Версия 1.0 от 9 августа 2013 г., http://public-library.ru. Воспроизводится и сверено по "Ицхок-Лейбуш Перец. Рассказы и сказки. Перевод с еврейского", под ред. Шахно Эпштейна, ОГИЗ, Государственное издательство художественной литературы, Москва, 1941.

КАББАЛИСТЫ
(Из хасидских рассказов)

В плохие времена падает в цене даже лучший на свете товар — тора. ;

От всего ешибота в Лащеве остались только глава ешибота — раввин реб Иекель и один-единственный ученик — Лемех. Раввин — старый худощавый еврей с длинной, всклокоченной бородой и потухшим взором; любимый ученик его — молодой человек, тоже худощавый, высокий, с черными вьющимися пейсами, с горящими обведенными глазами, выдающимся кадыком. Оба с открытой грудью, без рубашек, в рубищах. Раввин еле тащит свои мужицкие сапоги, у ученика башмаки валятся с босых ног.

Вот все, что осталось от знаменитого ешибота! Обнищавшее местечко чем дальше все меньше посылало съестного, все меньше давало «дней»¹ и ученики разбрелись кто куда. Но реб Иекелю хочется умереть здесь, а его ученик остается, чтоб положить ему черепки на глаза.

И даже им вдвоем приходится здесь подчас голодать. От недостатка пищи — отсутствие сна, а от бессонных ночей и голодных дней у них страсть к каббале.

Действительно, если уж бодрствовать целые ночи, голодать целые дни, то хоть с толком; пусть хоть будут эти посты «очистительными», пусть разверзнутся врата мира тайн, обиталища духов и ангелов.

Давно-таки занимаются они каббалой.

Вот сидят они теперь вдвоем за длинным столом. У людей уже после обеда, а у них — все еще «перед завтраком». Но ведь они привыкли. Раввин поднимает глаза вверх и говорит, ученик сидит, подперши голову руками, и слушает.

— В этом имеется, — говорит раввин, — много степеней: один знает часть мелодии, другой — половину, а третий — всю мелодию, и даже с припевом. Я едва удостоился вот этакого кусочка, — прибавляет он печально, показывая кончик костлявого пальца, и продолжает: — Есть мелодия, которая нуждается в словах. Это совсем низкая степень... Есть более высокая степень: мелодия, которая поется без слов, — чистая мелодия. Но для этой мелодии нужен голос, нужны уста, откуда голос выходит. А уста, понимаешь ты, ведь плоть. И самый голос нечто, правда, более благородное, но все-таки плотское, земное...

Допустим, что голос стоит на грани между плотским и духовным!

Но все-таки мелодия, которая выводится голосом, которая зависит от уст, еще не чиста, еще не совсем чиста, — она еще не есть истинно духовное!..

Истинная мелодия поется совсем без голоса, поется внутри, в сердце, в тайниках существа...

Вот в этом-то и заключается сокровенный смысл слов царя Давида: «Все кости мои славословят...» Песнь должна звучать в самом мозгу костей, там должна раздаваться мелодия — высшая хвала всеблагому. Это не песнь человека из плоти и крови, не надуманное звукосочетание, — это уже частица мелодии, которой бог сотворил вселенную, частица души, которую он вселил в нее... И так поют горние сферы! Так пел и наш ребе, благословенна память его!

Беседу прервал растрепанный парень, подпоясанный веревкою. Он вошел в синагогу, поставил на стол перед раввином миску с кашей и кусок хлеба и грубым голосом проговорил:

— Реб Тевел посылает раввину обед, — повернулся и, выходя, прибавил: — за миской приду потом.

Оторванный этим грубым голосом от божественной гармонии, раввин медленно поднимается и, волоча свои огромные сапоги, идет к рукомойнику.

На ходу он продолжает говорить, но уже с меньшим воодушевлением. Ученик следит за ним своими горящими, восторженными глазами.

— Но, — продолжает реб Иекель печальным голосом,— я даже не удостоился постичь, какой это степени?, через какие врата нужно входить? Видишь ли, — добавляет он с улыбкой, — заклинания, какие нужны для этого, я знаю и, может быть, еще сегодня вечером открою их тебе.

У ученика глаза чуть ли не вылезают из орбит. Он сидит с раскрытым ртом, ловя каждое слово. Но учитель прерывает свою речь. Умыв руки и вытерев их, он читает предобеденную молитву и, направляясь к столу, дрожащими губами произносит благословение над хлебом.

