услышать
о вашем решении. И так уж столько нападков на
добровольцев, что такой человек, как вы, поднимает их в
общественном мнении.
- Я, как человек, - сказал Вронский, - тем хорош,
что жизнь для меня ничего не стоит. А что физической
энергии во мне довольно, чтобы врубиться в каре и смять
или лечь, - это я знаю. Я рад тому, что есть за что
отдать мою жизнь, которая мне не то что не нужна, но
постыла. Кому-нибудь пригодится. - И он сделал
нетерпеливое движение скулой от неперестающей, ноющей боли
зуба, мешавшей ему даже говорить с тем выражением, с которым он хотел.
- Вы возродитесь, предсказываю вам, - сказал
Сергей Иванович, чувствуя себя тронутым. - Избавление
своих братьев от ига есть цель, достойная и смерти
и жизни. Дай вам бог успеха внешнего - и внутреннего
мира, - прибавил он и протянул руку.
Вронский крепко пожал протянутую руку Сергея Ивановича.
- Да, как орудие, я могу годиться на что-нибудь. Но,
как человек, я - развалина, - с расстановкой проговорил он.
Щемящая боль крепкого зуба, наполнявшая слюною
его рот, мешала ему говорить. Он замолк, вглядываясь
в колеса медленно и гладко подкатывавшегося по рельсам тендера.
И вдруг совершенно другая, не боль, а общая
мучительная внутренняя неловкость заставила его забыть на
мгновение боль зуба. При взгляде на тендер и на рельсы,
под влиянием разговора с знакомым, с которым он не
встречался после своего несчастия, ему вдруг
вспомнилась она, то есть то, что оставалось еще от нее, когда он,
как сумасшедший, вбежал в казарму железнодорожной
станции: на столе казармы бесстыдно растянутое посреди
чужих окровавленное тело, еще полное недавней жизни;
закинутая назад уцелевшая голова с своими тяжелыми
косами и вьющимися волосами на висках, и на
прелестном лице, с полуоткрытым румяным ртом, застывшее
странное, жалкое в губах и ужасное в остановившихся
незакрытых глазах, выражение, как бы словами
выговаривавшее то страшное слово - о том, что он раскается, -
которое она во время ссоры сказала ему.
И он старался вспомнить ее такою, какою она была
тогда, когда он в первый раз встретил ее тоже на
станции, таинственною, прелестной, любящею, ищущею и
дающею счастье, а не жестоко-мстительною, какою она
вспоминалась ему в последнюю минуту. Он старался
вспоминать лучшие минуты с нею, но эти минуты были навсегда
отравлены. Он помнил ее только торжествующую,
свершившуюся угрозу никому не нужного, но неизгладимого
раскаяния. Он перестал чувствовать боль зуба, и рыдания
искривили его лицо.
Пройдя молча два раза подле кулей и овладев собой,
он спокойно обратился к Сергею Ивановичу:
- Вы не имели телеграммы после вчерашней? Да,
разбиты в третий раз, но назавтра ожидается решительное сражение.
И, поговорив еще о провозглашении королем Милана
и об огромных последствиях, которые это может иметь,
они разошлись по своим вагонам после второго звонка.
VI
Не зная, когда ему можно будет выехать из Москвы,
Сергей Иванович не телеграфировал брату, чтобы
высылать за ним. Левина не было дома, когда Катавасов и
Сергей Иванович на тарантасике, взятом на станции,
запыленные, как арапы, в двенадцатом часу дня подъехали
к крыльцу покровского дома. Кити, сидевшая на балконе
с отцом и сестрой, узнала деверя и сбежала вниз
встретить его.
- Как вам не совестно не дать знать, - сказала она,
подавая руку Сергею Ивановичу и подставляя ему лоб.
- Мы прекрасно доехали и вас не беспокоили, -
отвечал Сергей Иванович. - Я так пылен, что боюсь
дотронуться. Я был так занят, что и не знал, когда вырвусь.
А вы по-старому, - сказал он улыбаясь, -
наслаждаетесь тихим счастьем вне течений в своем тихом затоне.
Вот и наш приятель Федор Васильич собрался наконец.
- Но я не негр, я вымоюсь - буду похож на
человека, - сказал Катавасов с своей обычною
шутливостию, подавая руку и улыбаясь особенно блестящими
из-за черного лица зубами.
- Костя будет очень рад. Он пошел на хутор. Ему бы пора прийти.
- Все занимается хозяйством. Вот именно в
затоне, - сказал Катавасов. - А нам в городе, кроме
сербской войны, ничего не видно. Ну, как мой приятель
относится ? Верно, что-нибудь не как люди?
- Да он так, ничего, как все, - несколько
сконфуженно оглядываясь на Сергея Ивановича, отвечала
Кити. - Так я пошлю за ним. А у нас папа гостит. Он
недавно из-за границы приехал.
И, распорядившись послать за Левиным и о том,
чтобы провести запыленных гостей умываться, одного в
кабинет, другого в большую Доллину комнату, и о
завтраке гостям, она, пользуясь правом быстрых движений,
которых она была лишена во время своей беременности,
вбежала на балкон.
- Это Сергей Иванович и Катавасов, профессор, - сказала она.
- Ох, в жар тяжело! - сказал князь.
