РАСХИЩЕННЫЕ ШУБЫ
Ирои-комическая поэма

Пою крамолою забавы пресеченны,
И муфты, и хвосты, и шубы расхищенны.

О ты, немолчная глашатая вестей!
Чью речь ни ветров шум, ни бурный рев морей,
Ни самый гром небес не заглушали вечно,
Стоустая молва! ты ведаешь, конечно,
Какой гееннский дух прервал веселый пир,
Возгнел смятенья огнь, разрушил тихий мир,
Которым тридцать лет в том доме наслаждались,
Куда в воскресны дни для плясок собирались
Трудолюбивые и жены и мужья
И праздновали там, как дружная семья.
Вещай, молва... но что! не роя ль пчел
жужжанье,
Не водопада ль шум, не птиц ли щебетанье
Я слышу вкруг себя? — сто гласов, сто речей
Достигли вдруг моих внимательных ушей.
Сто уст вещают мне, и все вещают разно;
Как спорщики в жару бессмысленно, несвязно
Все вдруг кричат, шумят, так вестница молва,
Схватив, собрав, смешав все вести, все слова,
Мой слух без жалости вдруг ими поражает,
И мучит, и глушит, и быстро отлетает,
Чтобы везде поспеть с рассказами вестей.

Ты, муза, славная веселостью своей,
Кем строгий Буало в храм славы преселился.
С кем сам отец стихов в час отдыха резвился,
Сойди, сойди ко мне и ум мой просвети,
Чтобы в речах молвы мне истину найти.

Уж светлая Нева корой оделась льдистой,
С рамен зимы ниспал на землю снег пушистый,
И Феба на одре покоящая лень,
Свет дневный сократи, длит ночи мрачну тень.
Настали вечера народного веселья,
В которы на Руси, от празднична безделья,
Бывало, молодежь о суженой своей
Гадала у ворот, рядилась в журавлей,
На посиделки свах к невестам засылала
И в лицах гаерски потехи представляла.
Хотя у нас теперь обычай стал иной,
Во всем нам нравится и склад и толк чужой,
По-иностранному мы в вальсах закружились,
Но не совсем еще с Веселостью простились.
В собольей шапочке, на рысаке лихом
Веселость чрез Неву летела плясок в дом;
Пред санками ее и Радости, и Смехи,
Забавы разные, и разные Потехи
Порхали, бегали, катились на коньках,
Гоня с дороги прочь заботу, скуку, страх.
В руках Забав огни потешные сияли
И пасмурную ночь в день ясный пременяли;
Но в поднебесье вдруг раздался бурный вой,
На вихрях пламенных несется над Невой
Сын Тартара, Раздор, убийством пресыщенный,
Пронырством, Ябедой, Алчбою окруженный.
Раздор кичливый взгляд низвел на пышный брег;
Узрев Веселости великолепный бег,
Стрелою зависти во сердце уязвился,
Рассвирепел, взревел и долу ниспустился.
Веселость между тем достигла тех дверей,
Где святки праздновать угодно было ей;
Уже ступила в дом, Раздор крыльца коснулся,
«Остановись!» — вскричал и чуть не улыбнулся,
Как обратила взор Веселость на него;
Злой дух не мог сокрыть смущенья своего,
Слова его-в устах дрожащих исчезали,
Меж Игр раздался смех, Утехи восплескали;
Веселость с торжеством в потешный дом вошла
И за собою дверь проворно заперла.

Как жалких драм творец в театре посрамленный,
Шипеньем, шиканьем и свистом оглушенный,
Чтоб вовсе не уныть под игом грустных дум,
Хвалы своих друзей себе приводит в ум,
Дух творческий живит и зрителям в отмщенье
Готовит новое преслезное творенье,
Так в первый раз еще осмеянный Раздор,
Чтобы скорей забыть его смутивший взор,
Все подвиги свои на мысль себе приводит;
Но тщетно все: он в них отрады не находит;
И, вслед Веселости свирепый брося взгляд,
Клянется Тартаром не возвращаться в ад.
Доколе не отмстит сопернице надменной,
Не превратит во плач пир, ею учрежденный,
В ее потешный дом вражду не вовлечет.
В досаде, в ярости источник лютых бед
Мгновенно злобный ков ко мщенью вымышляет
И Гашпара к сему орудьем назначает.
Переплетатель книг сей Гашпар ремеслом
И первый старшина в веселом доме том,
В который заперты Раздору были двери
Проворною рукой небес любимой дщери.

Поведай, муза, мне, чем Гашпар славен был
И чем внимание Раздора заслужил.

Распорядитель рок, с природою в разладе,
Нам делит жребии нередко ей к досаде;
Нередко тот, кто в свет для пахарства рожден,
Иль в суд, иль ко двору, иль в войске помещен;
А тот, кого на брань назначила природа,
Безвестный кончит век на страже огорода.
Природы мудрыя всещедрою рукой
Был Гашпар отличен и телом и душой;
Наморщено чело скрывало ум высокой,
И билося в груди дебелой и широкой
То сердце, в коем гнев, тщеславье и любовь
Палили кофием сгущаемую кровь.
Под бровью мрачною, над пухлою щекою,
Прокрадывался взор, отличный быстротою.
Улыбкой хитрою раздвигнуты уста
Зубами бедного, речьми обильна рта
Тянулись до ушей, и чутких и огромных.
Из сих-то страшных уст, из сих-то уст нескромных
Газетны новости лились, как быстрый ток.
Когда, между друзей, на свой пеняя рок,
Который не ему вручил весы Фемиды,
Им Гашпар объяснял дворов различны виды,
Сгущенный вкруг его, как мгла, табачный дым
Дела царей и царств не сокрывал пред ним,
Он видел всё; и так вращал судьбу вселенной,
Как пуншевый стакан, им трижды осушенный.
Кто б, слыша речь его, кто б, зря его восторг,
Законодателем его почесть не мог!
А злобный рок — увы! — ему повелевает
Быть переплетчиком... и он переплетает!
Но року вопреки и в низкой доле сей
Известен Гашпар стал прилежностью своей:
Честь делают его искусству и работе
Явившиеся в свет в сафьянном переплете
Преслезных странствий семь, журналов пятьдесят,
Романов множество, сто жалостных баллад,
На нашем языке не наши все писанья
И подражателям бессчетны подражанья.
Он их украсил всех (в том зла большого нет,
Они, лежа в пыли, не развращают свет);
Но он же переплел, и тем еще гордился,
Всё то, чем прошлый век как язвой заразился:
Безбожны письмена Фернейска мудреца,
Разврата полный плач прежалких драм творца;
Природы мудрствия, системы ложны света
Ласера, Мирабо, Гельвецья, Кондорсета,
Спинозы, Дидеро и множество других
Для света пагубных, угодных аду книг.
Хоть Гашпар был и добр, и набожен, и честен,
Но вредным сим трудом Раздору стал известен,
Который, зря, что век наш сделался учен,
Что яблоком златым не будет он прельщен,
Что статуи богов, духовно словопренье
Уж в нем не действуют, взялся за просвещенье:
Из ложных мудрецов отборные места
Вселилися в его крамольные уста;
Он ими возгремел — и пагуба восстала,
Восплакал горний мир, вселенна восстенала
И вера!.. Скройся, вид ужасный, от очей,
Веселой музы ты не огорчай моей;
Я с нею пренестись спешу в покой смиренный.
Где Гашпар скромно жил с своей супругой верной.

