Версия 1.0 от 9 августа 2013 г., http://public-library.ru. Воспроизводится и сверено по "Ицхок-Лейбуш Перец. Рассказы и сказки. Перевод с еврейского", под ред. Шахно Эпштейна, ОГИЗ, Государственное издательство художественной литературы, Москва, 1941.

СМЕРТЬ МУЗЫКАНТА

На кровати скелет, обтянутый желтой, высохшей кожей. Михл-музыкант умирает. Тут же на сундуке сидит жена его Мирл с распухшими от слез глазами. Восемь сыновей, все музыканты, разместились в тесной каморке. Тихо. Никто не нарушает молчания, говорить не о чем. Доктор уже давно отказался от него, фельдшер тоже; даже Рувим из богадельни, этот истинный «специалист», сказал «безнадежно...» Наследства делить не придется, саван и могилу даст «погребальное братство», а от «братства носильщиков» еще по рюмочке перепадет. Все просто и ясно, говорить не о чем. Одна только Мирл не хочет сдаваться. Сегодня она ворвалась с отчаянными воплями в синагогу. Теперь она пришла с кладбища, где совершила «обмер могил». Она все твердит свое: «Он умирает за грехи детей. Они не набожны, распущены, — за это господь отнимает у них отца... Оркестр лишается своей красы, свадьбы потеряют свою прелесть; ни у одного еврея не будет отныне настоящего веселья... Но божьему милосердию нет границ. Надо кричать, молить так, чтобы мертвые услышали! А они, родные дети, музыкантишки, жалости у них нет, цицис не носят... Если бы не тяжкие грехи!.. Есть же у нее на небе дядя, резник; он там, наверное, один из первых, он бы ей не отказал. При жизни он, блаженной памяти, всегда ласково относился к ней... Он и теперь, наверное, благоволит к ней, он хлопотал бы, он все сделал бы для нее... Но грехи, грехи! Ездят на балы к гоям; едят там хлеб с маслом и бог знает что еще!.. Без арбаканфес! Не может же он там стену прошибить!.. Он, разумеется, делает все возможное... Ох, грехи, грехи!»

Сыновья не отвечают, сидят, потупившись, каждый в своем углу.

— Еще не поздно! — всхлипывает она. — Дети, дети! Опомнитесь, дети! Покайтесь!

— Мирл, Мирл! — отзывается больной. — Оставь, Мирл, уже поздно, я уже свое сыграл; довольно, Мирл, я хочу умереть.

Мирл вспыхивает.

— И поделом!.. Умереть ему хочется, умереть... А я? А меня?.. Нет, я не позволю тебе умереть, ты должен жить, ты должен... Я так буду кричать, что смерть не осмелится подойти к тебе!

Видно было, что в душе Мирл открылась старая, не зажившая рана.

— Оставь, Мирл! — молит больной. — Довольно проклинали мы друг друга при жизни... Довольно... Перед смертью не гоже так... Ох, Мирл, Мирл, оба грешили мы!.. Пусть уж придет конец... Замолчи лучше. Я уже чувствую, как холодная смерть от ног подползает к сердцу, как отмирает член за членом... Не кричи, Мирл! Так лучше!

— Потому что ты хочешь избавиться от меня! — перебивает Мирл. — Ты всегда хотел избавиться от меня, — горько плачется она, — всегда! У тебя на уме постоянно была черная Песя. Ты всегда говорил, что хочешь умереть... Горе, мне, горе!.. Даже теперь он не хочет покаяться... Даже теперь.... теперь...

— Не одна черная Песя, — горько улыбается больной. — Много их было: и черных, и белокурых, и рыжих. Но от тебя, Мирл, я никогда не желал избавиться... Девица — девицей... Волокитство — это уже в музыкантской натуре... ноет, как нарыв... Наваждение какое-то... А жена женой! Это вещи разные... Помнишь, когда черная Песя задела тебя посреди улицы, я задал ей здоровую трепку... Молчи, Мирл! Жена остается женой! Разве только если развестись... Да и тогда душа болит. Поверь, Мирл, я буду тосковать по тебе, по вас тоже, дети! Вы тоже принесли мне много горя, но ничего... Таково уже влияние скрипки, — таков уж язык музыкантский... Я знаю, вы относились ко мне без должного уважения, но все же вы любили меня. Если мне случалось выпить лишнее, вы обзывали меня пьяницей... Так нельзя, отцу нельзя так говорить... Ну, что ж... И у меня был отец, и я с ним тоже не лучше обращался... Но довольно об этом!.. Я прощаю вас!..

Речь эта утомила его.

— Я прощаю вас, — начал он снова через несколько секунд.

Он приподнялся на постели и обвел глазами окружающих.

— Взгляни на них, на этих истуканов, — заговорил он вдруг, — уставились в землю, как будто рта раскрыть не могут. Что, все-таки жалко отца? Хоть и пьяницу, а жалко?

Младший из сыновей поднял голову. В то же мгновение веки его задрожали, и он разразился громким плачем. Остальные братья тоже зарыдали. Через минуту четырехаршинная комнатка огласилась громкими рыданиями.

Больной смотрел и таял от удовольствия.

— Ну, — спохватился он вдруг, как бы вновь собравшись с силами, — довольно, это уже вредно для меня... Довольно, детки, послушайтесь отца!

— Разбойник! — кричит Мирл, — разбойник! Пусть они плачут: их слезы могут помочь, боже ты мой!..

— Молчи, Мирл, — перебивает больной, — я уже говорил тебе, что я свое сыграл... Довольно! Эх, Хаим, Берл... Иона... Все! Слушайте! Скорее! Берите инструменты!

Все посмотрели на него широко раскрытыми глазами.

— Я приказываю, я прошу вас! Сделайте это для меня, возьмите инструменты и подойдите поближе к постели.

Дети повиновались и окружили постель больного — три скрипки, кларнет, контрабас, труба...

— Я хочу услышать, как оркестр будет играть без меня, — говорит больной. — А ты, Миреле, прошу тебя, кликни пока соседа.

Сосед был служкой в «братстве носильщиков». Мирл не хотелось итти, но больной смотрел на нее с такой мольбой, что она должна была повиноваться. После она рассказывала, что это «Миреле» и предсмертный взгляд были совсем такие, как тогда, после венца... «Помните, дети, — повторяла она, — его сладкий голос и этот взгляд!»

Вошел служка братства, окинул взглядом больного и сказал:

— Потрудитесь, Мирл, созвать миньен.

— Не надо, — отозвался больной, — на что мне миньен, у меня свой миньен — мой оркестр! Не ходи, Мирл, мне не нужен миньен.

И, обернувшись к детям, он продолжал:

— Слушайте, дети... Играйте без меня, как со мною, играйте хорошо... Не нахальничайте на свадьбах бедняков... Почитайте мать... А теперь — сыграйте мне отходную... Сосед будет читать...

И четырехаршинная каморка наполнилась звуками музыки.