- Нет, папа, он очень милый, и Костя его очень
любит, - как будто упрашивая его о чем-то, улыбаясь,
сказала Кити, заметившая выражение насмешливости на лице отца.
- Да я ничего.
- Ты поди, душенька, к ним, - обратилась Кити к
сестре, - и займи их. Они видели Стиву на станции, он
здоров. А я побегу к Мите. Как на беду, не кормила уж
с самого чая. Он теперь проснулся и, верно, кричит. - И она,
чувствуя прилив молока, скорым шагом пошла в детскую.
Действительно, она не то что угадала (связь ее с
ребенком не была еще порвана), она верно узнала по
приливу молока у себя недостаток пищи у него.
Она знала, что он кричит, еще прежде, чем она
подошла к детской. И действительно, он кричал. Она
услышала его голос и прибавила шагу. Но чем скорее она
шла, тем громче он кричал. Голос был хороший,
здоровый, только голодный и нетерпеливый.
- Давно, няня, давно? - поспешно говорила Кити,
садясь на стул и приготовляясь к кормлению. - Да дайте
же мне его скорее. Ах, няня, какая вы скучная, ну, после
чепчик завяжете!
Ребенок надрывался от жадного крика.
- Да нельзя же, матушка, - сказала Агафья
Михайловна, почти всегда присутствовавшая в детской. - Надо
в порядке его убрать. Агу, агу! - распевала она над ним,
не обращая внимания на мать.
Няня понесла ребенка к матери. Агафья Михайловна
шла за ним с распустившимся от нежности лицом.
- Знает, знает. Вот верьте богу, матушка Катерина
Александровна, узнал меня! - перекрикивала Агафья
Михайловна ребенка.
Но Кити не слушала ее слов. Ее нетерпение шло так
же возрастая, как и нетерпение ребенка.
От нетерпения дело долго не могло уладиться.
Ребенок хватал не то, что надо, и сердился.
Наконец после отчаянного задыхающегося вскрика,
пустого захлебывания, дело уладилось, и мать и ребенок
одновременно почувствовали себя успокоенными и оба
затихли.
- Однако и он, бедняжка, весь в поту, - шепотом
сказала Кити, ощупывая ребенка. - Вы почему же
думаете, что он узнает? - прибавила она, косясь на
плутовски, как ей казалось, смотревшие из-под
надвинувшегося чепчика глаза ребенка, на равномерно отдувавшиеся
щечки и на его ручку с красною ладонью, которою он
выделывал кругообразные движения.
- Не может быть! Уж если б узнавал, так меня бы
узнал, - сказала Кити на утверждение Агафьи Михайловны и улыбнулась.
Она улыбалась тому, что, хотя она и говорила, что он
не может узнавать, сердцем она знала, что не только он
узнает Агафью Михайловну, но что он все знает и
понимает, и знает и понимает еще много такого, чего никто не
знает и что она, мать, сама узнала и стала понимать
только благодаря ему. Для Агафьи Михайловны, для
няни, для деда, для отца даже Митя был живое существо,
требующее за собой только материального ухода; но
для матери он уже давно был нравственное существо,
с которым уже была целая история духовных отношений.
- А вот проснется, бог даст, сами увидите. Как вот
этак сделаю, он так и просияет, голубчик. Так и
просияет, как денек ясный, - говорила Агафья Михайловна.
- Ну, хорошо, хорошо, тогда увидим, - прошептала
Кити. - Теперь идите, он засыпает.
VII
Агафья Михайловна вышла на цыпочках; няня
спустила стору, выгнала мух из-под кисейного полога
кроватки и шершня, бившегося о стекла рамы, и села, махая
березовою вянущею веткой над матерью и ребенком.
- Жара-то, жара! Хоть бы бог дождичка дал, - проговорила она.
- Да, да, ш-ш-ш... - только отвечала Кити, слегка
покачиваясь и нежно прижимая как будто перетянутую
в кисти ниточкой пухлую ручку, которою Митя все слабо
махал, то закрывая, то открывая глазки. Эта ручка
смущала Кити: ей хотелось поцеловать эту ручку, но она
боялась сделать это, чтобы не разбудить ребенка. Ручка,
наконец, перестала двигаться, и глаза закрылись. Только
изредка, продолжая свое дело, ребенок, приподнимая
свои длинные загнутые ресницы, взглядывал на мать в
полусвете казавшимися черными, влажными глазами.
Няня перестала махать и задремала. Сверху послышался
раскат голоса старого князя и хохот Катавасова.
"Верно, разговорились без меня, - думала Кити, -
а все-таки досадно, что Кости нет. Верно, опять зашел на
пчельник. Хоть и грустно, что он часто бывает там, я
все-таки рада. Это развлекает его. Теперь он стал все
веселее и лучше, чем весною.
А то он так был мрачен и так мучался, что мне
становилось страшно за него. И какой он смешной!" -
прошептала она, улыбаясь.
Она знала, что мучало ее мужа. Это было его неверие.
Несмотря на то, что, если бы у нее спросили, полагает
ли она, что в будущей жизни он, если не поверит, будет
погублен, она бы должна была согласиться, что он
будет погублен, - его неверие не делало ее несчастья; и
она, признававшая то, что для неверующего не может
быть спасения, и любя более всего на свете душу своего
мужа, с улыбкой думала о его неверии и говорила сама
себе, что он смешной.