Раздор, с злым умыслом вступая в сей покой,
И вид, и стан, и взор переменяет свой,
Главу, обвитую шипящими змеями,
Венчает париком с подвитыми кудрями;
Очками тусклыми мрачит тот волчий взгляд.
Из коего в сердца лиется злобы яд;
Перчатки, башмаки скрывают когти львины;
Чешуйчатый хребет и крылия змеины
Смиренно прячутся под вишневой кафтан;
И словом, рост, лицо, осанку, поступь, стан
Приемлет школьного учителя Залцеда,
Крестьяна Гашпара давно умерша деда.
Под видом чуждым сим он к Гашпару идет,
Да в хитрые его тем сети завлечет.
Представ пред ним как тень, как грозно сновиденье,
Он хочет возбудить в душе его киченье;
В нем зная к новостям и к празднословью страсть,
Его устами мнит свою поведать власть
В том доме, где он зрел Веселость воцаренну
И пред собою дверь с насмешкой затворенну.
Раздор взошел и зрит сквозь борющуся мглу
С светильной гаснущей за верстаком в углу
Крестьяна Гашпара, тьмой книг загроможденна
И в креслах дедовских сном крепким отягченна.
Повисшая глава между широких плеч,
Казалось, тяжестью своей могла увлечь
Всё тело тучное в паденье за собою;
Но Гашпар, опершись могучею рукою
На тот верстак, где им была помещена
Причина тайная его волшебна сна,
И, крепко увязя свои дебелы чресла
Для всех в пространные, ему же тесны кресла,
Был тверд, как древний вяз, склоненный над рекой.
«Проснись, — гласит Раздор,— о внук любезный мой,
Восстань, познай меня! я прежний твой учитель,
А ныне в небесах души твоей хранитель;
Проснись!», и с речью сей Раздора громкий глас
И окна, и верстак, и весь поток потряс —
А Гашпар спит. К нему сын ада приступает,
На книги опершись, вторично восклицает:
«Проснись, мой внук, проснись!», но было то вотще:
Глас слышен за версту, а Гашпар спит еще.
Уж в третий раз уста Раздора растворились,
Но в них зевотою слова остановились;
О чудо! злобный дух скончать не может речь;
Смыкаются глаза, глава катится с плеч,
Его объемлет сон, он преклонился долу,
Согбенны голени уже коснулись полу,
И он бы пал, но ад от сна его воздвиг;
Раздор вспряну́л и зрит над кипой толстых книг
Вину чудесную волшебна усыпленья:
Еженедельные Глумлинского творенья.
Раздор сей талисман c рабочего стола
Схватил, метнул в окно и вышиб два стекла.
Тут Гашпар, стуком сим внезапно пробужденный,
Зрит деда пред собой. Сим видом пораженный.
Он вдруг остолбенел. Раздор ему речет:
«Внемли, мой внук, внемли, сюда нисшел твой дед,
Дабы перед тобой открыть судеб веленье
И возбудить в тебе вздремавше к славе рвенье.
Престань в ничтожности кичиться тем одним,
Что блеск ты придаешь творениям чужим,
Что славу чуждую сафьяном украшаешь;
Не ты ли наизусть все ведомости знаешь,
От «Северной пчелы» до Виленских газет?
Но для слепца вотще сияет солнца свет!
Ах, внук мой! ты ль не зришь, как дух
нововведенья
Людей без разума, без дара, без ученья
Влечет со всех сторон газетной славы в храм;
Их там Фортуна ждет, а ты еще не там!
Ты, кем тщеславился покойный твой родитель,
Кого я чудом чтил, я, многих школ учитель;
И ты, в дому забав избранный старшиной,
В нем отличился ли какою новизной?
Какие пременил, какие ввел уставы?
Узри, се пред тобой врата отверсты славы;
Дерзай на подвиги! как мочный исполин
С восходом солнечным гряди в совет старшин;
В нем будут предлагать важнейше учрежденье,
Как при разборе шуб предупредить смятенье, —
Тут смелой выдумкой сочленов удиви,
Свое искусство, ум и знание яви.
В местах, где Эльба в понт вливает шумны волны,
Расчетом где главы, карманы златом полны,
Где множество господ, но слуг излишних нет.
Премудрый обычай введен от давних лет
И помещен в число законов неизменных:
Там в важных обществах, забавам посвященных,
С пометкой ярлыки хранятся искони,
На плащ иль на салоп вздеваются они;
По них узнает всяк свое без затрудненья,
Возьмет без робости, наденет без смущенья
И мирно в дом идет по вальсах опочить.
Тебе велит судьба здесь то же учредить:
Поэтам подражай и выдай, не робея,
Чужое за свое; будь тверд, вещай смелее,
Твой звонкий, сильный глас, и крепка грудь
твоя,
И подвигам твоим присущна тень моя
Низложит всех старшин. Умолкнут гордый лекарь.
Танцмейстер дерзостный, нотариус, аптекарь,
Столетний органист, — сам мастер гробовой!
И слава дел твоих промчится — за Невой.
Для победителей хвалами свет не скуден,
И к знаменитости шаг первый только труден;
Решись, дерзай «раздрать безвестности покров,
За ним к бессмертью путь уже тебе готов.
Начало смелое всегда успех венчает.
К тебе объятии Фортуна простирает;
Стремися к ней, во всем покорствуя судьбе,
Твой разум и твой дед поборники тебе.
Се знак, чтоб ты не счел мое к тебе явленье
За тщетную мечту, за ложно сновиденье».
Речь кончив, на окно он перстом указал,
Взревел, мелькнул, исчез. От страха Гашпар пал,
И переплетная вся утварь повалилась.
Супруга верная сим стуком пробудилась,
Вскричала, бросилась, вбежала в тот покой,
Где Гашпар работа́л... и видит пред собой
Клещи, бумаги, гнет, верстак испроверженны
И кресла дедовски вверх спинкой обращенны,
В которых увязясь стенал ее супруг.
При виде сем она остолбенела вдруг;
Но чувства сильные смиряющее время
Прогнало страх ее; тогда тяжело бремя
С несчастна Гашпара стащилося долой
Супруги верныя трепещущей рукой;
Она лежащего со вздохом подымает
И взором дружеским супруга утешает.
Уж Гашпар встал, отверз поблеклые уста
И слабым голосом едва изрек: «Мечта!..»
Как вдруг представилось его смущенну взору
Окно разбитое, неверия к укору;
Сей укоритель вид прервал начату речь;
Кровь в жилах Гашпара быстрее стала течь,
Огнем тщеславия внезапно воспаленна.
Судьбина славная, Раздором предреченна,
Очаровала ум, и гордый старшина
Не видит, что пред ним стоит его жена,
Смотряща на него с сердечным умиленьем
И возмущенная тем бедственным паденьем,
Которого вины постигнуть не могла;
Чело ее тогда покрыла скорби мгла,
Когда приметила супруга невнимание;
Но наконец, прервав столь тягостно молчанье,
Сказала: «О мой друг! ко мне ли ты суров!
С Шарлоттою своей когда ты был таков?
Поведай мне вину несчастного паденья,
Прерви мою тоску, скончай мое мученье!»
— «Не вопрошай меня, о Лотхен!» — Гашпар рек,
Вошел в другой покой и на постель возлег.
От тяжести его перина раздалася,
И крепкая кровать со скрыпом потряслася.
Супруга ж скромная в уныньи, как могла,
В покое всё опять в порядок привела;
На ложе брачное с прискорбием взглянула.
Легла, задумалась, вздохнула и заснула.
Но Гашпар мог ли спать? Ах нет! тщеславный ум,
Обуреваемый стремленьем гордых дум,
Вовеки не вкушал дремоты томну сладость;
Бегут его покой, любовь, веселья, радость;
В мечтаниях своих он мрачен и тосклив,
Средь славы пасмурен и в счастьи несчастлив.

