Версия 1.0 от 9 августа 2013 г., http://public-library.ru. Воспроизводится и сверено по "Ицхок-Лейбуш Перец. Рассказы и сказки. Перевод с еврейского", под ред. Шахно Эпштейна, ОГИЗ, Государственное издательство художественной литературы, Москва, 1941.

ВРЕМЕНА МЕССИИ

Подобно всем еврейским городам и местечкам Галиции, и городок, где жили мои родители, имел своего сумасшедшего.

По обыкновению, сумасшедший никого не боялся: ни общества, ни раввина, ни судей, ни банщика и могильщика, которых боится даже крупнейшие богачи. Зато весь городок, все общество, сам банщик и могильщик с опаской относились к сумасшедшему. Перед ним наглухо закрывались все двери. Хотя бедняга никогда никого и словом не обидел, даже пальцем не тронул, все покрикивали на него, некоторые били, а мальчишки — те забрасывали его грязью и камнями.

Я всегда жалел этого несчастного. Меня что-то влекло к нему. Мне всегда хотелось с ним говорить, утешить его, приласкать, но подойти к нему было немыслимо. Мне досталась бы значительная доля тех комьев грязи, которые кидали в него. Я был ребенком; на мне был приличный костюм, привезенный из Кракова, а может быть, из Лемберга; я берег себя от камней и платье от грязи, поэтому и держался в стороне.

Городок, в котором проживали мои родители, был крепостью. Был он окружен высокими стенами, за которыми — вал и ров с водой. На стенах стояли пушки, и солдаты с ружьями охраняли их, строго и молча прохаживаясь взад и вперед.

Едва наступала ночь, ворота все запирались, железный мост подымался, и связь между городком и остальным миром прерывалась до утра. У ворот выставлялась усиленная стража.

Вот только еще полдень, мы все свободны и вольны в своих передвижениях, в городок можно входить и выходить, не спрашиваясь коменданта: можно купаться в реке за городом, лежать, растянувшись на лугу у речки, и смотреть в небо; никому до всего этого дела нет. Но наступает ночь, и городок затихает, никто уж теперь не выйдет и не войдет. «Спасибо, — думалось мне, — что не воспрещено месяцу показываться на небосводе».

Покуда жить буду, не забуду тамошних сумерек. Вместе с вечерними тенями на городок надвигается какой-то страх; люди и дома вдруг начинают пригибаться. Вот поднимают мост; железные цепи с визгом движутся по громадным блокам; их скрежет, их резкий отрывистый лязг пронизывают всего тебя, затем с грохотом закрываются ворота. Так каждый вечер. И каждый раз в это время у тебя ноги дрожат, тупая усталость ложится на лица; глаза у людей тухнут, веки, как свинцом налитые, смыкаются, сердце замирает и тихо, тихо бьется. Затем на улицах появляются патрули; длинные сабли стучат по камням мостовой, кивера блестят, и беспрерывно слышен крик: «Кто там?» Следует ответить: «Свой», иначе бог знает, что может произойти. Некоторые жители предпочитают на ночь заблаговременно запереться в домах, боятся в это время даже нос высунуть на улицу.

Однажды со мною произошел такой случай. Я купался за городом. Загляделся ли я, задумался ли, или просто забыл, что за днем следует ночь, — но вдруг я увидел — поднимается мост; вот закрываются ворота; их стук резнул ухо, больно отозвался в сердце. Пропало! Придется провести ночь под открытым небом... И удивительно: дома, лежа в мягкой постели, я каждую ночь мечтал о раздолье за стенами крепости, а когда моя мечта, наконец, сбылась, я почувствовал лишь страх. Каждый шорох, каждая легкая тень рождала страх.

Я уткнулся лицом в песок.

Спал ли я тогда, или нет — право, не знаю! Но вдруг я услышал подле себя чье-то дыхание. Вскочил — да, я не один, два хорошо знакомых мне, глубоких, черных глаза смотрят на меня добродушно и ласково.

Это был сумасшедший.

— Что ты здесь делаешь? -= спросил я глухо.