"Для чего он целый год все читает философии
какие-то? -думала она. - Если это все написано в этих
книгах, то он может понять их. Если же неправда там, то
зачем их читать? Он сам говорит, что желал бы верить.
Так отчего ж он не верит? Верно, оттого, что много
думает? А много думает от уединения. Все один, один.
С нами нельзя ему всего говорить. Я думаю, гости эти
будут приятны ему, особенно Катавасов. Он любит
рассуждать с ним", - подумала она и тотчас же
перенеслась мыслью к тому, где удобнее положить спать
Катавасова, - отдельно или вместе с Сергеем Иванычем.
И тут ей вдруг пришла мысль, заставившая ее вздрогнуть
от волнения и даже встревожить Митю, который за это
строго взглянул на нее. "Прачка, кажется, не приносила
еще белья, а для гостей постельное белье все в расходе.
Если не распорядиться, то Агафья Михайловна подаст
Сергею Иванычу стеленное белье", - и при одной мысли
об этом кровь бросилась в лицо Кити.
"Да, я распоряжусь", - решила она и, возвращаясь к
прежним мыслям, вспомнила, что что-то важное,
душевное было не додумано еще, и она стала вспоминать что.
"Да, Костя неверующий", - опять с улыбкой вспомнила она.
"Ну, неверующий! Лучше пускай он будет всегда
такой, чем как мадам Шталь или какою я хотела быть
тогда за границей. Нет, он уже не станет притворяться".
И недавняя черта его доброты живо возникала пред
ней. Две недели тому назад было получено кающееся
письмо Степана Аркадьича к Долли. Он умолял ее
спасти его честь, продать ее имение, чтобы заплатить его
долги. Долли была в отчаянье, ненавидела
мужа, презирала, жалела, решалась развестись, отказать, но кончила
тем, что согласилась продать часть своего имения. После
этого Кити с невольною улыбкой умиления вспомнила
сконфуженность своего мужа, его неоднократные
неловкие подходы к занимавшему его делу и как он, наконец,
придумав одно-единственное средство, не оскорбив,
помочь Долли, предложил Кити отдать ей свою часть
именья, о чем она прежде не догадалась.
"Какой же он неверующий? С его сердцем, с этим
страхом огорчить кого-нибудь, даже ребенка! Все для
других, ничего для себя. Сергей Иванович так и думает,
что это обязанность Кости - быть его приказчиком. Тоже
и сестра. Теперь Долли с детьми на его опеке. Все эти
мужики, которые каждый день приходят к нему, как
будто он обязан им служить".
"Да, только будь таким, как твой отец, только
таким", - проговорила она, передавая Митю няне и
притрогиваясь губой к его щечке.
VIII
С той минуты, как при виде любимого умирающего
брата Левин в первый раз взглянул на вопросы жизни и
смерти сквозь те новые, как он называл их, убеждения,
которые незаметно для него, в период от двадцати до
тридцати четырех лет, заменили его детские и юношеские
верования, - он ужаснулся не столько смерти, сколько
жизни без малейшего знания о том, откуда, для чего,
зачем и что она такое. Организм, разрушение его,
неистребимость материи, закон сохранения силы, развитие -
были те слова, которые заменили ему прежнюю веру.
Слова эти и связанные с ними понятия были очень
хороши для умственных целей; но для жизни они ничего не
давали, и Левин вдруг почувствовал себя в положении
человека, который променял бы теплую шубу на
кисейную одежду и который в первый раз на морозе
несомненно, не рассуждениями, а всем существом своим
убедился бы, что он все равно что голый и что он неминуемо
должен мучительно погибнуть.
С той минуты, хотя и не отдавая себе в том отчета и
продолжая жить по-прежнему, Левин не переставал
чувствовать этот страх за свое незнание.
Кроме того, он смутно чувствовал, что то, что он
называл своими убеждениями, было не только незнание, но
что это был такой склад мысли, при котором невозможно
было знание того, что ему нужно было.
Первое время женитьба, новые радости и обязанности,
узнанные им, совершенно заглушили эти мысли; но в
последнее время, после родов жены, когда он жил в
Москве без дела, Левину все чаще и чаще, настоятельнее и
настоятельнее стал представляться требовавший
разрешения вопрос.
Вопрос для него состоял в следующем:"Если я не
признаю тех ответов, которые дает христианство на вопросы
моей жизни, то какие я признаю ответы?" И он никак не
мог найти во всем арсенале своих убеждений не только
каких-нибудь ответов, но ничего похожего на ответ.
Он был в положении человека, отыскивающего пищу
в игрушечных и оружейных лавках.
Невольно, бессознательно для себя, он теперь во
всякой книге, во всяком разговоре, во всяком человеке искал
отношения к этим вопросам и разрешения их.
Более всего его при этом изумляло и расстраивало то,
что большинство людей его круга и возраста, заменив,
как и он, прежние верования такими же, как и он,
новыми убеждениями, не видели в этом никакой беды и
были совершенно довольны и спокойны. Так что, кроме
главного вопроса, Левина мучали еще другие вопросы:
искренни ли эти люди? не притворяются ли они? или не
иначе ли как-нибудь, яснее, чем он, понимают они те
ответы, которые дает наука на занимающие его вопросы?
И он старательно изучал и мнения этих людей и книги,
которые выражали эти ответы.