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

Уже глагол времен, звучащий меди глас
Гражданам возвестил наставший утра час;
По стогнам раздались смсшенны вопли, звуки;
Там крики продавцов, колес каретных стуки
Смущают сладость сна: всех дневный свет живит.
Иной спешит трудом снискать свой хлеб насущный
Другой в прихожие везет свой вид докучный,
Тот в божий храм идет, сей к стряпчим на поклон
В движеньи город весь; но благотворный сон
Крестьяна Гашпара не осенял зеницы.
Не спящего его застал восход денницы.
В полночь с кровати встав, он, в ожиданьи дня,
У разведенного на очаге огня,
Варя арабский клей, искусною рукою
Готовил ярлыки с насечкой золотою
И в заблуждении мнил всенощным сим трудом
Спокоить деда тень и тот прославить дом,
Где званье старшины его тщеславью льстило.

Меж тем заря взошла и солнце осветило
Журнальной тягостью разбитое окно,
Которо не было еще заклеено
Посланием дружеским творца стихов различных,
К употреблениям сим особенно приличных;
И Гашпар ли в тот час заняться мог окном,
Когда, воспламенен тщеславия огнем,
В восторге видел он сочленов восхищенных,
Старшин униженных, завистников смущенных,
Хулителей своих «изверженных во прах,
И даже о себе читал в ведомостях?
Но можно ль описать мечтанья горделивы,
Обворожающи умы честолюбивы
И тех, которых дед из гроба не вставал!
А Гашпар?.. Милый вид восторг его прервал
С кофейником в руке вошла к нему супруга,
Бледна, задумчива: всю ночь без верна друга
На ложе брачном с ней одна была тоска;
Пуховая постель казалась ей жестка
Не вместе с Гашпаром; когда ж во мраке ночи
Дремотой легкою ее смежались очи,
Тогда зловещи сны смущали томный дух.
Сперва приснился ей предвестник слез — жемчуг;
Потом и Гашпар сам в кафтане драгоценном,
Ходящий по лугу, цветами испещренном;
И, словом, всё, что к злу толкует нам сонник.
Его лишь одного из всех ученых книг
Шарлотта нежная читала с прилежаньем
И слепо верила печатным предсказаньям.

О, страсть гадания! Сколь вредоносна ты,
Преобратя для нас в событие мечты!
Ужасней бед самих творишь их ожиданья.
Иль мало в жизни зла, печали и страданья,
Что произвольные ты страхи в нас родишь
И настоящий день днем будущим мрачишь.
Не лучше ль, положась во всем на провиденье,
О будущих бедах оставя попеченье,
Законом времени дарованный нам час
Безвредно для других, в веселии для нас
Провесть и смело ждать судьбы определенной.

Ах! Если б мысль сия Шарлотте огорченной
Тогда пришла на ум, как Гашпар ей вещал,
Что подвиг некакий он твердо предприял
Свершить в тот самый день, когда жемчуг ей
снился,
Ее бы нежный дух сей речью не смутился,
По сердцу страстному не разлился бы хлад,
И слезы из очей не выпали, как град;
Но философских книг Шарлотта не читала,
И только Гашпара любить всем сердцем знала;
А за любезных нам страшимся мы всего.

