Версия 1.0 от 9 августа 2013 г., http://public-library.ru. Воспроизводится и сверено по "Ицхок-Лейбуш Перец. Рассказы и сказки. Перевод с еврейского", под ред. Шахно Эпштейна, ОГИЗ, Государственное издательство художественной литературы, Москва, 1941.

ПОСТ

Зимний вечер. Соре сидит у каганца и штопает чулок. Пальцы ее окоченели, и работа медленно подвигается вперед. От холода посинели губы. Часто она бросает работу и начинает бегать по комнате, чтобы согреть озябшие ноги.

На кровати, на голом соломенном тюфяке спят, головами попарно в одну и в другую сторону, четверо детей, покрытых каким-то старьем.

Просыпается то один, то другой, поднимается то та, то другая головка, и раздается тоненький голосок: «Куушать».

— Потерпите, детки, — успокаивает их Соре, — скоро придет отец и принесет ужин. Я вас всех тогда разбужу.

— А обед? — с плачем спрашивают дети. — Ведь мы еще не обедали.

— И обед он принесет.

Она сама не верит тому, что говорит. Глазами она обводит комнату: не найдется ли еще, что заложить... ничего!

Мокрые, голые стены. Растрескавшаяся печь. Кругом сырость и холод. На лежанке несколько разбитых горшков, на печке старый, погнутый жестяный светильник — «хануке-лемпл». В потолке торчит согнутый гвоздь — след висевшей здесь некогда лампы. Две кровати, пустые, без подушек... И ничего больше.

Дети засыпают не скоро. Соре глядит на них с жалостью, у нее сжимается сердце... Заплаканные глаза устремились на дверь. На ступеньках, ведущих в подвал, послышались тяжелые шаги. Гремят жестяные кувшины то справа, то слева. Луч надежды озарил ее изможденное лицо. Ударив ногой об ногу, она тяжело поднимается и, подойдя к двери, открывает ее. Входит бледный, сгорбленный человек, нагруженный пустыми жестяными кувшинами.

— Ну? — тихо спрашивает Соре.

Он ставит на пол кувшин, снимает с себя коромысло и, вздохнув, отвечает еще более тихим голосом:

— Ничего, опять ничего! Никто не уплатил. Завтра, говорят, отдадут. Каждый говорит: «Завтра, послезавтра, первого».

— Дети с утра почти ничего не ели, — говорит Соре. — Хорошо, что хоть спят... Бедные дети...

Она не может сдержаться, начинает тихо плакать.

— Чего же ты, глупая, плачешь? — спрашивает муж.

— Ох, Мендл, Мендл, дети так голодны!..

Она старается сдержать слезы.

— И чем же все это кончится? — говорит она печально. — Что ни день, все хуже.

— Хуже? Нет, Соре, не греши. В прошлом году было хуже, куда хуже. Мы и тогда были без куска хлеба, но к тому еще и без квартиры! Тогда дети днем валялись на улице, а ночью где-нибудь на задворках... теперь же они лежат на тюфяке и под кровлей.

Соре рыдает сильнее.

Она вспоминает, что именно тогда, посреди улицы, она лишилась ребенка. Он простудился, заболел и умер.

Умер, как в пустыне... Нечем было и спасать... И он угас, как свечка, остальным деткам на долгие годы... И то сказать, не бегали в синагогу взывать к всевышнему, не ходили на могилы молить души покойников о заступничестве, даже не пошептали от дурного глаза.

Мендл старается утешить ее:

— Полно, Соре, не плачь... не греши...

— Когда же, наконец, бог сжалится над нами?

— Да имей ты сама жалость к себе, не принимай всего так близко к сердцу! На кого ты стала похожа! Всего прошло десять лет после нашей свадьбы, а посмотри на себя... Посмотришь, так сердце разрывается. А ведь ты была самой красивой девушкой в городе.

— А ты? Помнишь, тебя называли Мендл-силач. Теперь ты согнулся в три погибели, хвораешь... хоть и скрываешь это от меня... Ох, боже мой! Боже мой!

Просыпаются дети.

— Кушать!.. Хлеба!..

— Боже упаси! Да кто же это сегодня ест? — вдруг отзывается Мендл. Дети испуганно вскакивают с постели.

— Сегодня пост, — говорит Мендл угрюмо.

Дети не сразу соображают.

— Пост, какой пост? — спрашивают они сквозь слезы.

И Мендл, опустив глаза, поясняет, что сегодня во время утренней молитвы обронили тору с амвона.

— Поэтому, — говорит он, — объявлен на завтра пост, всем, даже грудным детям.

Дети молчат, и он продолжает:

— Пост такой же важный, как судный день и тише-бъов; начинается он сегодня вечером.

Дети быстро соскакивают с постели и босиком, в рваных рубашонках, начинают кружиться по комнате, весело вскрикивая:

— Поститься! Мы будем поститься!

Мендл заслоняет спиной каганец, чтобы дети не заметили, как мать заливается слезами.

— Тише, тише! — старается он успокоить детей. — В пост нельзя плясать; даст бог, попляшем в симхас-тору.

Дети улеглись.

Забыт голод.

Одна из девочек начинает петь:

Дрожь пробегает у Мендла по всему телу.

— Петь также грешно, — говорит он глухим голосом.

Дети понемногу успокаиваются и засыпают, утомленные пляской и пением. Один только старший мальчик еще не спит и спрашивает:

— Папа, когда мне минет тринадцать лет?

— Долго еще до этого, Хаимл, долго — целых четыре года, — дай бог тебе здоровья.

— Тогда ты мне купишь тфилн?

— А то как же?..

— И мешочек для них?

— Разумеется.

— И молитвенник купишь, маленький, с золотым обрезом?

— С божьей помощью... Моли бога, Хаимл.

— Тогда я уж ни в один пост не стану есть.

— Да, да, Хаимл, ни в один пост...

А про себя он прибавляет:

— Боже великий, не знать бы им только таких постов, как сегодня.