Одно, что он нашел с тех пор, как вопросы эти стали
занимать его, было то, что он ошибался, предполагая по
воспоминаниям своего юношеского, университетского
круга, что религия уж отжила свое время и что ее более
не существует. Все хорошие по жизни близкие ему люди
верили. И старый князь, и Львов, так полюбившийся ему,
и Сергей Иваныч, и все женщины верили, и жена его
верила так, как он верил в первом детстве, и девяносто
девять сотых русского народа, весь тот народ, жизнь
которого внушала ему наибольшее уважение, верили.
Другое было то, что, прочтя много книг, он убедился,
что люди, разделявшие с ним одинаковые воззрения,
ничего другого не подразумевали под ними и что они,
ничего не объясняя, только отрицали те вопросы, без ответа
на которые он чувствовал, что не мог жить, а старались
разрешить совершенно другие, не могущие интересовать
его вопросы, как, например, о развитии организмов,
о механическом объяснении души и т. п.
Кроме того, во время родов жены с ним случилось
необыкновенное для него событие. Он, неверующий, стал
молиться и в ту минуту, как молился, верил. Но прошла
эта минута, и он не мог дать этому тогдашнему
настроению никакого места в своей жизни.
Он не мог признать, что он тогда знал правду, а
теперь ошибается, потому что, как только он начинал
думать спокойно об этом, все распадалось вдребезги; не мог
и признать того, что он тогда ошибался, потому что
дорожил тогдашним душевным настроением, а признавая его
данью слабости, он бы осквернял те минуты. Он был
в мучительном разладе с самим собою и напрягал все
душевные силы, чтобы выйти из него.
IX
Мысли эти томили и мучали его то слабее, то
сильнее, но никогда не покидали его. Он читал и думал, и чем
больше он читал и думал, тем дальше чувствовал себя от
преследуемой им цели.
В последнее время в Москве и в деревне, убедившись,
что в материалистах он не найдет ответа, он перечитал и
вновь прочел и Платона, и Спинозу, и Канта, и Шеллинга,
и Гегеля, и Шопенгауера - тех философов, которые не
материалистически объясняли жизнь.
Мысли казались ему плодотворны, когда он или
читал, или сам придумывал опровержения против других
учений, в особенности против материалистического; но
как только он читал или сам придумывал разрешение
вопросов, так всегда повторялось одно и то же. Следуя
данному определению неясных слов, как дух, воля,
свобода, субстанция, нарочно вдаваясь в ту ловушку слов,
которую ставили ему философы или он сам себе, он
начинал как будто что-то понимать. Но стоило забыть
искусственный ход мысли и из жизни вернуться к тому, что
удовлетворяло, когда он думал, следуя данной нити, -
и вдруг вся эта искусственная постройка заваливалась,
как карточный дом, и ясно было, что постройка была
сделана из тех же перестановленных слов, независимо от
чего-то более важного в жизни, чем разум.
Одно время, читая Шопенгауера, он подставил на
место его воли - любовь, и эта новая философия дня на
два, пока он не отстранился от нее, утешала его; но она
точно так же завалилась, когда он потом из жизни
взглянул на нее, и оказалась кисейною, негреющею одеждой.
Брат Сергей Иванович посоветовал ему прочесть
богословские сочинения Хомякова. Левин прочел второй том
сочинений Хомякова и, несмотря на оттолкнувший его
сначала полемический, элегантный и остроумный тон, был
поражен в них учением о церкви. Его поразила сначала
мысль о том, что постижение божественных истин не дано
человеку, но дано совокупности людей, соединенных
любовью, - церкви. Его обрадовала мысль о том, как легче
было поверить в существующую, теперь живущую
церковь, составляющую все верование людей, имеющую во
главе бога и потому святую и непогрешимую, от нее уже
принять верования в бога, в творение, в падение, в
искупление, чем начинать с бога, далекого, таинственного
бога, творения и т. д. Но, прочтя потом историю церкви
католического писателя и историю церкви православного
писателя и увидав, что обе церкви, непогрешимые по
сущности своей, отрицают одна другую, он разочаровался и
в хомяковском учении о церкви, и это здание
рассыпалось таким же прахом, как и философские постройки.
Всю эту весну он был не свой человек и пережил
ужасные минуты.
"Без знания того, что я такое и зачем я здесь, нельзя
жить. А знать я этого не могу, следовательно нельзя
жить", - говорил себе Левин.
"В бесконечном времени, в бесконечности материи,
в бесконечном пространстве выделяется
пузырек-организм, и пузырек этот подержится и лопнет, и пузырек
этот - я".
Это была мучительная неправда, но это был
единственный, последний результат вековых трудов мысли
человеческой в этом направлении.
Это было то последнее верование, на котором
строились все, во всех отраслях, изыскания человеческой
мысли. Это было царствующее убеждение, и Левин из
всех других объяснений, как все-таки более ясное,
невольно, сам не зная когда и как, усвоил именно это.
Но это не только была неправда, это была жестокая
насмешка какой-то злой силы, злой, противной и такой,
которой нельзя было подчиняться.
Надо было избавиться от этой силы. И избавление
было в руках каждого. Надо было прекратить эту
зависимостъ от зла. И было одно средство - смерть.
И, счастливый семьянин, здоровый человек, Левин
был несколько раз так близок к самоубийству, что
спрятал шнурок, чтобы не повеситься на нем, и боялся ходить
с ружьем, чтобы не застрелиться.