Намеренье познав супруга своего,
Она рекла ему: «О боле всех любезный!
О Гашпар! О мой друг! прими совет полезный!
Что предприемлешь ты, того не знаю я;
Но если может жизнь подвергнуться твоя
Хоть малым бедствиям, отсрочь до дня другого
Свой подвиг; а в сей день страшись несчастья
злого
Поверь, недаром мне приснился страшный сон.
Ах! Если ты умрешь, со мной тогда что будет?
Вовек несчастная Шарлотта не забудет,
Что, в самой младости оставшись сиротой,
Из бедности она извлечена тобой;
Что, матери, отца и бабушки лишенной,
Ты был ей в мире всё; с тобою ж разлученной,
Гутуев, Каменный, Крестовский острова,
Садов Аптекарских столетни дерева
И сам Катерингоф уж мне не будут милы.
Воспоминания там ждут меня унылы,
Как с Гашпаром моим я счастлива была!
Как с ним гуляла там, как кофей с ним пила,
Как трубку он курил!» Тут слезы речь прервали;
Внезапным действием жестокия печали,
Иль силой женщинам дарованных искусств,
Шарлотта бледная, почти лишенна чувств,
В объятья Гашпара со стоном упадает.

Безмолвствуя супруг на милую взирает.
Мятется ум его, кипит густая кровь;
Кичливость старшины, супружняя любовь,
И деда грозна тень, и вид Шарлотты милой
Смущают мыслью мысль, сражают силу силой;
Но сей различных чувств, страстей противных спор,
Присущий Гашпару, невидимо Раздор
Прервал, вдохнув в него гордыни адский пламень.
В нем сердце нежное преобратилось в камень;
Мгновенно дух его тщеславьем воспылал,
И с важной твердостью Шарлотте он вещал.
«Ты плачешь?.. Но стыдись быть возмущенна
снами, —
Назначен нам предел не сонником, судьбами;
И рано ль, поздно ли скончается наш век,
Неустрашимый муж и робкий человек
Со славой иль стыдом низыдут в гроб безмолвно,
Оставя милых всех, родных, друзей... Но полно!
Иди, любезная, в поварне скорбь рассей
Трудами милых рук». Доволен речью сей,
Оратор ярлыки сбирает с попеченьем
И, завязав в платок, невольным побуждением
Еще единый раз на милую воззрел,
Обтер ее слезу и... серый фрак надел.

Шарлотта возражать ему не смела боле,
Смиренно покорясь супруга грозной воле,
Пошла к обеду всё приготовлять в слезах;
Меж тем дверь скрипнула, и Гашпар уж в сенях.

Как Цезарь, в страшный день начавши бедство Рима,
Когда патрициев вражда неукротима
Готовилась прервать его счастливый век,
Смерть презря, что ему Спуррины глас прорек,
Не вняв молению супруги устрашенной,
Спокойно шел в сенат решить судьбу вселенной,
Так Гашпар шествовал в собрание старшин.

Там гордый Каратай присутствовал один.
Сей лекарь-старшина уж пятой кружкой пива
Со тщанием тушил огнь гнева справедлива
Против коснеющих товарищей своих;
Но из дому забав Веселость видит их.
Се мастер гробовой, Фрейтод, с умильным взором,
С улыбкой радостной, как будто перед мором,
Из желтого возка вступает на крыльцо.
Шинелью завернув премудрое лицо,
Нотариус Спондей свое высоко знанье
С ученой важностью пешком несет в собранье.
Аптекарь Готлиб Курц, примчавшися в санях
И Гашпара толкнув нечаянно в дверях,
Знобит его внизу учтивостьми своими.

Танцмейстер Петипа, пропо́рхнув между ими
И сделав три прыжка, является в совет.

Цингильус-органист, под тяжестию лег
Согбенный, свой приход всем кашлем возвещает
И шагом медленным в собрание вступает.

Им всем собравшимся, дабы начать совет,
Придверник дома Ганц по трубке подает;
Тогда они к свеще возжженной устремились,
Сомкнулись в тесный круг, и трубки воскурились.

Узря до потолка всходящий клубом дым,
Веселость чтит сие предвестием благим
И в детской радости от предыдущей славы,
Собрав вокруг себя Утехи и Забавы,
По разным должностям распределяет их,
Оставя семь старшин советовать одних.

Воссели старшины; осмеленный Раздором,
Их Гашпар оглядя высокоумным взором,
Все ярлыки на стол с улыбкой положил
И хриплым голосом речь громку возгласил.
Как в водополь весной потоки с гор бегущи,
С рекою слившися и вместе с ней ревущи,
Избытком шумных вод брега песчаны рвут,
Свергают, ломят всё, крутят, дробят, несут,
Плотины удержать не могут их стремленье, —
Так Гашпара из уст обильное теченье
Высокопарных слов, напыщенных речей
Стремится и бежит чем дале, тем сильней.
Цингильус кашляет, аптекарь Курц зевает,
Спондей свистит, Фрейтод стул с скрипом
подвигает,
С напевом Петипа твердит свои скачки
И лекарь Каратай чуть не отбил руки,
Стуча с досады в стол, а Гашпар, без смущенья,
Воззванье окончав, вступает в предложенье.

Но из стенных часов кокушки вещий глас
Тогда, прококовав уныло десять раз,
Дал знак, да к завтраку начнут приготовленья.
Спондей, любитель яств и враг многореченья,
Глаголы Гашпара стремительно пресек
И, трубку преломя, в досаде быстро рек:
«Нам нужны не слова, нам нужно просвещенье;
Слов много затвердить не есть еще ученье.
Витийство без идей мою волнует кровь;
Ношу в душе моей к изящному любовь
И празднословие всем сердцем ненавижу.
Я слышу много слов, но толку в них не вижу;
Кто хочет ясен быть, тот кратче говори».