— Я никогда не ночую в городе, — ответил он печально, и его взгляд был так ласков, голос так добр, что я совершенно забыл о страхе.

Некогда сумасшедших считали провидцами, вспомнилось мне вдруг, на Востоке их до сих пор считают Таковыми. И я спросил себя: не пророк ли предо мною? Не мучают ли его за его божественный дар? Разве не кидают в него камнями, как в пророка? Не живет ли в нем пророческая тоска по лучшим временам? А быть может, он действительно знает о грядущих временах?..

И начал я его расспрашивать, а он мне отвечать, да так тихо и ласково, что мне стало казаться, что все это — сон наяву, сон в летнюю ночь па просторе полей.

— Веришь ли ты в пришествие Мессии? — спросил я его.

— Конечно! — ответил он тихо и твердо. — Спаситель мира должен притти. Он придет! Все ждут его, даже небо и земля чают его пришествия. Если бы не это, никто бы и жить не желал, никто бы и палец о палец не ударил. А ведь люди живут и хотят жить, следовательно, все чувствуют, что Мессия приближается, что он должен притти, что он уже в пути...

— Верно ли, — спросил я его,— что раньше произойдут кровавые войны из-за лжемессии? Люди будут душить друг друга, как дикие звери, вся земля насытится кровью; кровавые реки потекут с востока на запад и с юга на север; звери и птицы будут утолять свою жажду человеческой кровью; все пути и дороги, все поля и луга будут залиты потоками человеческой крови... И вот в это время явится истинный Мессия, спаситель мира... Правда ли это?

— Правда, правда!

— И его узнают?

— Всякий узнает его, никто не ошибется. Его назначение будет сквозить в каждой улыбке его, в каждом слове, в каждом взгляде. Не будет рати вокруг него, не на коне предстанет он, и меча не будет в руке его...

— А как?

— Крылья будут у него... И у всех тогда явятся крылья. Вот как это случится: вдруг родится дитя с крыльями, за ним другое, третье и так дальше и дальше... Сначала люди испугаются крылатых детей, потом привыкнут, и встанет поколение крылатых людей, которое не пожелает больше валяться в грязи и драться из-за земляного червя...

И долго еще говорил сумасшедший, но я перестал его понимать. Его голос, однако, был так сладостно мил, что я, как губка, впитывал в себя его звуки. Когда он замолк, уже светало, раскрывались крепостные ворота, опускался мост...

С этой ночи жизнь в крепости стала для меня еще тягостней, еще несносней. Старые стены и башни, визг и скрежет цепей о блоки, железные запоры ворот, караулы и патрули, хриплые сердитые окрики «Кто там?» и лживые заискивающие ответы «Свой»; трусливые лица, испуганные полупотухшие глаза, базар с пугливо блуждающими ленивыми тенями на нем — все это свинцовым грузом ложилось на душу... Меня охватила печаль, мной овладела глубокая тоска, и я решил отправиться навстречу грядущему Мессии.

Я сел на первую попавшуюся подводу. Возница, обернувшись ко мне, спросил:

— Куда прикажете?

— Куда хочешь! Лишь бы подальше отсюда!

— Сколько часов?

— Пока лошадь в силах везти!

Возница тронул вожжи, и мы поехали.

И вот едем, едем: уже иные поля, другие леса, другие деревни, города, но разница между ними чисто внешняя; внутри все то же. Везде та же грусть, тот же пугливый и лживый человеческий взгляд, тот же дрожащий, трусливый голос... На всем печальный туман, заволакивающий всякий светлый луч. Везде то же стремление съежиться, стать меньше, незаметнее. И я все продолжаю кричать вознице: «Дальше!» Но я зависим от возницы, а возница от коня. Конь требует корма, и мы вынуждены остановиться.

Вхожу в корчму. Большая комната, разделенная пополам старым занавесом. В половине, что ближе к дверям, за столом сидят трое мужчин. Они меня не замечают, но мне они хорошо видны. Предо мною три поколения. Старший сед, как лунь, однако, он держится прямо и без очков читает большую книгу, лежащую перед ним на столе. Лицо его спокойно, глаза смотрят уверенно.