Но Левин не застрелился и не повесился и продолжал жить.
X
Когда Левин думал о том, что он такое и для чего он
живет, он не находил ответа и приходил в отчаянье; но
когда он переставал спрашивать себя об этом, он как
будто знал, и что он такое и для чего он живет, потому
что твердо и определенно действовал и жил; даже в это
последнее время он гораздо тверже и определеннее жил, чем прежде.
Вернувшись в начале июня в деревню, он вернулся и
к своим обычным занятиям. Хозяйство сельское,
отношения с мужиками и соседями, домашнее хозяйство, дела
сестры и брата, которые были у него на руках,
отношения с женою, родными, заботы о ребенке, новая
пчелиная охота, которою он увлекся с нынешней весны,
занимали все его время.
Дела эти занимали его не потому, чтоб он
оправдывал их для себя какими-нибудь общими взглядами, как
он это делывал прежде; напротив, теперь, с одной
стороны, разочаровавшись неудачей прежних предприятий
для общей пользы, с другой стороны, слишком занятый
своими мыслями и самым количеством дел, которые со
всех сторон наваливались на него, он совершенно оставил
всякие соображения об общей пользе, и дела эти
занимали его только потому, что ему казалось, что он должен
был делать то, что он делал, - что он не мог иначе.
Прежде (это началось почти с детства и все росло до
полной возмужалости), когда он старался сделать
что-нибудь такое, что сделало бы добро для всех, для
человечества, для России, для всей деревни, он замечал, что
мысли об этом были приятны, но сама деятельность
всегда бывала нескладная, не было полной уверенности
в том, что дело необходимо нужно, и сама деятельность,
казавшаяся сначала столь большою, все уменьшаясь и
уменьшаясь, сходила на нет; теперь же, когда он после
женитьбы стал более и более ограничиваться жизнью для
себя, он, хотя не испытывал более никакой радости при
мысли о своей деятельности, чувствовал уверенность, что
дело его необходимо, видел, что оно спорится гораздо
лучше, чем прежде, и что оно все становится больше и
больше.
Теперь он, точно против воли, все глубже и глубже
врезывался в землю, как плуг, так что уж и не мог
выбраться, не отворотив борозды.
Жить семье так, как привыкли жить отцы и деды, то
есть в тех же условиях образования и в тех же
воспитывать детей, было, несомненно, нужно. Это было так же
нужно, как обедать, когда есть хочется; и для этого так
же нужно, как приготовить обед, нужно было вести
хозяйственную машину в Покровском так, чтобы были
доходы. Так же несомненно, как нужно отдать долг,
нужно было держать родовую землю в таком положении,
чтобы сын, получив ее в наследство, сказал так же
спасибо отцу, как Левин говорил спасибо деду за все то,
что он настроил и насадил. И для этого нужно было не
отдавать землю внаймы, а самому хозяйничать, держать
скотину, навозить поля, сажать леса.
Нельзя было не делать дел Сергея Ивановича,сестры,
всех мужиков, ходивших за советами и привыкших к
этому, как нельзя бросить ребенка, которого держишь
уже на руках. Нужно было позаботиться об удобствах
приглашенной свояченицы с детьми и жены с ребенком,
и нельзя было не быть с ними хоть малую часть дня.
И все это вместе с охотой за дичью и новой пчелиной
охотой наполняло всю ту жизнь Левина, которая не
имела для него никакого смысла, когда он думал.
Но кроме того, что Левин твердо знал, что' ему надо
делать, он точно так же знал, как ему надо все это делать
и какое дело важнее другого.
Он знал, что нанимать рабочих надо было как можно
дешевле; но брать в кабалу их, давая вперед деньги,
дешевле, чем они стоят, не надо было, хотя это и было
очень выгодно. Продавать в бескормицу мужикам солому
можно было, хотя и жалко было их; но постоялый двор
и питейный, хотя они и доставляли доход, надо было
уничтожить. За порубку лесов надо было взыскивать
сколь возможно строже, но за загнанную скотину нельзя
было брать штрафов, и хотя это и огорчало
караульщиков и уничтожало страх, нельзя было не отпускать
загнанную скотину.
Петру, платившему ростовщику десять процентов в
месяц, нужно было дать взаймы, чтобы выкупить его; но
нельзя было спустить и отсрочить оброк
мужикам-неплательщикам. Нельзя было пропустить приказчику то, что
лужок не был скошен и трава пропала задаром; но нельзя
было и косить восемьдесят десятин, на которых был
посажен молодой лес. Нельзя было простить работнику,
ушедшему в рабочую пору домой потому, что у него отец
умер, как ни жалко было его, и надо было расчесть его
дешевле за прогульные дорогие месяцы; но нельзя было
и не выдавать месячины старым, ни на что не нужным
дворовым.
Левин знал тоже, что, возвращаясь домой, надо было
прежде всего идти к жене, которая была нездорова; а
мужикам, дожидавшимся его уже три часа, можно было
еще подождать; и знал, что, несмотря на все
удовольствие, испытываемое им при сажании роя, надо было
лишиться этого удовольствия и, предоставив старику
без себя сажать рой, пойти толковать с мужиками,
нашедшими его на пчельнике.
Хорошо ли, дурно ли он поступал, он не знал и не
только не стал бы теперь доказывать, но избегал
разговоров и мыслей об этом.