Предвестник бури, цвет багряныя зари
Ланиты Гашпара мгновенно покрывает;
Из-под густых бровей взор молнией сверкает.
Спондей в нем зрит уже на речь свою ответ,
Но из среды старшин вития восстает.
То мудрый органист, Цингильус долгодневный,
Первоседалищем в собрании почтенный;
Он в пятилетие двадцатое вступил,
На хорах шестерых пасто́ров пережил,
И дедов и отцов отправя погребенье,
Брак внуков воспевал, зрел правнучат крещенье.
Сей древний муж простер к собранью тихий глас:
«О други! мой совет да будет благ для вас;
И прежни старшины, что дом сей основали,
Для пользы обшества, словам моим внимали.
В дни младости моей Данило Куппар сам
Склонял свой нежный слух всегда к моим речам;
Сей муж, которого дотоле не забудут,
Доколе в мире сем плясать кадрили будут,
И дружбой связан был и кумовством со мной;
Я, здесь в девятый раз избранный старшиной,
Без страха вам могу подать совет нельстивый.

Спондей, смири свой дух и пылкий и строптивый;
Хотя эсфетикой твой разум озарен,
Хотя в «Меркурии» романс твой помещен,
Хоть эпиграммою ты сделался известен,
Но не забудь того, сколь Гашпар добр и честен,
Что старше он тебя. Пусть речь его длинна.
Но, кажется, к добру клонилася она;
А ты его прервал. Всегда то помнить должно,
Что, не дослушав речь, понять ее не можно.—
А ты витийства дар, о Гашпар! воздержи,
Не трать без нужды слов и времем дорожи.
Увы, не знаешь ты, сколь всякий час бесценен
Тому, кто дряхлостью болезненной уверен,
Что мало сих часов ему осталось жить!
Должны ли время мы враждою коротить?
Поверьте, мир худой хорошей лучшей брани».
Цингильус кончил речь. Се простирает длани
Спондей к противнику, и мир восстановлен.

Не столько был в тот день восторгом упоен
Смиритель древния Византския гордыни,
Когда, врагов поправ, низринув их твердыни,
В Царьград с хоругвию российскою вступил,
В вратах повесил щит, мир данью утвердил,
Сколь добрый органист, то видя, восхищался,
Как Гашпар дружески с Спондеем обнимался.
Но скоро прерван был сей радостный восторг;
Злой дух между старшин согласье вновь расторг.
Уж Гашпар, убежден Цингильуса речами,
Представил, сколько мог яснейшими словами,
Что сделал он на то с пометкой ярлыки,
Чтоб ими различить плащи иль сертуки;
И, словом, всё сказав, что слышал от Раздора,
Сим Гашпар заключил: «Итак, ни брань, ни ссора
В передней более не возмутят наш слух,
И новым средством сим, наместо многих слуг,
Один придверник Ганц с истопником Фаддеем
Услужат всем гостям; а мы чрез то успеем,
Расходы уменьша, хозяйство сохранить;
И наконец никто не будет нас винить,
Чтобы от нашего в прихожей беспорядка
Родилися насмо́рк, простуда, лихорадка»

Болезней имена услышав, Каратай
Содрогся и вскричал: «Иди, переплетай
Зевототворные, слезогонящи драмы,
Волшебны оперы, балетные программы,
Поэмы шуточны и весь печатный бред,—
Но медицинский ты не трогай факультет.
Тогда лишь общества бывает здраво тело,
Когда всяк член его, свое свершая дело,
Не трогает других. Тебе что нужды в том,
Хотя бы из гостей приехавших в сей дом
Иной нечаянно в прихожей простудился?
Не у тебя бы он, а у меня лечился,
И долго б не страдал; но эти ярлыки,
Произведение искусныя руки,
Расходы общества и твой приход умножат;
Вот отчего тебя болезни так тревожат.
Род человеческий душою всей любя,
Как добрый филантроп, ты любишь и себя».
Сказал и на своих клевретов оглянулся.
Фрейтод кивнул главой, аптекарь улыбнулся;
Но Гашпар гордо рек: «Корысть меня чужда;
А слава моего возмездие труда.
Отец стихов моей переплетен рукою
И для того хожу с возвышенной главою.
Сафьянны ярлыки я обществу дарю;
Не лекарь я, за то судьбу благодарю;
Питаясь ремеслом хотя не так доходным,
Не назван я нигде убийцею народным».
Тут, будто в пепле огнь, скрывая в сердце пнев,
Воспрянул Каратай, как разъяренный лев,
Собранию вещал: «Ужель терпеть нам должно,
Чтоб с первой из наук он ремесло ничтожно
Без казни смел равнять; и есть ли хоть один
Из благомыслящих сидящих здесь старшин,
Кого б сей дерзкою он речью не обидел,
Ктю б без стыда его своим сочленом видел
И признавал еще собрания главой?..»
Вскоча со стульев, Курц и мастер гробовой
Мгновенно к лекарю свои простерли руки
В защиту милой им врачебныя науки.
Усердье жаркое сподвижников узря,
Успехом ободрен и яростью горя,
Воскликнул Каратай: «А ты, о дерзновенный,
Презренна ремесла ремесленник презренный,
Толмач бессмысленный бессмысленных газет,
Едва умеющий на склянку этикет
В аптеке наклеи́ть! кого хулить дерзаешь?
Кого убийцею народным называешь?»
— «Тебя!.. Ты, — Гашпар рек, — один убийца сей
Моих племянников, сестры моей, детей.
Тобою Петипа с женою разлучился,
Цингильус вну́чат трех и трех сынов лишился;
И кто из сих старшин, которым ты вещал,
Пред коими меня так нагло порицал,
Как даже авторы в журналах не бранятся,
И кто из них, скажи, не должен был остаться
От первой из наук вдовцом иль сиротой?
Но что я говорю? Убитых всех тобой
Когда бы переплесть мне список надлежало,
То б в городе на то сафьяну недостало!»

Сей речью дерзкою во сердце уязвлен,
Затрясся Каратай и, стулом воружен,
На переплетчика метнулся разъяренный;
И Гашпар, лекарской рукою пораженный,
Конечно б оправдал супруги страшный сон,
Коль вышней силою не охранился б он.