Направо от него сидит мужчина помоложе, по-видимому, его сын; весьма похож на него. Но лицо у него подвижнее, нервнее, минутами оно кажется более усталым. И этот читает книгу, но при помощи очков; книга поменьше размером, и он ее держит ближе к глазам, опершись рукою о стол. Он средних лет; борода и голова у него только тронуты сединой. Время от времени он смотрит на отца, но старец его не замечает.

Налево от старца сидит самый младший, вероятно внук — молодой человек с черными, блестящими волосами и горящим, рассеянным взглядом. Он тоже смотрит в книгу, но книга мала, и он держит ее совсем близко к глазам. Весьма часто он ее вовсе отодвигает. Со страхом, смешанным с глубоким уважением, взглянет он на старца, бросит слегка иронический взгляд на отца и прислушивается к тому, что происходит за занавесом. Оттуда доносятся вздохи, точно там роженица...

Я хочу кашлянуть, чтобы обратить на себя внимание. Но в эту минуту занавес раздвинулся и показались две женщины: старушка с острым, костлявым лицом и суровым взглядом и другая, помоложе, с мягким, довольно полным лицом и ласковыми глазами. Они стоят, смотрят на мужчин и ждут. Старик их не замечает, он слился с книгой. Средний замечает, но раздумывает, как бы ему привлечь внимание отца. Младший сразу же вскакивает:

— Мама, бабушка, что, как?

Средний беспокойно поднимается с места, а старик только отодвигает книгу и поднимает глаза на женщин.

— Что с ней? — спрашивает молодой дрожащим голосом.

— Благополучно! — спокойно отвечает старуха.

— Благополучно, благополучно! — повторяет молодой.

— Мама, ты даже не поздравила! — замечает средний.

Старик подумал и спросил:

— Что случилось, девочка родилась, что ли?

— Нет! — ответила старуха, — мальчик...

— Мертвый?

— Нет, живой... — отвечает старуха, но в голосе ее не слышно радости.

— Урод? Калека?

— У него какие-то знаки на плечах...

— Какие знаки?

— Крыльев. Ясные следы крыльев.

— Крыльев?!.

Старик озабочен, его сын изумлен, только внук подпрыгнул от радости:

— Как хорошо! Пусть растут эти крылья, пусть они вырастут, большие, сильные крылья, как это хорошо!

— Чему же здесь радоваться? — удивляется средний.

— Ужасное уродство! — вздыхает старик.

— Почему? — опросил внук.

— Крылья, — отвечает строго старик, — подымают ввысь, с крыльями трудно удержаться на земле.

— Эка важность! — дерзнул заметить внук. — Что ж, не будет тогда человек прикреплен к месту, не будет барахтаться целый век в грязи, будет жить над землею.. Разве небо не лучше, не красивее земли?

Старик даже побледнел, а средний сказал тут:

— Глупенький, чем жить в небесной выси? Одним воздухом сыт не будешь... Там корчмарем не станешь и в аренду ничего не снимешь... В облаках даже щетиной промышлять нельзя. Там...

Но старик прервал его.

— В выси, — сказал он твердым, как сталь, голосом, — нет ни синагог, ни молелен, ни книг; нет там ни дорог, ни тропинок, проложенных предками, и приходится блуждать, не зная истинного пути... Там чувствуешь себя, правда, вольной птицей, но горе вольной птице, если ее одолеют мрачные мысли, охватят сомнения...

— Как так? — вскочил с места младший, и глаза его зажглись, и краска заиграла в лице.

Но ему не пришлось говорить, его прервала старушка-бабушка.

— Глупые мужчины! — сказала она. — Нашли о чем спорить... А раввин? Разве он разрешит произвести над ним обрезание, разве он позволит приобщить к еврейству крылатого ребенка?..

Я вскочил. Моя ночевка за городом, поездка и дитя со знаками крыльев — все было лишь сном.