Версия 1.0 от 9 августа 2013 г., http://public-library.ru. Воспроизводится и сверено по "Ицхок-Лейбуш Перец. Рассказы и сказки. Перевод с еврейского", под ред. Шахно Эпштейна, ОГИЗ, Государственное издательство художественной литературы, Москва, 1941.

ЕСЛИ НЕ ВЫШЕ ЕЩЕ...
(Из хасидских рассказов)

И ежедневно на рассвете во время слихос немцовский рабби исчезал.

Его не видно было нигде: ни в синагоге, ни в обеих молельнях, ни при богослужении на частной квартире, а дома и подавно. Двери оставались открытыми, входил, кто хотел. Краж не случалось, хотя в доме не оставалось ни живой души.

— Где может быть рабби?

Где ему быть? Конечно, на небе. Мало ли дела у него там перед «страстными днями»! Мало ли о чем позаботиться надо! Евреям, не сглазить бы, нужно пропитание, спокойствие, здоровье; нужно удачно детей сосватать. Хотят евреи быть добрыми и богобоязненными. А грехи ведь велики, и дьявол тысячеглазый видит все и доносит и обвиняет...

Кому же заступиться, если не рабби?

Так думают все.

Но появился однажды литвак, — смеется. Ведь вы знаете литваков: книг нравоучительных не очень уважают, зато голову набивают себе талмудом да раввинской письменностью. И вот этот литвак приводит доказательства из талмуда, прямо в глаза тычет, что даже Моисей-законодатель — и тот при жизни не мог взойти на небо и достигал лишь высоты на десять локтей ниже небесного свода... Ну, поди спорь с литваком!

— Все-таки, — спрашивают литвака, — куда же девается рабби?

— Да мне что? — отвечает он, пожимая плечами. Но тут же (на что литвак способен!) решает разузнать, в чем дело.

В тот же день, сейчас же после вечерней молитвы, литвак прокрадывается в комнату рабби. залезает под кровать и лежит: надо обождать всю ночь и выяснить, куда девается рабби и чем он занимается в это время.

Другой, может быть, задремал, проспал бы момент, литвак же находчив: лежал и повторял наизусть целый талмудический трактат, — не помню уже, какой именно.

На рассвете слышит: стучат — зовут к слихос. Рабби давно уже не спит; с час слышно, как он вздыхает. Кто когда-нибудь слыхал вздохи немировского рабби, знает, сколько народной скорби, сколько мук в каждом его вздохе. Душа изнывает, внемля этим вздохам. Но у литвака ведь железное сердце, — слушает и продолжает лежать. Лежит и рабби; рабби на кровати, литвак под кроватью...

Вскоре слышит литвак, в доме заскрипели кровати; домашние поднимаются. Бормочут краткую утреннюю молитву... Слышен плеск омовения. Стучат, открываясь и закрываясь, двери. Все уходят. Опять тихо и темно. Сквозь щели ставней пробивается бледное лунное мерцание. Сознался литвак, что, когда он остался один с рабби, на него напал страх. Вся кожа на нем запупырилась, как у испуганного гуся, и корни волос на висках начали колоть, как иголки. Шутка ли сказать: во время слихос оставаться наедине с рабби в одной комнате.

Но литвак ведь упорен: дрожит, зуб на зуб не попадает, а лежит.

Наконец, рабби встает; умывает руки, тихо читает молитву, как надлежит всякому еврею. Потом подходит к платяному шкафу и вынимает оттуда узел... Из узла появляется мужицкое платье: холщевые портки, огромные сапожищи, сермяга, большая баранья шапка и широкий кожаный пояс, обитый медными штифтиками.

Рабби все это надевает на себя...

Из кармана сермяги торчит конец веревки, обыкновенной грубой веревки.

Рабби идет, литвак за ним!

Мимоходом рабби заходит в кухню, нагибается под кровать и вытаскивает оттуда топор. Он засовывает топор за пояс и выходит на улицу.

Литвак весь дрожит, но не отстает ни на шаг.

Робкая, благоговейная тишина царит в темных уличках. Кое-где вырывается стонущий звук слихос из какой-нибудь молельни... Кое-где из-за оконных стекол доносится стон больного... Рабби держится все больше в сторонке, в тени домов и заборов... Временами фигура его выходит из тени; литвак все шагает за ним.

И слышит литвак, как биение его собственного сердца сливается со- стуком тяжелых шагов, рабби, но он идет дальше. И так выходят они за город.

За городом — роща.

Рабби заворачивает туда и, пройдя шагов тридцать-сорок, останавливается возле дерева. Литвак вне себя от изумления: рабби вынимает из-за пояса топор и принимается рубить дерево. Рабби рубит, рубит; деревцо трещит и падает. Рабби разрубает его на поленья, затем, расколов, увязывает веревкой в вязанку и, вскинув ее на плечи, засовывает топор за пояс и направляется из лесу обратно в город.

В каком-то переулке рабби останавливается у бедной, полуразвалившейся избенки и стучит в окошко.

— Кто там? — раздается испуганный голос, и литвак слышит, что это голос больной женщины.

— Я, — отвечает рабби по-мужицки.

— Кто «я»? — опять спрашивают из избенки.

— Василь! — отвечает рабби.

— Какой такой Василь и что тебе надо?

— Дрова маю продаваты, — отвечает мнимый Василь по-украински, — вязанку дров... и дешево, почти даром...

И, не дожидаясь ответа, он заходит в избенку.

Литвак прокрадывается туда же. При сером утреннем полумраке перед ним — бедная комнатка с убогой и поломанной утварью; на постели, под грудой тряпья, больная женщина. И говорит она с отчаяньем Василю:

— Купить?.. А на что купить? Откуда мне, бедной вдове, взять деньги?

— Я тебе в долг поверю, отвечает переодетый рабби, — всего шесть грошей.

— А где я возьму, чтобы уплатить тебе? — стонет несчастная.

— Глупый ты человек! — строго возражает рабби. — Смотри, ты бедная, больная женщина, и я тебе верю в долг... Я уверен, что ты заплатишь... Ты имеешь такого великого и всесильного бога и... не доверяешь ему?! И не надеешься на него даже на какие-нибудь шесть грошей за вязанку дров!..

— А кто затопит? — жалобно спрашивает больная. — Разве я в силах встать? Сын не вернулся с работы...

— Я затоплю! — отвечает рабби.

Накладывая дрова в печь, рабби, стеня и вздыхая, прочитал первую главу из слихос. Когда же он затопил и дрова весело запылали, он уже несколько бодрее стал читать вторую главу.

Третью главу рабби прочитал, когда печка истопилась и он закрыл трубу.

Литвак, все это видевший, с тех пор остался уже навсегда немировским хасидом.

Впоследствии, когда, бывало, какой-нибудь хасид начнет рассказывать, что во время слихос немировский рабби поднимается каждое утро на небо, литвак уже не смеется, но тихо добавляет:

— Если не выше еще!..