Веселость, облетев весь дом, в совет впорхнула
В тот самый миг, когда за спинку крепка стула
Схватился Каратай. Вдруг вспомнила она,
Как битва некогда была упреждена
Между царя царей и дивного Ахилла:
«Минерва, с тылу встав, героя ухватила
За блещущи власы, быв зрима одному»,
Веселость, из старшин не зрима никому,
Как дщерь Зевесова, схватила Каратая
За косу длинную, того не примечая,
Что был на нем парик, который вдруг слетел,
Воскрикнул Каратай, совет весь обомлел!
Веселость и сама сначала испугалась;
Взглянула на старшин, их видя, засмеялась,
Взвилася к потолку, сквозь дверь порхнула вмиг,
И с нею полетел восхи́щенный парик!

Остались старшины сим чудом пораженны,
Имея страхом рты и очи растворенны.
И кто б из смертных мог с неробкой зреть душой
Парик, летающий как птицу над собой?

Всех прежде Петипа спокоил дух смущенный,
Увидя лекаря с главою обнаженной.
Невольным смехом он прервал внезапный страх
И бодрость возбудил в дрожащих старшинах.
Очнулся весь совет, взглянув на Каратая.
Но лекарь, и стыдом, и бешенством пылая,
Возводит мрачный взор и, зря, что сам Фрейтод,
Дабы не хохотать, свой закрывает рот,
В аптекаре одном приметя сожаленье,
От лютой ярости приходит в исступленье,
Подмышной шляпой скрыв светящеся чело,
Отмщением кипя и умышляя зло,
Идет и Гашпару победу уступает.

Раздор невидимо его препровождает
В аптеку Курцову; как стаи гончей рев
Услыша, хищный волк бежит между дерев,
Не озираяся, спешит во дебрях скрыться
И всюду встречи пса ужасного страшится,—
Так, переулками свой сокрывая путь,
Не смеет Каратай окрест себя взглянуть,
Боясь на стогне быть учтивством принужденну.
Сняв шляпу, обнажить главу, власов лишенну.

Достиг аптеки он, и, в ней кончая бег,
Пять скляниц сокрушил, работника низверг,
Рассыпал, разметал целебные составы,
Полезные врачам, а для больных отравы;
К поставцу Курцову чуть дышащий проник.
Сыскал, схватил, воздел аптекарев парик,
Сокрылся в тайнике запасна смерти дома
И капель гофманских вдруг выпил два приема.

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

Блажен, кто далеко от городских сует,
Вне общества сокрыт, для польз его живет,
Кто чужд тщеславия, кого тщеславны чужды,
Кто, кроме рук своих, ни в ком не знает нужды,
И доброю семьей и здравием богат,
На помощь ближнему по силе тороват,
Ни суемудрием, ни чванством не страдает
И даже никогда журналов не читает.

Так лекарь Каратай в аптеке рассуждал,
Где, Курца ждя, свой гнев оржатом усмирял,
И грудь его еще волнение являла
И ворот кружевной, вздымаясь, сотрясала.
Так колыхается по буре синий Дон.

Но вдруг ужасный крик, и вой, и плач, и стон
Смирявшася врача смутил внезапным страхом;
Двустворчатую дверь одним разверзши махом,
Он зрит... — Могу ль вещать? Где жалость? Где
любовь?
Где чувствия отца?.. Безгласна ль в сердце кровь?..
Нет чадолюбия! — Там Курц, как лев рыкая,
Десницей тучною природу ужасая,
Рождение свое в главу, в хребет разит;
Моляща вопит дщерь, биемый сын кричит;
А Курц... но лекаря воззрение то свершило,
В чем чадолюбие успеть бессильно было.

Аптекарь воздержал детобиющу длань
И с горестью вещал, прервав семейну брань:
«Не будешь ты винить мою жестокость к сыну,
Коль гнева праведна поведаю причину.
Граф Блескин женится; для графского венца
Составил я экстракт, живящий тень лица,
В хрустальну склянку влил и завернул искусно
Бумагой золотой, да графу, своеустно
Приветствие сказав, вручу подарой сей;
Затем спешу домой, вхожу и зрю: злодей!
Плод крови моея! рукою бедоносной
Мешает мой экстракт со влагой купоросной,
Чтоб графское лицо пред свадьбой испятнать;
Возмог ли, зря сие, я гнев мой воздержать?
На то ль Карлушу мне, судьба, ты даровала,
Чтоб им всю честь моя аптека потеряла?
Затейливость ума, досужество руки
На то ль ему даны, чтоб с скляниц ярлыки
Злодейски пременять и преливать лекарства?
Быть может, чрез его безбожные коварства
Погибли многие...» — «Страх тщетный! —
прервал врач.—
Лекарства, как и все, зависят от удач,
Ошибкой прописав аконитум за хину,
Жизнь так же можно дать, как ускорить кончину;
Я это испытал; в том зла большого нет;
Но ты вещай, чем наш окончился совет?»

Поведал Курц тогда, смиря души волненьи,
Что чудо с париком по долгом словопреньи
К системам вихренным советом причтено;
И вследствие того писать поручено
В Галл, Юрьев и Оксфорд ученому Спондею,
Что Гашпар, напыщен победою своею,
Разметку ярлыков в законы поместил;
Собрание к сему танцовщик преклонил,
А Гашпар поддержал танцовщиково мненье,
Дабы хранимое дотоль обыкновенье
На святках балами сограждан веселить
Бесчинно в маскерад позорный пременить;
«Увы! — прибавил Курц, — от сей потехи новой
Без денег буду я, а дочь моя с обновой;
Но как ни горестно убыток даром несть,
А горше и того своей аптеки честь
Зреть в поругании, и чрез кого? чрез сына!..»
— «Нет! — вскрикнул Каратай. — Нет! мудрая
судьбина
Карлушу не к стыду на свет произвела,
Досужство, хитрость, ум она ему дала
На то, чтоб пред тобой смирить совет кичливый.
Внемли и выдумке моей дивись счастливой:
Когда придверник Ганц на шубы, сертуки
Собравшихся гостей нацепит ярлыки,
Тогда твой сын, сыскав удобное мгновенье,
Пометок гнусных сих свершит перецепленье,
Да при разборе шуб возникнет вдруг вражда,
Смятенье, даже бой, и вся падет беда
На возмутителей безумного совета
Против тебя, меня и даже факультета».