Дрожащими костлявыми руками приподнимает он миску. Пар покрывает его исхудавшее лицо теплой дымкой. Потом он ставит миску обратно, берет ложку в правую руку, а левую греет о край миски, прожевывая беззубыми челюстями первый кусок хлеба с солью.

Согрев лицо и руки, он сильно морщит лоб, стягивает свои синие тонкие губы и начинает дуть на миску.

Ученик не спускает с него глаз. А когда учитель подносит к губам первую ложку каши, у него под сердце подкатывает. Он закрывает лицо руками и как-то весь съеживается.

Через несколько минут входит другой парень с мискою каши и хлебом:

— Реб Иосиф посылает ученику обед.

Но ученик не отнимает рук от лица.

Раввин кладет ложку и подходит к ученику. Некоторое время он глядит на него с гордой любовью, потом обертывает руку полой своей одежды и дотрагивается до его плеча.

— Тебе принесли обедать, — будит он его ласковым голосом.

Печально и медленно отнимает ученик свои руки от лица. А лицо его еще бледнее, запавшие глаза горят еще более дико.

— Знаю, ребе, — отвечает он, — но сегодня есть я не буду.

— Четвертый день поста?.. — спрашивает раввин удивленно. — И без меня? — добавляет он с упреком.

— Это другой пост, — отвечает ученик, — это пост покаянный.

— Что ты говоришь? Ты — и покаянный пост?!

— Да, ребе! покаянный пост... Минуту тому назад, когда вы начали обедать, у меня явился соблазн... преступить заповедь «Не пожелай!».

Поздней ночью ученик будил учителя. Оба они спали в синагоге друг против друга на скамьях.

— Ребе! ребе! — звал он слабым голосом.

— Что такое? — проснулся в испуге раввин.

— Я только что был на высшей ступени...

— Каким образом? — спросил раввин, еще не совсем оправившийся от сна.

— Во мне пело!..

Раввин разом поднялся:

— Каким образом? Каким образом?

— Сам не знаю, ребе, — ответил ученик еще более слабым голосом. — Я долго не мог заснуть, углубившись в смысл ваших слов. Мне непременно хотелось узнать эту мелодию... И от великого горя, что не могу постигнуть ее, я стал плакать... Все плакало во мне — все мои члены плакали перед творцом мира. Тут же употребил я заклинания, которые вы мне поведали... И — странно — не устами, а как-то внутренно... само собою... Вдруг мне стало светло... я держал глаза закрытыми, а мне было светло, очень светло, ослепительно светло...

— Вот-вот! — зашептал, нагибаясь к нему, раввин.

— Потом мне стало от этого света так хорошо, так легко... мне показалось, что я стал невесомым и в состоянии летать...

— Вот! Вот!

— Потом мне стало радостно, весело... почувствовал себя бодро... лицо было неподвижно, губы тоже, а я все-таки смеялся... и таким добрым, таким сердечным, таким сладостным смехом!

— Вот! вот! вот! От радости!

— Потом что-то стало звучать во мне, напевать, точно начало мелодии...

Раввин соскочил со своей скамьи и одним прыжком очутился около своего ученика: «Ну... ну...»

— Потом я услышал, как во мне запело!..

— Что ты испытывал? Что? Что? Говори!

— Я испытывал, что все внешние чувства мои заглушены и закрыты, а внутри что-то поет, и так именно, как следует: без слов, вот так...

— Как? Как?

— Нет, я не умею... но прежде я знал... потом из пенья получилось... получилось...

— Что получилось?.. Что?

— Нечто вроде музыки, точно внутри у меня скрипка пела... или будто Иона-музыкант сидел во мне и играл застольные песни, как за трапезой у цадика. Но тут игра была лучшая, более нежная, более одухотворенная. И все — без голоса, без всякого голоса, что-то духовное...

— Благо тебе! Благо тебе! Благо тебе!

— Теперь все исчезло! — говорит ученик печально. — Теперь опять раскрылись мои чувства, и я так устал, так у-ус-тал... Ребе! — закричал он вдруг, хватаясь за сердце.— Ребе! Читайте со мной отходную!.. За мною пришли. Taм, в горних высях, недостает певца! Ангел с белыми крыльями!.. Ребе! Ребе! Слушай, Израиль! Слу-ша-й... Из...»

Все местечко, как один человек, желало себе подобной кончины, но для раввина и этого было мало.

— Еще несколько постов, — охал он, — и он скончался бы «от поцелуя», только от прикосновения святого духа.