Рассуждения приводили его в сомнения и мешали
ему видеть, что' должно и что' не должно. Когда же он
не думал, а жил, он не переставая чувствовал в душе
своей присутствие непогрешимого судьи, решившего,
который из двух возможных поступков лучше и который
хуже; и как только он поступал не так, как надо, он
тотчас же чувствовал это.
Так он жил, не зная и не видя возможности знать,
что он такое и для чего живет на свете, и мучаясь этим
незнанием до такой степени, что боялся самоубийства,
и вместе с тем твердо прокладывая свою особенную,
определенную дорогу в жизни.
XI
В тот день, как Сергей Иванович приехал в
Покровское, Левин находился в одном из своих самых
мучительных дней.
Было самое спешное рабочее время, когда во всем
народе проявляется такое необыкновенное напряжение
самопожертвования в труде, какое не проявляется ни в
каких других условиях жизни и которое высоко ценимо
бы было, если бы люди, проявляющие эти качества,
сами ценили бы их, если б оно не повторялось каждый
год и если бы последствия этого напряжения не были так просты.
Скосить и сжать рожь и овес и свезти, докосить луга,
передвоить пар, обмолотить семена и посеять озимое -
все это кажется просто и обыкновенно; а чтобы успеть
сделать все это, надо, чтобы от старого до малого все
деревенские люди работали не переставая в эти
три-четыре недели втрое больше, чем обыкновенно, питаясь
квасом, луком и черным хлебом, молотя и возя снопы
по ночам и отдавая сну не более двух-трех часов в сутки.
И каждый год это делается по всей России.
Проживя большую часть жизни в деревне и в
близких сношениях с народом, Левин всегда в рабочую пору
чувствовал, что это общее народное возбуждение
сообщается и ему.
С утра он ездил на первый посев ржи, на овес,
который возили в скирды, и, вернувшись домой к
вставанью жены и свояченицы, напился с ними кофею и
ушел пешком на хутор, где должны были пустить вновь
установленную молотилку для приготовления семян.
Целый день этот Левин, разговаривая с
приказчиком и мужиками и дома разговаривая с женою, с
Долли, с детьми ее, с тестем, думал об одном и одном, что
занимало его в это время помимо хозяйственных забот,
и во всем искал отношения к своему вопросу: "Что же я
такое? и где я? и зачем я здесь?"
Стоя в холодке вновь покрытой риги с
необсыпавшимся еще пахучим листом лещинового решетника,
прижатого к облупленным свежим осиновым слегам
соломенной крыши, Левин глядел то сквозь открытые
ворота, в которых толклась и играла сухая и горькая
пыль молотьбы, на освещенную горячим солнцем траву
гумна и свежую солому, только что вынесенную из
сарая, то на пестроголовых белогрудых ласточек, с
присвистом влетавших под крышу и, трепля крыльями,
останавливавшихся в просветах ворот, то на народ,
копошившийся в темной и пыльной риге, и думал
странные мысли.
"Зачем все это делается? - думал он. - Зачем я тут
стою, заставляю их работать? Из чего они все хлопочут
и стараются показать при мне свое усердие? Из чего
бьется эта старуха Матрена, моя знакомая? (Я лечил
ее, когда на пожаре на нее упала матица), - думал он,
глядя на худую бабу, которая, двигая граблями зерно,
напряженно ступала черно-загорелыми босыми ногами
по неровному жесткому току. - Тогда она выздоровела;
но не нынче-завтра, через десять лет, ее закопают, и
ничего не останется ни от нее, ни от этой щеголихи в
красной паневе, которая таким ловким, нежным
движением отбивает из мякины колос. И ее закопают, и пегого
мерина этого очень скоро, - думал он, глядя на тяжело
носящую брюхом и часто дышащую раздутыми
ноздрями лошадь, переступающую по двигающемуся из-под
нее наклонному колесу. - И ее закопают, и Федора
подавальщика с его курчавой, полною мякины бородой и
прорванной на белом плече рубашкой закопают. А он
разрывает снопы, и что-то командует, и кричит на баб,
и быстрым движением поправляет ремень на маховом
колесе. И главное, не только их, но меня закопают, и
ничего не останется. К чему?"
Он думал это и вместе с тем глядел на часы, чтобы
расчесть, сколько обмолотят в час. Ему нужно было это
знать, чтобы, судя по этому, задать урок на день.
"Скоро уж час, а только начали третью копну", -
подумал Левин, подошел к подавальщику и,
перекрикивая грохот машины, сказал ему, чтоб он реже пускал.
Почерневший от липнувшей к потному лицу пыли
Федор прокричал что-то в ответ, но все делал не так,
как хотелось Левину.
Левин, подойдя к барабану, отстранил Федора и сам
взялся подавать.
Проработав до обеда мужицкого, до которого уже
оставалось недолго, он вместе с подавальщиком вышел
из риги и разговорился, остановившись подле
сложенного на току для семян аккуратного желтого скирда
жатой ржи.
Подавальщик был из дальней деревни, из той, в
которой Левин прежде отдавал землю на артельном
начале. Теперь она была отдана дворнику внаймы.
Левин разговорился с подавальщиком Федором об
этой земле и спросил, не возьмет ли землю на будущий
год Платон, богатый и хороший мужик той же деревни.