Раздор, услыша им внушенну хитру речь,
В восторге был готов вселенную возжечь,
Взорвать земную твердь; но Курц, не убежденный
И чадолюбия возвратом воспаленный,
Оспоривал врача; злой дух в единый миг
На чувствие отца тщеславие воздвиг,—
Против сего врага Курц мог ли защищаться?
Как новый Вавилон, он принужден был сдаться.

Оставя врачеству готовить бед состав,
Веселость между тем княжит в дому забав,
И, чтоб одушевить приятность маскерада
Стечением личин из всех пределов града,
Дает приказ своим летающим слугам,
Вид Ганца воприяв, промчаться по домам
И возвестить везде, что ново учрежденье
Потехи святочны готовит в воскресенье.
Еще не кончила богиня свой приказ,
А слуги уж летят; ни вьюжный ветр, ни мраз,
Ни иней, ни туман их жар не охлаждают;
Несутся в городе, реку перелетают
И, в Ганцев претворясь, являются в домах.

Известен маскерад уже на островах,
В Заневской стороне, в частях Адмиралтейских,
В Литейной и Сенной, во всех полках гвардейских,
В Коломне, на Песках и даже в Колтовской.

Восстали гильдии, цех вспрянул мастерской,
Ряды стеснилися, толпится двор Гостиный.
Закопошилось всё, как в куче муравьиной;
Здесь бархат лоснится, глазеты там блестят,
Аршины в действии, и ножницы стучат;
Клянутся продавцы, покупщики бранятся;
Обман, обвес, обмер во всей их славе зрятся

Но вящий шум восстал средь Щукина двора:
Там бисер, пояски, пронизки, мишура,
Повязки, поднизи, красы простонародны,
Приманчивы для глаз и для карманов сходны,
Толпы расчетистых граждан туда влекли,
А щеголи сребро в храм моды понесли.
О! сколько в оный день явилось в свет товаров,
Таможен строгостью изгнанных в мрак анбаров!
И бездоимочно та подать собрана,
Что платит пришлецам Российская страна.

Недолго мучились истомой ожиданья
Любители забав. Се день настал собранья!
В огромном здании, взнесенном над Невой
Чудесной в зодчестве Захарова рукой,
Седмь крат раздался звук, ход времени гласящий,
Отверзся дом забав, избытком свещ блестящий.

Пустилися к нему купцы на бегунах,
Художники пешком, приказные в санях,
Особы классные в каретах и колясках
И на извозчиках различны лица в масках.

Уж гости многие по лестнице идут,
Одежды верхни сняв, в прихожую несут,
Где вешает их Ганц, разметя ярлыками,
И раздает гостям пометки с номерами.

О муза! зрящая, что было и что есть!
Поведай, кто стяжал первовступленья честь
В святилище утех? Кто муж сей сановитый,

Одеждою волхва халдейского покрытый,
Ведущий за руку альпийску красоту?
Ах, можно ль не признать блаженную чету?
С Шарлоттой Гашпар то; наряд их изменяет,
В ней — простодушие, в нем — горду мысль являет.

Готовый к пиршеству увидя дом забав,
Богиня резвостей, цыганки вид прияв,
От горних стран летит, в собрание стремится,
Где с переплетчиком в единый миг дружится;
Небесна гласа звук и райских свет очей
Внушает старшине тьму вежливых речей;
Но вдруг к дверям его вниманье обратила
Личина вшедшая, вздыхательна, уныла,
Суха, томна, скучна. Веселость, зря сие,
Вешала так ему «Ты ль не «познал ее?
Се Юльхен, Курца дочь, превращена в Аглаю,
Влечется томно к нам». — «Увы! ее я знаю»,—
Рек Гашпар и зевнул. — «Вот, и ее скучней,
Меркурьем Северным наряженный Спондей», —
Богиня изрекла, и Гашпар засмеялся;
Он имя выведать отгадчицы старался,
Не вытерпел, спросил и внял сие в ответ;
«Не знаема никем, я знаю целый свет,
И, коль желаешь ты провидеть сквозь личины,
Познать все имена, уведать всех судьбины,
Воссядь и вопрошай, вещать готова я,
Познаешь всех и всё, но только не меня».

Как древле, на стенах троянских восседая,
Царю Пергамскому супруга Менелая
Именовала всех героев и вождей,
Так, сидя с Гашпаром на высшей из скамей,
Отколь подножием ему являлась зала,
Богиня в сих словах личины объявляла:
«Ты зришь, где более стесняется толпа,
Одетый казаком вертится Петипа,
Как молодцует он! как горд своей личиной!
Но пифик пременен не будет кожей львиной:
Едва в четвертую позицию он стал —
И целый маскерад танцмейстера познал,
А там стремленья всех и хохота причина —
Аптекарь, втиснутый в одежду Арлекина,
Сочлен почтенный твой; сей шутский взял наряд
У театрального портного напрокат,
И платит за него ромашкой и шалфеем;
Вот сын его вбежал, одетый Асмодеем».
— «Он в образе своем, — с усмешкой Гашпар
рек —
Но что я зрю? Кто сей чудесный человек,
В атласном тюнике, распыженном бочками,
Опутанный кругом поддельными цветами,
Под пудрой желтою, с подвитою главой,
С крылами за плечьми?» —«То мастер гробовой,
Вспорхнул, как Бубликов, Зефира представляя»,—
Богини был ответ; потом и Каратая
Сей речью возвестил ее небесный глас:
«В доспехах фольговых, в латунном шлеме Марс
Не может от меня скрыть лекарской осанки,
Ни платье римских жриц вошедшей с ним
жеманки.
Мелькание ее стеклярусна венца,
Ухватки, дерзкий взгляд, зовущий в бой сердца,
Вещает, что сие вестальско покрывало,
Конечно б, в поле слез само не запылало,
Она...» Тут Петипа удалым казаком
К цыганке подлетел, прыгнул, махнул платком,
Ударили в смычки и, лекарской супруге
Всей чести не воздав, Веселость зрится в круге.
Из коего танцор открыл с ней польским бал;
Все парами пошли, и Марс затанцевал;
Он, гневаясь за то, что не был в паре первой,
Вел тучну маклершу, одетую Минервой;
Весталку подхватил Карлуша-Асмодей,
А приседающий под музыку Спондей
Шел в паре с длинною невесткою Фрейтода,
Одетою в наряд Конфуциева рода,
На коем зрелися обрезки галунов,
Остатки блешущи от тлеющих гробов;
Сам мастер гробовой припархивал за нею,
Избрав дщерь Курцову сопутницей своею;
С Шарлоттой выступал аптекарь-Арлекин;
Но Гашпар изо всех присутственных старшин
Единый не вкушал утехи маскерада;

Безмолвен, недвижим, не обращая взгляда,
Цыганки дивныя всезнаньем поражен,
Он зрелся ужасом к скамейке пригвожден.

Уже Орфеевы наследники устали,
Замолкла музыка и польский окончали,
А Гашпар всё еще в окамененьи был.

Но се пирующих приятно удивил
Цингильус, королем бубновым наряженный,
Ходящей выстилкой валетов окруженный,
Которы дам вели подобранных под масть,
То вну́чат старцевых была оставша часть
От Каратаевой морительной науки.

Фигурам карточным гостей и членов руки
Воздали плеском честь, очнулся Гашпар сам,
Подъял главу, воззрел, хотел спросить, но там,
Где всевозвестница чудесна зрелась прежде,
Три девы в греческой явилися одежде;
Богиня ж в облаках рядила весь свой двор
В личины разные и разных стран убор;
Да слуги верные, столпы ее державы,
Прелестны Радости, Утехи и Забавы,
Приявши каждая ей боле сродный вид,
Богини к торжеству. Раздору в вечный стыд,
Пир за полночь продлят в веселии безгрешном.

Меж тем и без нее в дому ее потешном
Все маскерадные затеи начались,
Поддельны голоса по зале раздались,
Различностью одежд собрание пестрится;
Всё движется, спешит, шумит и суетится.
Личины мужески хвалу, приветства, лесть
Бесстыдно раздают личинам женским в честь.
Одни бегут им вслед, влекомы любопытством,
Другие мечутся повсюду волокитством.
Бухгалтер-сбитенщик разносит лимонад,
Конфетчик-секретарь различностью услад
Сокрытым прелестям спешит явить услугу.
А здесь, как мотылек, спустись к душисту лугу,
Порхает меж цветов, так носится кругом
Из Юрьева студент, одетый почтарем;
С улыбкой хитрою, с умильною ухваткой
Он вьется меж красот и раздает украдкой
Уютно сложенни наместо леденца
Стихи пресладкие пресладкого творца.
Весталка-лекарша, разрозняся с супругом,
Шагает дерзостно с его домовым другом,
Младым учителем всех нравственных наук;
Увенчан лаврами, в руке имущий лук,
Блестящий мишурой аттическа хитона,
Учитель представлял смиренно Аполлона;
Но мог ли празден быть тщеславный Каратай?
Супруги удален, шептал он нечто втай
Прелестной ратсгерше, Дианой наряженной
И от удушья им иль счастьем излеченной.
А Гашпар ум питал беседой трех девиц,
Цветочниц ремеслом, которых сухость лиц
Румяных аонид личина сокрывает.
Карлуша времени напрасно не теряет
До размещенья шуб, салопов и плащей,
Он щиплет в тесноте и членов и гостей.

Меж тем по отдыхе оркестр, терзая уши,
Но вспоминанием воспламеняя души,
Уже наигрывал Очаковску кадриль,
И вскоре поднялись танцоры, шум и пыль.

Зефир с лапландкою, Марс с кралею бубновой,
С пастушкою казак, с Дианой хлап виновый,
С Минервой Арлекин, с Аглаею Спондей,
Учитель Аполлон с весталкою своей,
Две крали черные, валетов двое красных
И множество еще личин в одеждах разных —
С приличной важностью все стали в равный круг,
Схватились, обнялись, пустились в вальс —
но вдруг
Танцоры спутались, смешались, с меры сбились,
Меркурий, Арлекин, Аглая повалились;
Подставки, квинты, бас и скрипочны колки
Аккордом лопнули; ломаются смычки;
Скамейка скрипнула, расселась, затрещала
И с грузом Гашпара обрушилась и пала;
Смутился страхом пир, как бурей влажный дол

О Муза! возвести, кто сих источник зол?
Увы! Раздор вошел в одежде Демокрита;
Хоть сила адская была личиной скрыта.
Но, возвращаяся из западной страны,
Где философией умы просвещены,
Где он переправлял различные творенья,
Там заготовлены для нашего ученья,
Злой дух измучился и, поспеша на бал.
Дыханья пагубна в груди не удержал;
Исторгшись из нее, гееннский вихрь промчался,
Всё свергнул, сокрушил, к чему ни прикасался!

Раздор, не торжествуй! спокойся, дом утех!
Как птицы вешние на их родимый брег
Из-за моря летят, поют, щебечут, вьются,
Так, вырядясь, божки на пир шумя несутся,
Весь двор Веселости вступает в маскерад.

Но что встречает там богини светлый взгляд?
Не пляски резвые — смятенье и тревогу;
Оркестр расстроенный, Зефир, ушибший ногу,
Разломана скамья, без маски Арлекин,
Аглая на полу и ужас всех старшин
Представилися ей. Веселость рассмеялась,
Смятенье кончилось, тревога миновалась.

Раздор, быть узнанным богинею страшась,
Мелькнул в прихожую, слугою претворясь,
Где Курцов сын его превосходил надежду,
Цепляя ярлыки с одежды на одежду.

В чертоге же праздне́ств разнесся громкий смех;
Чудесной помощью Игр, Радостей,
Утех Оркестр настроился, раздались скрипок звуки,
И кавалерские простерлись к дамам руки.

1815