- Цена дорога, Платону не выручить, Константин
Дмитрич, - отвечал мужик, выбирая колосья из потной пазухи.
- Да как же Кириллов выручает?
- Митюхе (так презрительно назвал мужик
дворника), Константин Дмитрич, как не выручить! Этот
нажмет, да свое выберет. Он хрестьянина не пожалеет.
А дядя Фоканыч (так он звал старика Платона) разве
станет драть шкуру с человека? Где в долг, где и
спустит. Ан и не доберет. Тоже человеком.
- Да зачем же он будет спускать?
- Да так, значит - люди разные; один человек
только для нужды своей живет, хоть бы Митюха, только
брюхо набивает, а Фоканыч - правдивый старик. Он
для души живет. Бога помнит.
- Как бога помнит? Как для души живет? - почти вскрикнул Левин.
- Известно как, по правде, по-божью. Ведь люди
разные. Вот, хоть вас взять, тоже не обидите человека...
- Да, да, прощай!- проговорил Левин, задыхаясь
от волнения, и, повернувшись, взял свою палку и быстро
пошел прочь к дому.
Новое радостное чувство охватило Левина. При словах мужика о том, что
Фоканыч живет для души, по правде, по-божью,
неясные, но значительные мысли толпою как будто
вырвались откуда-то иззаперти и, все стремясь к одной цели,
закружились в его голове, ослепляя его своим светом.
XII
Левин шел большими шагами по большой дороге,
прислушиваясь не столько к своим мыслям (он не мог
еще разобрать их), сколько к душевному состоянию,
прежде никогда им не испытанному.
Слова, сказанные мужиком, произвели в его душе
действие электрической искры, вдруг преобразившей и
сплотившей в одно целый рой разрозненных, бессильных
отдельных мыслей, никогда не перестававших занимать
его. Мысли эти незаметно для него самого занимали
его и в то время, когда он говорил об отдаче земли.
Он чувствовал в своей душе что-то новое и с
наслаждением ощупывал это новое, не зная еще, что это
такое.
"Не для нужд своих жить, а для бога. Для какого
бога? Для бога. И что можно сказать бессмысленнее того, что он
сказал? Он сказал, что не надо жить для своих нужд,
то есть что не надо жить для того, что мы понимаем, к
чему нас влечет, чего нам хочется, а надо жить для
чего-то непонятного, для бога, которого никто ни
понять, ни определить не может. И что же? Я не понял
этих бессмысленных слов Федора? А поняв, усумнился
в их справедливости? нашел их глупыми, неясными, неточными?
Нет, я понял его и совершенно так, как он понимает,
понял вполне и яснее, чем я понимаю что-нибудь в
жизни, и никогда в жизни не сомневался и не могу
усумниться в этом. И не я один, а все, весь мир одно это
вполне понимают и в одном этом не сомневаются и
всегда согласны.
Федор говорит, что Кириллов, дворник, живет для
брюха. Это понятно и разумно. Мы все, как разумные
существа, не можем иначе жить, как для брюха.
И вдруг тот же Федор говорит, что для брюха жить дурно,
а надо жить для правды, для бога, и я с намека
понимаю его! И я и миллионы людей, живших века тому
назад и живущих теперь, мужики, нищие духом и
мудрецы, думавшие и писавшие об этом, своим неясным
языком говорящие то же, - мы все согласны в этом
одном: для чего надо жить и что' хорошо. Я со всеми
людьми имею только одно твердое, несомненное и
ясное знание, и знание это не может быть объяснено
разумом - оно вне его и не имеет никаких причин и не
может иметь никаких последствий.
Если добро имеет причину, оно уже не добро; если
оно имеет последствие - награду, оно тоже не добро.
Стало быть, добро вне цепи причин и следствий.
И его-то я знаю, и все мы знаем.
А я искал чудес, жалел, что не видал чуда, которое
бы убедило меня. А вот оно чудо, единственно
возможное, постоянно существующее, со всех сторон
окружающее меня, и я не замечал его!
Какое же может быть чудо больше этого?
Неужели я нашел разрешение всего, неужели
кончены теперь мои страдания?" - думал Левин, шагая по
пыльной дороге, не замечая ни жару, ни усталости и
испытывая чувство утоления долгого страдания.
Чувство это было так радостно, что оно казалось ему
невероятным. Он задыхался от волнения и, не в силах
идти дальше, сошел с дороги в лес и сел в тени осин
на нескошенную траву. Он снял с потной головы шляпу
и лег, облокотившись на руку, на сочную, лопушистую
лесную траву.
"Да, надо опомниться и обдумать, - думал он,
пристально глядя на несмятую траву, которая была перед
ним, и следя за движениями зеленой букашки,
поднимавшейся по стеблю пырея и задерживаемой в своем
подъеме листом снытки. - Все сначала, - говорил он
себе, отворачивая лист снытки, чтобы он не мешал
букашке, и пригибая другую траву, чтобы букашка
перешла на нее. - Что радует меня? Что я открыл?
Прежде я говорил, что в моем теле, в теле этой травы
и этой букашки (вот она не захотела на ту траву,
расправила крылья и улетела) совершается по физическим,
химическим, физиологическим законам обмен материи.
А во всех нас, вместе с осинами, и с облаками, и с
туманными пятнами, совершается развитие. Развитие из
чего? во что? Бесконечное развитие и борьба?.. Точно
может быть какое-нибудь направление и борьба в
бесконечном! И я удивлялся, что, несмотря на самое
большое напряжение мысли по этому пути, мне все-таки не
открывается смысл жизни, смысл моих побуждений и
стремлений. А смысл моих побуждений во мне так
ясен, что я постоянно живу по нем, и я удивился и
обрадовался, когда мужик мне высказал его: жить для
бога, для души.
Я ничего не открыл. Я только узнал то, что я знаю.
Я понял ту силу, которая не в одном прошедшем дала
мне жизнь, но теперь дает мне жизнь. Я освободился от
обмана, я узнал хозяина".
И он вкратце повторил сам себе весь ход своей
мысли за эти последние два года, начало которого была
ясная, очевидная мысль о смерти при виде любимого
безнадежно больного брата.
В первый раз тогда поняв ясно, что для всякого
человека и для него впереди ничего не было, кроме
страдания, смерти и вечного забвения, он решил, что так
нельзя жить, что надо или объяснить свою жизнь так,
чтобы она не представлялась злой насмешкой какого-то
дьявола, или застрелиться.
Но он не сделал ни того, ни другого, а продолжал
жить, мыслить и чувствовать и даже в это самое время
женился и испытал много радостей и был счастлив,
когда не думал о значении своей жизни.
Что ж это значило? Это значило, что он жил хорошо, но думал дурно.
Он жил (не сознавая этого) теми духовными
истинами, которые он всосал с молоком, а думал не только
не признавая этих истин, но старательно обходя их.
Теперь ему ясно было, что он мог жить только
благодаря тем верованиям, в которых он был воспитан.
"Что бы я был такое и как бы прожил свою жизнь,
если б не имел этих верований, не знал, что надо жить
для бога, а не для своих нужд? Я бы грабил, лгал,
убивал. Ничего из того, что составляет главные радости
моей жизни, не существовало бы для меня". И, делая
самые большие усилия воображения, он все-таки не мог
представить себе того зверского существа, которое бы
был он сам, если бы не знал того, для чего он жил.
"Я искал ответа на мой вопрос. А ответа на мой
вопрос не могла мне дать мысль, - она несоизмерима с
вопросом. Ответ мне дала сама жизнь, в моем знании
того, что хорошо и что дурно. А знание это я не
приобрел ничем, но оно дано мне вместе со всеми, дано
потому, что я ниоткуда не мог взять его.
Откуда взял я это? Разумом, что ли, дошел я до
того, что надо любить ближнего и не душить его? Мне
сказали это в детстве, и я радостно поверил, потому что
мне сказали то, что было у меня в душе. А кто открыл
это? Не разум. Разум открыл борьбу за существование
и закон, требующий того, чтобы душить всех,
мешающих удовлетворению моих желаний. Это вывод разума.
А любить другого не мог открыть разум, потому что это неразумно".
"Да, гордость", - сказал он себе, переваливаясь на
живот и начиная завязывать узлом стебли трав, стараясь не сломать их.
"И не только гордость ума, а глупость ума. А
главное - плутовство, именно плутовство ума. Именно
мошенничество ума", - повторил он.
XIII
И Левину вспомнилась недавняя сцена с Долли и ее
детьми. Дети, оставшись одни, стали жарить малину на
свечах и лить молоко фонтаном в рот. Мать, застав их
на деле, при Левине стала внушать им, какого труда
стоит большим то, что они разрушают, и то, что труд
этот делается для них, что если они будут бить чашки,
то им не из чего будет пить чай, а если будут разливать
молоко, то им нечего будет есть и они умрут с голоду.
И Левина поразило то спокойное, унылое недоверие,
с которым дети слушали эти слова матери. Они только
были огорчены тем, что прекращена их занимательная
игра, и не верили ни слову из того, что говорила мать.
Они и не могли верить, потому что не могли себе
представить всего объема того, чем они пользуются, и
потому не могли представить себе, что то, что они
разрушают, есть то самое, чем они живут.
"Это все само собой, - думали они, - и интересного
и важного в этом ничего нет, потому что это всегда
было и будет. И всегда все одно и то же. Об этом нам
думать нечего, это готово; а нам хочется выдумать
что-нибудь свое и новенькое. Вот мы выдумали в чашку
положить малину и жарить ее на свечке, а молоко лить
фонтаном прямо в рот друг другу. Это весело и ново,
и ничего не хуже, чем пить из чашек".
"Разве не то же самое делаем мы, делал я, разумом
отыскивая значение сил природы и смысл жизни
человека ?" - продолжал он думать.
"И разве не то же делают все теории философские,
путем мысли, странным, не свойственным человеку,
приводя его к знанию того, что он давно знает, и так верно
знает, что без того и жить бы не мог? Разве не видно
ясно в развитии теории каждого философа, что он
вперед знает так же несомненно, как и мужик Федор, и
ничуть не яснее его, главный смысл жизни и только
сомнительным умственным путем хочет вернуться к тому, что
всем известно?
Ну-ка, пустить одних детей, чтоб они сами
приобрели, сделали посуду, подоили молоко и т. д. Стали бы
они шалить? Они бы с голоду померли. Ну-ка, пустите
нас с нашими страстями, мыслями, без понятия о
едином боге и творце! Или без понятия того, что есть добро,
без объяснения зла нравственного.